Текст книги "Перст указующий"

– Наивесомейшая, милорд, – сказал я. – Весьма сожалею, что побеспокоил вас, но мне больше не к кому обратиться. Лишь вы можете мне помочь. И если соблаговолите, мне будет нечего предложить взамен. Однако требуется мне самая малость – немного вашего времени.

– Вы вряд ли настолько глупы, что ищете получить место. Тут я вам ничем помочь не мог бы.

– Я ищу возможности поговорить с людьми, знавшими моего отца. Чтобы очистить его честь от позорящего пятна.

Он глубоко обдумал мои слова, переваривая содержавшийся в них намек, и только потом ответил – мягко, но огорченно:

– Похвальное желание сына и понятное для юноши, чье благополучие зависит от этого. Но, думаю, вам предстоит тяжкая борьба.

Прежде, когда я слышал подобные слова, меня охватывал жгучий гнев, и я разражался всевозможными яростными опровержениями; мальчиком мне неисчислимое количество раз приходилось возвращаться домой с разбитым носом и синяком под глазом. Но я знал, что здесь подобное поведение никакой пользы не принесет; мне требовалась помощь, а получить ее можно было лишь через учтивость и почтительность. И потому я проглотил свой гнев и сохранил невозмутимость.

– Это борьба, вступить в которую меня призывает долг. Я убежден, что мой батюшка ни в чем не повинен, но мне даже неизвестно, какие преступления ему приписывают. Мое право узнать, в чем заключаются эти поклепы, и мой долг – опровергнуть их.

– Ваши родные, несомненно…

– Они знают мало, а рассказывают еще меньше. Простите, что перебил вас, сударь, но мне необходимо узнать из первых рук, что произошло. Так как вы были облечены особым доверием его величества и славитесь справедливостью, я решил обратиться к вам первому.

Как я убедился на опыте, чуточка уместной лести часто смазывает колеса беседы; ведь даже, когда цель таких комплиментов понятна, они свидетельствуют, что говорящий признает себя должником того, кому их сделал. Необходимо только, чтобы комплимент был не слишком уж аляповатым и не слишком сильно резал слух.

– Вы полагаете, что мой батюшка был виновен?

Мордаунт взвесил этот вопрос все еще с выражением легкого удивления на лице перед тем, что он вообще снизошел до подобного разговора.

– Полагаю ли я, что ваш отец был виновен? – повторил он в размышлении. – Боюсь, что да, юноша. Я всячески старался верить в его невиновность. Таких сомнений заслуживал доблестный товарищ, пусть даже мы редко соглашались друг с другом. Видите ли, сам я никогда не замечал за ним ничего, что могло бы указывать на тайного предателя. Вам известно, как мы тогда действовали? Он вам рассказывал?

Я ответил, что более или менее блуждаю во мраке. Достигнув возраста, когда я начал разбираться в подобных делах, я редко виделся с отцом, а к тому же он тогда был уже столь сдержан в беседах с родными, сколь, я убежден, и с остальными людьми. Ведь всегда оставались опасения, что к нам явятся солдаты, и он хотел, чтобы мы знали как можно меньше ради не только его безопасности, но и нашей.

Мордаунт кивнул и снова задумался.

– Вам следует понять, – сказал он негромко, – что я… с большой неохотой пришел к выводу, что ваш отец действительно был предателем. – Я хотел было возразить, но он поднял ладонь, успокаивая меня. – Прошу, дослушайте меня до конца. Из этого вовсе не следует, что меня не обрадует, если окажется, что я ошибался. Он всегда казался мне прекрасным человеком, и мне было горько думать, что меня обманула личина. Говорят, что лицо – зеркало души человека и по нему мы можем читать то, что скрыто в его сердце. А вот с ним было не так. С вашим отцом. Я прочел неверно. И потому, если вы сумеете доказать, что на самом деле я не ошибся, я буду у вас в долгу.

