Текст книги "О Туле и Туляках с любовью. Рассказы Н.Ф. Андреева – патриарха тульского краеведения"

«И мы с нетерпением ожидали прибытия Августейшей путешественницы, которая уже изъявила свое согласие на приглашение Тульских дворян. В восемь часов вечера придворная карета скоро ехала по направлению к дому Собрания. Кречетников и Заборовский поспешили сойти к подъезду, чтобы встретить Государыню…. Но вместо Матушки-Царицы из кареты вышла Штатс-Дама Графиня Скавронская, и уведомила Наместника, что Императрица по случаю нездоровья, лишается удовольствия быть на бале, и прислала ее благодарить от своего лица всех дворян Тульской Губернии. После мы узнали, что Матушкацарица отвечала Каммер-Фрейлине Протасовой и Фрейлине Графине Чернышевой, напомнившим ей о бале: «могу ли я принять в нём участие, говорила она, когда может быть, многие здешние жители терпят недостаток в хлебе». Весть, привезенная Графинею Скавронскою, разлила уныние по зале с быстротою молнии. Мы не смели роптать, не смели и сетовать, но признаться ли вам? Это нас глубоко опечалило…. Безумные! если бы каждый из нас мог знать то, что известно сделалось после, мы должны бы были все упасть на колени пред мраморным бюстом, благоговейно произнести ее великое имя и безмолвно удалиться из залы. Государыня поняла бы нас вполне, а потомство сказало бы об нас доброе слово….. Но мы предались печали, тоске, скуке…..

«На третий день все готово было к Высочайшему путешествию. Народ по прежнему собрался на дворцовую площадь, волною разлился по берегу Упы, по Московской улице, к другим триумфальным воротам за город, в поле…. Но это уже был не тот народ, который с таким патриотическим восторгом с таким беззаботным самодовольствием разгуливал себе два дня и два вечера сряду. На лице каждого вы легко могли бы прочитать страдательные ощущения сердца, которые и без слов сказали бы вам: «Матушка едет от нас! Государыня, севши в дорожный экипаж, изволила сказать окружающему ее народу: «простите, дети» и карета поехала…. Мы осиротели. Народ бросился за ней, но не многие могли напутствовать ее кликами: другое, более глубокое чувство, так сказать обхватило его внутренности, и разрывало дыхание, оно сделало его немым!.. «Простите, дети: я и теперь, кажется, слышу эти слова. Вот была бы самая красноречивая надпись над гробницею этой Государыни. С грустным сердцем, с унылою душою возвратились мы домой, и каждый из нас думал: она увезла с собой все наши радости.

«Да! прибавил старец, тяжело вздохнув, Екатерина Вторая была для России другим Петром Первым».

Андреев Торхово. Москвитянин, 1842, № 2.

1842 г. Пребывание в Туле Графа Потёмкина

Князь Г. А. Потёмкин Таврический гостил у нас, в Туле, два дня. Недавно только потомство заговорило с таким беспристрастием и откровенностью об этом вельможе, соединявшем в себе гениальные достоинства и человеческие недостатки в высшей степени. До крайности властолюбивый, Князь Потемкин, однако ж, не употреблял власти во зло. – Эта черта в характере Князя Таврического, кажется, ещё не была замечена восторженными его хвалителями, между тем как она составляет самую прекраснейшую сторону его сердца.

Правда, природа отказала ему в военном гении, чему служат убедительным, неоспоримым доказательством записки его современников, но та же самая природа наделила Потемкина умом светлым, необыкновенным, гибким, проницательным, умом о котором так много писали иностранцы, и который привел в исполнение гениальную мысль свою: мы разумеем присоединение целого царства к России. Эта уже одна заслуга, если бы не было других не менее важных заслуг в его деятельной и полезной жизни, даёт ему полное, неотъемлемое право на благодарность признательного потомства. Напрасно сравнивали Потемкина с Суворовым – это две параллели неизмеримых длиннот, это два исполина века, совершенно не похожие друг на друга; даже самые странности их на которые теперь глядят с изумлением, не уравновешивают суммы какого-нибудь между ими сходства. Напрасно поклонники назвали Потемкина героем: военное дело было не его дело. Государственные пружины, которые он приводил в движение, ему больше были известны, нежели искусство которым тогда завладели Граф Румянцев Задунайский, Графы Орловы, Суворов, Репнин, Долгорукий Крымский, Вейсман. Победитель Измаила сказал резко, но справедливо, что иному не под силу носить Фельдмаршальский мундир… Если это действительно было сказано, то он явно намекал на того, кто напротив, отдавал ему, Суворову, всю справедливость, чрезвычайно замечательную в таком властолюбивом временщике, которой не терпел себе равных, а Суворов крупными шагами приближался к этому равенству. Не смотря на то, имя Потемкина будет украшать листы нашей отечественной Истории.

Прислушиваясь внимательным слухом к нашему несомнительному авторитету, которого сказания стараемся передать в надлежащей точности, не упуская из вида и выражений, ему принадлежащих, мы продолжаем говорить то, что говорили нам старожилы Тульские.

«Тяжелые раны, полученные мною в Очаковскую битву, волею или неволею заставили меня взять отставку, выйти из госпиталя, где я лечился, и уехать на родину, сказал нам Очаковский герой, приготовляясь к борьбе с своею памятью и временем – неумолимыми врагами глубокой старости. По обстоятельствам я жил в Туле, потом, также по обстоятельствам, хотел было уехать в мое маленькое наследственное поместье, как вдруг слышу, что Светлейшего ожидают в наш город. Какой солдат не сделает Фронта при одном имени своего Главнокомандующего? А я был уже в то время не рекрут. Раздробленная рука моя Турецкою картечью и небольшие углубления на груди от сабельных ударов, давали мне некоторое право думать, что и я могу назваться Русским солдатом, а это звание, по моему мнению, несравненно выше Титулярного ….. и так я сделав Фронт, остался в Туле.

«Получив достоверное известие, что Главнокомандующий выехал из Ясс, и около половины Февраля непременно будет в нашем городе, где он хотел взять роздых, и подробно осмотреть наш оружейный завод, Тульский Губернатор, Андрей Иванович Лопухин несколько дней дожидался его на границе Мценского уезда. Не забудьте, что это было в 1791 году, что Фельдмаршал ехал в Петербург в последний раз, что в том же году оставив эту столицу, он уже более в неё не возвращался. М. Н. Кречетников, хорошо зная Светлейшего, приказал на всякой случай приготовить на каждой станции все, что только могло удовлетворить прихотливый или лучше сказать причудливый вкус этого вельможи. В городе также готовились роскошные пиршества, спектакли, иллюминации и многие другие увеселения. Местное начальство оружейного завода с неутомимым рвением старалось заслужить, хотя одно слово похвалы, хотя один взгляд одобрения Главнокомандующего. Так дорого ценили тогда его милости! Туляне желали видеть Потемкина, который завладел общим вниманием и которого слава гремела по необозримой России. И самый народ, по-видимому, принимал в этой почетной встрече, наделавшей столько шуму, живейшее участие. Толпы поселян, приходившая из ближайших деревень и сел, каждое утро сбирались на Киевской улице, осаждали триумфальные ворота, еще тогда существовавшие, Дворец, в котором назначено было принять Светлейшего, и крепость с двух противоположных сторон. В это время служащие чиновники всех Присутственных Мест и Губернский Предводитель с Дворянством, в парадных кафтанах, находились в готовности по первой повестке явиться к Наместнику, чтобы представиться знаменитому сановнику. И все суетилось, готовилось, ожидало и надеялось скоро увидеть великолепного Князя Тавриды….. И он, наконец, как бы сжалившись над нашими хлопотами и неусыпною деятельностью, въехал в Тульскую Губернию. Лопухин его встретил, но Потёмкин продолжал свой путь, не останавливаясь. Таким образом, сопровождаемый Губернатором, Исправником, он проехал Малое и Большое Скуратово – станции где переменяли лошадей, – а Лопухин еще не видал Светлейшего. Замечательно, что Потемкин в тихую погоду ехал в Карете на зимнем ходу с поднятыми стеклами, в богатейшей собольей шубе, сопровождаемый Губернатором, Исправником и многочисленною свитою, между тем как Суворов, уже гораздо после, когда он был в звании фельдмаршала, переменяя лошадей в Туле, ехал в простой рогожной кибитке, в плаще из толстого сукна, подбитом только ватою, и с одним денщиком. Потемкин, лежав на атласных подушках, не хотел выйти из кареты три станции, Суворов – в дождливую осень, сырую и холодную, сидел на лавочки возле дома, где переменяли ему лошадей, и, потирая руки, говорил издрогнувшему Городничему, стоящему перед ним в одном мундире: «помилуй Бог, как тепло и даже жарко!» Какие противоположности! и в каких людях!..

Лопухин, желая удовлетворить свое любопытство видеть Потемкина, которого никогда не видал, и донести о этом свидании Наместнику, отнесся к Боуру, Адъютанту Главнокомандующего, который был ему не только знаком, но даже и обязан, как благодетелю. В Сергиевске, в шестидесяти верстах от Тулы, когда Боур вышел из кареты, где сидел вместе с Потемкиным, Лопухин просил этого Адъютанта какими-нибудь средствами представить его Светлейшему. «Хорошо, отвечал Боур, я сделаю для вас все, что могу, но за успех не ручаюсь». Сказав это, он подошел к карете…

– Вот каков Русский мороз: и без румян покраснеешь, громко говорил Боур своим товарищам, другим Адъютантам, которых иней, облепив с ног до головы, сделал несколько похожими на белых медведей. Потемкин молчал.