Я поблагодарил его за откровенность – мне впервые довелось встретить такую преданность справедливости. Про себя я подумал, что если мне удастся убедить этого человека, значит, я на верном пути. Он не покривит душой.

– Ну а теперь, – продолжал он, – как, собственно, вы намерены действовать?

Не помню точно, как я ответил, но, боюсь, с трогательной наивностью. Что, дескать, я найду настоящего предателя и вырву у него признание. Я добавил, что, по моему убеждению, за этим стоит Джон Турлоу и что, получив доказательства, я его убью. В какие слова я ни облек все это, у Мордаунта они вызвали легкий вздох.

– И как же вы собираетесь избежать виселицы?

– Полагаю, для этого мне нужно опровергнуть улики против моего батюшки.

– О каких уликах вы говорите?

Моя полная неосведомленность вырвала у меня признание:

– Я не знаю. – И я понурил голову.

Лорд Мордаунт некоторое время внимательно смотрел на меня, хотя с жалостью или с презрением – я так и не решил.

– Быть может, – сказал он потом, – вам следует узнать от меня кое-что о тех днях, а также то, что мне известно о тогдашних событиях. Я предлагаю это не потому, что верю вашим предположениям, но вы, бесспорно, имеете право узнать, что говорилось обо всем этом.

– Благодарю вас, сударь, – сказал я просто, и тогда моя благодарность ему была безоговорочной и непритворной.

– Вы слишком молоды, так что вряд ли можете помнить многое, и, во всяком случае, были слишком малы тогда, чтобы что-нибудь толком понимать, – начал он. – Но почти до самой последней минуты дело его величества в этой стране казалось обреченным на полную неудачу. Кое-кто еще продолжал бороться с тиранией Кромвеля, но лишь во имя долга, не питая никаких надежд на успех. Число людей, измученных деспотизмом, росло год от года, но они были слишком запуганы, и их должен был кто-то возглавить. И эту задачу взяла на себя горстка верных подданных короля, среди которых был и ваш отец. Они взяли название «Запечатленный Узел», потому что были накрепко связаны любовью друг к другу и к королю. Они ничего не осуществили, лишь не дали погаснуть огню надежды в людских сердцах. Нет, они были очень деятельны. И месяца не проходило без какого-нибудь нового плана – восстание здесь, убийство тирана там. Если бы эти планы привели в исполнение, Кромвель был бы убит десяток раз до того, как умер в своей постели. Но ничего существенного не произошло, а армия Кромвеля никуда не девалась – непреодолимая помеха на пути тех, кто хотел перемен. Пока эта армия пребывала непобежденной, дорога к реставрации монархии оставалась наглухо закрытой, а победить лучшую армию мира упованиями и булавочными уколами невозможно.

Вероятно, я нахмурился на такую критику этих одиноких героев и их борьбы, и он, заметив это, печально улыбнулся.

– Я не порицаю, – сказал он мягко, – а только излагаю правду. Если вы серьезны в своем намерении, вам необходимы все сведения, как желанные, так и нежеланные.

– Прошу прощения. Вы, разумеется, правы.

– У «Запечатленного Узла» не было денег, потому что денег не было у короля. За золото можно купить преданность, но вот за одну преданность оружия не купить. Французы и испанцы держали его величество на коротком поводке, уделяя ему достаточно для жизни в изгнании, но не суммы, которые позволили бы что-то предпринять. Однако мы не теряли надежды, и мне было поручено объединить сторонников короля в Англии, чтобы они были наготове, если обстоятельства изменятся в нашу пользу. Казалось, что Турлоу обо мне ничего знать не должен, так как в войне по молодости лет я участвовать не мог и провел эти годы в Савойе, получая образование. Тем не менее я очень быстро стал ему известен: меня предали, и предателем мог быть только член «Запечатленного Узла», осведомленный о том, чем я занимался. Люди Турлоу схватили меня вместе со многими другими моими товарищами именно тогда, когда при нас должны были находиться компрометирующие нас документы.

– Простите меня, – сказал я, глупо осмелившись снова перебить его, хотя и заметил, как недоволен он был моей неучтивостью в первый раз. – Простите, но когда именно это произошло?

– В тысяча шестьсот пятьдесят восьмом году, – ответил он. – Не стану утомлять вас подробностями, но мои друзья и главным образом моя жена, разорив себя взятками, настолько сбили с толку судей, меня допрашивавших, что я был отпущен и успел бежать, прежде чем они сообразили, какую допустили ошибку. Другим такой удачи не выпало. Их пытали и повесили. И что важнее, все мои труды ради короля пропали втуне: новое тайное сообщество, которое я создавал, было уничтожено прежде, чем успело хоть что-то сделать.

Он умолк и любезно приказал слуге принести мне печенья и вина, а затем спросил, слышал ли я эту историю раньше. Мне она известна не была, я так ему и сказал. Мне захотелось добавить, как восхитили меня подробности об опасностях и его мужестве, сказать, как я сожалею, что был тогда еще мал и не мог броситься навстречу этим опасностям вместе с ним. Теперь я рад, что удержался. Он счел бы такие слова детским лепетом и был бы совершенно прав. Вместо этого я сосредоточился на серьезности описанного им и задал несколько вопросов о его подозрениях.

– У меня их не было. Я полагал, что волею судеб меня постигла дьявольская неудача. Тогда мне даже в голову не пришло, что моя гибель была кем-то предрешена заранее. Но в любом случае моим размышлениям о случившемся пришел конец, когда несколько месяцев спустя мы получили чудесную весть о смерти Кромвеля. Уж это, я уверен, вы помните.

Я улыбнулся.

– О, еще бы. Кто бы забыл? Мне кажется, это был самый счастливый день в моей жизни, и я преисполнился надежд на лучшее будущее нашей страны.

Мордаунт кивнул:

– Как и мы все. Воистину это был дар Божий, и мы наконец обрели уверенность, что Провидение на нашей стороне. Мы все тотчас воспряли духом, обрели новые силы, хотя его сын Ричард и был объявлен Протектором на место Кромвеля. С этими новыми надеждами родился новый план, о котором никто перед тем даже не думал. В стране в нескольких местах одновременно должны были вспыхнуть мятежи – настолько серьезные, что на их усмирение была бы брошена армия Республики, силы которой пришлось бы разделить между ними, а это, надеялись мы, открыло бы путь для быстрой высадки армии короля в Кенте и стремительного марша на Лондон. Удался бы этот план? Возможно, что и нет, но я твердо знаю, что каждый участник сделал все, на что был способен. Оружие, много лет копившееся для подобного дня, было извлечено из тайников, самые разные люди изъявили готовность выступить. Великие и малые закладывали земли и расплавляли золотую и серебряную посуду, чтобы обеспечить нас деньгами. Радостное волнение, радужные упования были так велики, что даже самые сомневающиеся разделяли предвкушение того, что наконец-то настал час освобождения.

Он помолчал.

– И вновь нас предали. Внезапно повсюду, где готовились восстания, появились войска. Словно по волшебству они находили спрятанное оружие и деньги. Они знали, кто назначен командовать и у кого хранятся планы и списки наших людей! Дерзкое выступление, на подготовку которого ушел почти год, было предотвращено и растоптано менее чем за неделю. Лишь в одном месте они не поспели: в Чешире сэр Джордж Бут снабдил оружием свой отряд и исполнил свой долг. Но он оказался совсем один против армии, которую вел генерал, уступавший военным талантом только самому Кромвелю. Это была кровавая бойня – столь же сокрушительная, сколь и беспощадная.