– Пррррр! хорошо бы теперь, знаете, перекусить чего-нибудь, да подкрепиться зеленым вином или просто водкою, сказал Боур, с намерением обратить на себя внимание Фельдмаршала.

– Кто бы отказался от таких благ подхватил один из Адъютантов, переминаясь с ноги на ногу у кареты. Потемкин молчал.

– Этак, пожалуй, чего доброго, застынешь как студень, опять начал говорить Боур.

– Ты шутишь, а нам уж не до шуток: мы смерть перезябли, заметил ему кто-то из его товарищей, Потёмкин все это слышал и, – молчал.

– Ваша Светлость, сказал Боуру, потеряв терпение, здесь приготовлен вкусный завтрак.

Потёмкин сделал какое-то движение.

– Тульские гольцы теперь только из воды, а калачи еще горячие. Право все это стоит внимания Вашей Светлости.

Поднятое стекло в карете опустилось.

– Алексинские грузди и осетровая икра заслуживают того же..

– Гм! отвечал вельможа.

– А ерши, крупные, животрепещущие, так и напрашиваются в рот….

– Ой ли? спросил Потемкин.

– Сверх того, Ваша Светлость, продолжал Боур, здесь мигом приготовят и яичницу глазунью….

– Вели отворить карету, сказал Потемкин, которого, по-видимому, соблазнило последнее блюдо Русской кухни.

И Главнокомандующий вышел из экипажа выпрямился вовсю длину своего роста; блуждающими взорами окинул своих полузамерзнувших спутников, и, обращаясь к Попову, правителю его Канцелярии, и Боуру сказал:

– Пойдем!

И они пошли к дому, у которого остановились дорожные экипажи, и в котором действительно ожидали их аппетита сытные яства и превосходное вино. Когда с Потемкина сняли шубу, и он сел в Волтеровское кресло в каком-то изнеможении, что было следствием продолжительной и необыкновенно – скорой езды, Боур доложил ему, что уже две станции путешествует с ними Тульский Губернатор, и желает представиться Его Светлости.

– Попроси сюда господина Губернатора, отвечал Фельдмаршал, и приказал своему камердинеру подать флягу с водкой.

Адъютант поспешил исполнить приказание своего начальника, и, подходя к Лопухину, дожидавшемуся его в другом отделении того же дома, где, расположилась и часть свиты Потёмкина, говорил ему еще издали:

– Его Светлость желает видеть Ваше Превосходительство. Потом он прибавил вполголоса: пожалуйте скорее.

Разумеется, Лопухин не заставил себя упрашивать. Он вошёл к Фельдмаршалу, который, сидев в небрежном положении, отвинчивал серебряную крышку у Фляги, оклеенной красным сафьяном. Увидев Губернатора, он, сделав легкое движение головою, что означало поклон, сказал с холодною важностью:

– Напрасно вы беспокоились. Я слышал, что вы проехали с нами две станции…

– Три, Ваша Светлость, отвечал Лопухин с достоинством.

– Напрасно, повторяю вам, возразил Потёмкин. Я право, этого не мог знать, потому что я не выходил из моей кареты.

Между тем он отвинтил крышку, налил в неё тминной водки, которую всегда употреблял, выпил до капли, потом налил Попову, а Флягу отдал в полное владение Боуру, который в свою очередь также напил из неё, проглотил свою порцию и передал Флягу камердинеру.

– Я здесь немного отдохну и позавтракаю, продолжал Потёмкин, обращаясь к Лопухину. Поезжайте с Богом в Тулу, и потрудитесь поклониться Михаилу Никитичу, с которым я сам скоро увижусь… Вас же лично благодарю….

И Фельдмаршал опять сделал легкое движение головою. Лопухин поклонился с благородною важностью, и, вышел из комнаты надел шубу, сел в сани и помчался в город.

«После продолжительного молчания, Боур, услыхав, что принесли яичницу-глазунью, которую сопровождали другие Адъютанты, напомнил о ней Потёмкину, находившемуся в мрачной задумчивости. Как бы проснувшись от летаргического сна, он встал, и все перешли в другую комнату, где приготовлен был завтрак, который они, сверкая светлыми ножами, и начали истреблять по-военному.

«В тот же день в шесть часов вечера весь город осветила блестящая иллюминация – значило, что великолепный Князь Тавриды уже приехал в Тулу. Наместник, Губернатор, Вице-Губернатор, Губернский и Уездный Предводители с Дворянством, многие военные Генералы, Штаб-офицеры, гарнизон, все чиновники Присутственных Мест и оружейного ведомства встретили его во Дворце. Потемкин находился в хорошем расположении духа. С Кречетниковым он был крайне вежлив, повторил свою благодарность Лопухину, сказал несколько приветливых слов Генералам, Губернскому Предводителю, Вице-Губернатору, похвалил почетный караул ординарцев, и, раскланявшись с учтивостью, хотя холодною, пошел во внутренние апартаменты Дворца вместе с Наместником и Губернатором.