Когда он умолк, в комнате воцарилась тишина. Я сидел как окаменелый. Нет, я даже вообразить не мог ничего подобного. Конечно, я знал про неудавшееся восстание сэра Джорджа, но понятия не имел, что неудачу он потерпел из-за предательства. И я никак не подозревал, что подобное преступление приписали моему отцу. Будь это правдой, я бы собственноручно его повесил. Но пока еще я не услышал ничего, что указывало бы на его причастность к случившемуся.

– Мы не торопились кого-либо обвинить, – продолжал Мордаунт, когда я указал ему на это. – И ваш отец возглавил поиски тайного предателя. Его негодование и возмущение были беспредельны. Однако оказалось, что они были лицемерием; в конце концов мы получили документы, правительственные документы, которые не оставляли ни малейшего сомнения, что предал нас ваш отец. Когда в начале тысяча шестьсот шестидесятого года ему представили эти доказательства, он бежал за границу.

– Так, значит, дело осталось нерешенным? – сказал я. – Ему ведь не дали возможности опровергнуть обвинения надлежащим образом.

– У него была бы такая возможность, останься он в Англии, – ответил Мордаунт, нахмурясь, так как уловил недоверие в моем голосе. – Но документы, мне кажется, были неопровержимы. Несколько писем, зашифрованных способом, которым пользовался только он; записи о встречах с высокопоставленными людьми в правительстве, записи разговоров, содержавшие сведения, известные только ему. Расписки в получении денег…

– Нет! – чуть не закричал я. – Этому я не поверю! Вы говорите мне, вы смеете утверждать, будто мой отец продавал друзей за деньги?

– Я говорю вам о том, что есть, о том, что очевидно, – сурово сказал Мордаунт, и я понял, что преступил границы дозволенного. Теперь его расположение ко мне повисло на волоске, и я поспешил принести извинения в моей неучтивости.

– Значит, главные обвинения против него исходили от правительства? И вы им поверили?

– Не от правительства, а из правительственных документов. Шпионы были не только у Джона Турлоу.

– А вам не пришло в голову, что эти документы вам могли подбросить нарочно? Чтобы перстом обвинения указать на невинного и посеять раздор?

– Разумеется, пришло, – сказал он раздраженно, и я понял, что надоел ему. – Мы были очень осторожны. И если вы не верите мне, то побывайте у других людей, с которыми он был связан, и они честно вам скажут то, что знают.

– Я так и сделаю. Где мне искать этих людей?

Лорд Мордаунт одарил меня неодобрительным взглядом.

– Да, вам требуется помощь! В Лондоне, юноша. А вернее, в это время года в Танбридж-Уэлсе, где они интригуют ради теплых мест, как и все остальные.

– А можно мне снова побывать у вас?

– Нет. Более того, я не хочу, чтобы стало известно, что вы приходили сюда; это все еще очень щекотливое дело, о котором люди вспоминают с горечью. Я не желаю, чтобы стало известно, что я поспособствовал вам разбередить старые раны, о которых лучше забыть. Я говорил с вами сегодня только в память о том, каким мне казался ваш отец. И я хочу кое-чего взамен.

– Все, что в моих силах.

– Я верю, что ваш отец был повинен в гнуснейшем преступлении. Если вы найдете весомое доказательство, что я ошибаюсь, вы немедля сообщите мне о нем, и тогда я сделаю все, что в моих силах, чтобы помочь вам.

Я кивнул.

– А если вы согласитесь, что мои выводы были верны, то и об этом сообщите мне. И моя совесть успокоится. Меня тяготит мысль, что невинного человека могли обвинить несправедливо. Если вы убедитесь в его вине, тогда и я соглашусь с этим. Если же нет…

– Так что?

– Тогда хороший человек безвинно пострадал, виновный же остался безнаказанным. А это зло, которое должно быть исправлено.

Глава пятая

Путешествие в Танбридж-Уэлс заняло четыре дня, так как я не прошел через Лондон, а обогнул его. Но я не жалею ни о единой минуте, проведенной в пути, хотя и старался идти быстрее. Ночи все еще были теплыми, а безлюдье наполняло мне душу спокойствием, какого я прежде не знавал. Я много размышлял над тем, что услышал от Мордаунта, и понял, что продвинулся в моих поисках довольно далеко: теперь я знал, в чем обвиняли моего отца, и знал, откуда взялись эти обвинения. Поддельные документы, изготовленные подручными Турлоу. И мне предстояло отыскать их. Более того: теперь я знал, что действительно существовал предатель, занимавший видное положение, много знавший. Если им не был мой отец, то искать его следовало среди горстки людей – лишь несколько доверенных лиц могли бы с такой полнотой предать восстание 1659 года. Его лицо я видел у старухи Бланди в миске с водой, теперь мне предстояло узнать его имя. Мне было известно, как все было подстроено и почему; если удача мне улыбнется, я узнаю и кем.

Мне могли бы найтись спутники, так как по дороге шло много людей, но я пресекал все попытки заговорить со мной, ночевал в лесах, завернувшись в одеяло, и покупал необходимую еду в деревнях и городках, через которые проходил. Эта потребность в одиночестве исчезла, только когда я приблизился к окраине самого Танбридж-Уэлса и увидел вереницы карет, колясок, а также фургонов, везущих плоды земные для нужд придворных, все возрастающее число бродячих торговцев, музыкантов и слуг, направляющихся туда в надежде заработать горсть монет продажей того, что они могли предложить. Впрочем, последние два дня я против воли сам обзавелся спутницей: юная шлюха по имени Китти навязалась мне, обещая свои услуги в обмен на покровительство. Шла она из Лондона, а накануне на нее напали, и она не хотела повторения. В тот первый раз ей повезло: она отделалась лишь парой синяков, но сильно перепугалась. Если бы ей выбили зуб или сломали нос, это сильно уменьшило бы ее заработки, а ничего другого она не умела.

Я согласился стать ее защитником, потому что в этой твари было странное обаяние. Ведь мне, молодому провинциалу, никогда прежде не доводилось видеть подобное порождение столичного разврата. Она была совсем другой, чем я ожидал, наслушавшись разных жутких историй; могу даже сказать, что она держалась куда более благопристойно, чем многие знатные дамы, которых я навидался в более позднюю пору жизни, и, подозреваю, была не менее добродетельной. Примерно моя ровесница, нагулянная от солдата, брошенная матерью, опасавшейся наказания за такой грех. Как она выросла, я не знаю, но сумела набраться умудренности и хитрости. О честности она не имела никаких понятий, и ее моральные правила сводились к определенным обязательствам – помоги ей и ее близким, и она будет считать себя в долгу. Причини ей зло, и она отплатит тем же. Таков был ее нравственный мир, и отсутствие в нем христианских заповедей с лихвой возмещалось житейским опытом. Во всяком случае, таковы были принципы, которых она придерживалась, пусть и самые простые.

Должен сказать, что я не вкусил от того, что она предложила мне ночью накануне нашего прибытия в Танбридж-Уэлс; опасение получить французскую болезнь и неотвязные мысли о том, чем мне предстояло заняться на следующий день, подавили плотские вожделения; однако мы поели, поговорили, а потом уснули под одним одеялом, и хотя она поддразнивала меня, думается, ее это нисколько не огорчило. Завидев город, мы расстались по-дружески, и я переждал там из страха, как бы меня не увидели рядом с ней.

Подобно моему отцу я всегда чуждался королевских дворов и придворных обычаев; да, я всегда тщательно избегал пятна развращенности, которое накладывает соприкосновение с ними. Хотя я отнюдь не пуританин, существуют законы порядочности, которые надлежит соблюдать истинному джентльмену, а двор в те дни быстро отказался даже от внешнего уважения к тем подлинным добродетелям, которые делают страну достойной того, чтобы жить в ней. Танбридж-Уэлс возмущал меня свыше всякой меры. Я был готов к тому (ибо к этому времени уже ходило множество слухов), что придворные дамы появляются на людях без масок и даже щеголяют в париках, надушенные и накрашенные; но я пришел в ужас, обнаружив, что точно так же поступают конногвардейцы!

Впрочем, все это меня мало касалось; я ведь явился туда не блистать, не драться на дуэлях, не ранить острыми как бритва шутками, не добиваться для себя теплого местечка. Да у меня и средств для этого не было. Чтобы получить место, приносящее 50 фунтов годового дохода, один мой друг должен был израсходовать на взятки почти 720 фунтов, занятых под проценты, в результате чего ему приходилось обирать правительство более чем на 200 фунтов в год, чтобы жить подобающим образом и выплачивать долги. Моих средств вряд ли достало бы, чтобы купить даже место крысолова его величества, не говоря уж о месте, достойном моего положения в обществе. А так как я был сыном своего отца, никакие деньги в мире не обеспечили бы мне даже этой низкой должности.

Остановиться в городе по прибытии туда я не мог из-за дороговизны. Тамошние обыватели знали, что процветать их городку недолго, что вскоре двор обратит свое капризное внимание на какой-нибудь другой. Это безобразное селеньице привлекало только своими водами, которые были à la mode[25]25
  Модными (фр.).


[Закрыть] в этом году. Туда съехались все фаты и дураки, разглагольствуя о том, насколько лучше они себя чувствуют, хлебая эту жижу отвратительного вкуса, а на самом деле стараясь втереться к влиятельным людям. Вокруг них, точно мухи, роились торговцы, норовя высосать из их кошельков все имеющиеся там деньги. Уж не знаю, кто из них был хуже: меня тошнило и от тех, и от других. Цены запрашивались возмутительные, и тем не менее все комнаты без проволочек сняли придворные, готовые щедро платить, лишь бы находиться вблизи его величества; многие даже жили в шатрах, поставленных на городском выгоне. За мое краткое пребывание там я ни разу даже издали не видел короля. Я слишком стыдился своего костюма, чтобы побывать на утреннем приеме, и слишком опасался навлечь на себя оскорбления, стань мое имя известным. Мне предстояло исполнить мой сыновний долг, и я не хотел, чтобы мою жизнь оборвала шпага какого-нибудь бретера. Если оскорбление будет нанесено прилюдно, мне останется только потребовать сатисфакции, а у меня достало ума понять, что из поединка победителем я вряд ли выйду.

Вот почему я избегал всех мест, где собирались модники и модницы, а ограничивался харчевнями на краю городка, куда, покончив с дневными обязанностями, сходились лакеи и прочие слуги играть, пить и обмениваться россказнями о великих мира сего. Как-то раз я увидел там мою спутницу, но у нее достало деликатности не поздороваться со мной во всеуслышание, хотя она все-таки нагло подмигнула мне, проходя мимо под руку со знатным джентльменом, который не стыдился являть свою похоть всем и каждому.

От слуг я очень скоро узнал, что ради разговора с моим опекуном, сэром Уильямом Комптоном, я мог бы сюда и не добираться, так как его здесь не было. Его надежды на повышение рассыпались прахом из-за спора с лордом-канцлером Кларендоном за права на охоту в Уичвудском лесу, которые каждый объявлял своими. Ну и до тех пор, пока бразды правления оставались в руках Кларендона, сэр Уильям мог проститься с надеждой на высокую должность. Он прекрасно это понимал, а потому решил поберечь деньги и оставаться у себя в поместье, не трудясь являться ко двору.

Правда, двое других здесь были. Однако я скоро узнал, что хотя Эдвард Вильерс и сэр Джон Рассел были и в несчастье истинными товарищами, но теперь блага победы разделили их куда успешнее всех хитрых планов Турлоу. Вильерс подвизался в партии лорда Кларендона, на чью сторону его привлек лорд Мордаунт, тогда как сэр Джон Рассел, принадлежавший к великому роду герцога Бедфорда, присоединился к оппозиции, которую объединяла только ненависть к Кларендону. Такова власть: хорошие люди, верные, благородные, храбрые на поле боя, начинают ссориться, точно дети, едва становятся придворными.

Но как бы то ни было, в Танбридж-Уэлсе я мог свидеться с двумя и почувствовал, что вечер, проведенный за выслушиванием сплетен в харчевне, не пропал втуне. У меня было искушение начать с Вильерса, так как он, очевидно, имел доступ к влиятельным людям, но, поразмыслив, я выбрал более легкую добычу и поутру отправился засвидетельствовать свое почтение сэру Джону Расселу. Теперь я об этом сожалею и предпочел бы умолчать о том, что произошло, так как это бросает тень на того, кто по рождению был джентльменом. Однако я не склонен что-нибудь утаивать – «бородавки и все прочее», как выразился Кромвель[26]26
  Оливер Кромвель, собираясь позировать для своего портрета, потребовал, чтобы художник изобразил его «со всеми прыщами, бородавками и прочим».


[Закрыть]. Сэр Джон отказался разговаривать со мной. Если бы только! Но он постарался меня унизить, хотя я никогда не причинял ни ему, ни его близким никакого зла. Прошло несколько месяцев, прежде чем я узнал, почему мое имя понудило его поступить так.

Произошло же следующее. В семь часов утра я вошел в нижнюю залу гостиницы, где остановился Рассел, и попросил хозяина послать коридорного с моей просьбой принять меня. Не спорю, так не делают, но всякий, кто когда-либо соприкасался с путешествующим королевским двором, знает, что все подобные правила этикета приходят в небрежение. Вокруг меня расположились десятки людей – кто ждал ответа на прошение, кто просто завтракал, прежде чем начать искать приема у других вельмож. В зале жужжали голоса мелких придворных чинов, тщащихся взобраться на первую скользкую ступеньку лестницы, ведущей к назначениям на важные и выгодные посты. В каком-то смысле и я принадлежал к ним, а потому я, как они, сидел в терпеливом ожидании. Прошел второй час, потом еще полчаса. В начале одиннадцатого по лестнице спустились двое и направились ко мне. Шум голосов затих – все заключили, что я успешно сделал первый шаг на пути к желанной цели, и с завистью приготовились наблюдать, как именно это произойдет.

В зале воцарилась полная тишина, так что все услышали предназначенные мне слова, да и лакей произнес их громким голосом именно с такой целью.

– Ты Джек Престкотт?

Я кивнул и привстал.

– Сын Джеймса Престкотта? Убийцы и предателя?

У меня внутри все сжалось, и, задохнувшись от неожиданности, я снова сел, зная, что это еще не все, но что я ничем не могу предотвратить новый удар.

– Сэр Джон Рассел изъявляет свое почтение и поручил мне сказать тебе, что сын пса – пес. Он поручил мне учтиво попросить тебя убраться вон и не отравлять духом предательства эту гостиницу и больше не сметь нагло являться к нему. Если попробуешь, он прикажет выдрать тебя. Покинь этот дом или будешь вышвырнут в сточную канаву, где было бы самое место твоему гнусному отцу.

Тишина стала зловещей. Под буравящими взглядами тридцати пар глаз я схватил шляпу и, шатаясь, пошел к двери, ничего не сознавая, кроме самых беглых впечатлений. Грустное, почти сочувственное выражение на лице первого слуги, и жестокое на лице второго, который упивался моим унижением. Выражение торжествующего злорадства на лицах одних просителей, жадный интерес в глазах других, в предвкушении, как они неделя за неделей будут снова и снова рассказывать о том, чему стали свидетелями. Кровь бросилась мне в голову, душа запылала гневом и ненавистью, и, казалось, какая-то сила внутри моего черепа вот-вот его расколет. К тому времени, когда я дошел до двери, я уже ничего не замечал и не могу даже вспомнить, как добрался до моей убогой постели в темноте чердака над конюшней харчевни.

Не знаю, сколько времени я пролежал там, но, во всяком случае, прошло его порядочно. Полагаю (я делил чердак с полудесятком других постояльцев), кто-то приходил, кто-то уходил, только я ничего не замечал и знаю лишь, что мой подбородок, когда я опамятовался, покрывала щетина, мои члены сковывала слабость, и мне пришлось побриться, прежде чем я мог показаться на глаза людям. Вода в колодце была ледяной, однако, когда я направился через двор в харчевню, вид у меня был благопристойный. Произошедшее почти исчезло из моей памяти, но едва я переступил порог, как мгновенно все вспомнил. Мертвая тишина, а затем смешки. Я подошел и попросил пива, и тут же человек рядом со мной повернулся ко мне спиной с грубостью, столь естественной для простонародья. Впрочем, что тут удивительного, если вспомнить примеры, которые им подают те, кто стоит выше них?

Тяжко вновь переживать подобные унижения, и даже теперь рука у меня дрожит, когда я обмакиваю перо в чернила, чтобы написать эти слова. Столько лет прошло, полных такого света, такой благости, и все же та минута все еще разит в самое сердце, и гнев воскресает. Мне говорили, что сердце джентльмена более беззащитно против подобных ран, чем сердца простых людей, потому что его честь несравненно выше, и, возможно, так оно и есть. Я бы продолжил мои розыски там, если бы это могло принести пользу, но я знал, что случившееся сделало мое путешествие напрасным; теперь я никак не мог явиться к Эдварду Вильерсу с надеждой на учтивый прием, а столкнуться с новым грубым отказом я не желал. Выбора не было: следовало как можно быстрее покинуть Танбридж-Уэлс, однако я был исполнен решимости прежде увидеть лицо сэра Джона Рассела, проверить, не оно ли явилось мне в миске с водой миссис Бланди. Это не было лицо Мордаунта, что меня искренне обрадовало, и я уже знал, что Вильерс выглядит совсем иначе. Признаюсь, я уповал, что сэр Джон, уже заслуживший мою неугасаемую вражду, будет изобличен и тем облегчит мою задачу.

Увы! Мои надежды не сбылись; я провел много часов, притаившись возле гостиницы, а также (как можно незаметнее, чтобы не быть узнанным) перед домами, где собиралась знать, и мрачно прислушивался к доносящимся оттуда звукам веселья, промокая до костей под первыми осенними дождями в упрямом и терпеливом ожидании. И в конце концов терпение это было вознаграждено, хотя и не так, как мне хотелось бы. Я подкупил уличного торговца, чтобы он указал мне на сэра Джона, когда тот выйдет, и уже потерял всякую надежду, когда он ткнул меня локтем в бок и прошипел на ухо:

– Вона он, весь расфуфыренный.

Я посмотрел, почти ожидая увидеть на крыльце фигуру с таким мне знакомым лицом.

– Где? – спросил я.

– Да вона же. Это он самый и есть, – ответил торговец, тыча пальцем в толстяка с багровой физиономией и старомодными клочкастыми усами. Я с величайшим разочарованием смотрел, как это мерзкое существо (в котором не было заметно ни притворства, ни единой знакомой мне черты) забралось в ожидавшую карету. Нет, он не был тем, кого мне показала старуха Бланди.

– Так идите же! – сказал торговец. – Идите, подайте свое письмо.

– Что-что? – спросил я, совершенно забыв, что просил указать мне его под этим предлогом. – А! В следующий раз.

– Струхнули маленько? Оно понятно. Только позвольте сказать вам, сударь, вы от них ничего не дождетесь, если не приналяжете хорошенько.

Я решил воспользоваться этим непрошеным, но как будто здравым советом, упаковал мои сумки и ушел из города. В нем не оказалось того, чего я искал.