За обеденным столом, к которому приглашено было более сорока особ, Потемкин, обращаясь к Кречетникову, сидевшему с ним рядом сказал, указывая на некоторые кушанья:

– Я замечаю, Михайла Никитич, что вы меня балуете. Все, что я видел и вижу, доказывает особенное ваше обо мне озабочивание.

– Очень рад, Ваша Светлость, что я мог угодить вам этими мелочами, отвечал Кречетников, улыбаясь. Взяв с тарелки огромную Мясновскую редьку, стоявшую на столе под хрустальным колпаком, Потёмкин отрезал от неё толстый ломоть и продолжал:

– У вас каждое блюдо так хорошо смотрит, что я начинаю бояться за мой желудок….

«Огородное растение, о котором я сказал, чрезвычайно ему понравилось; но он, к удивлению всех, взял свежий ананас, так же находившийся на столе, разрезал его пополам и начал есть, заметив:

– У всякого свой вкус.

«Разговор продолжался и предметом его был – Тульский оружейный завод. Когда начали пить за здоровье Фельдмаршала, музыка играла туш, и артиллерия, привезенная на этот случай из парка, открыла огонь, он сказал Кречетникову:

– Все это прекрасно, Михаила Никитич, да здесь нет еще одной вещи, до которой я большой охотник, и которую вы, помнится, присылали ко мне с курьером в Бендеры.

– Не могу догадаться, Ваша Светлость, отвечал несколько изумленный Кречетников.

– Вы, кажется, и Калужский Наместник?

– Точно так, Ваша Светлость……

– И вероятно забыли, что Тульские амбарные калачи едва ли лучше Калужского теста….

«На другой день за завтраком, Потёмкин уже ел Калужское тесто.

«Между тем как великолепный Князь Тавриды сидел в Яссах перед камином в Греческих туфлях со спущенными чулками на ногах; между тем как искусные и храбрые Корпусные командиры его непобедимой армии беспощадно громили неприступные крепости и по десяти тысяч брали в плен несчастных Турок, а он великолепный Князь Тавриды, среди благовонных курений слушал музыку Сарти, и удивлял Европу своими роскошными и блистательными пирами – этот Фельдмаршал думал – о Тульском оружейном заводе! Тульский оружейный завод, говорил он, есть такое Государственное заведение, такой важный предмет, который заслуживает внимательного моего обозрения. И он дал себе слово при первом удобном случае, непременно заняться этим делом, серьёзно и тщательно. Действительно, Потемкин сдержал свое слово. На другой же день своего приезда в Тулу, он осматривал оружейный завод во всех его частях, посвятив на это около пяти часов утра. Многое он одобрил, но некоторые предметы требовали значительного улучшения, другие решительных изменений. Словом, Потёмкин тут же приказал распорядиться оружейному начальству выбором двух чиновников, которых он хотел послать в Англию для изучения искусства, находившегося в то время у нас еще в самом несовершенном состоянии. Сверх того он хотел вызвать из этого государства опытных и знающих мастеров для закалки стали, которую также делали у нас очень дурно. Предположения Потёмкина осуществились уже после его кончины.

«Два дня и два вечера толпился народ на улицах, то бегал за каретою Фельдмаршала, и смотрел на него с уважением и признательностью, как на вельможу, которого уважала и сама Екатерина Великая; то любовался на иллюминацию, дивился прозрачным картинам, глазел на тысячи предметов, для него диковинных и чудесных. Два дня и два вечера мы веселились, как только веселятся люди праздные, а мы ничего не делали, ничем не занимались. Приезд могущественного сановника произвел сильное движение в общественной жизни, всегда скучной и однообразной в провинции.

«И вот Очаковский солдат еще кое-как живёт на белом свете, а Главнокомандующий его уже пятьдесят лет отдыхает в могиле, сказал инвалид, оканчивая свой рассказ, и посмотрел на нас печально…..

Николай Андреев. Село Торхово. Москвитянин, 1842, № 2.

1843 г. Прогулки по Туле и путешествия по ее окрестностям

Статья первая

Не Фантастическую повесть, сильно пропитанную юродствующим воображением, намерены мы теперь писать, и не роман в духе отчаянного Сю, и не фельетонный очерк, животрепещущий современным интересом, предлагаем вам, читатель наш благосклонный…. Нет! Мы намерены обратить ваше внимание на предметы совсем другого рода, предметы, в которых не найдете ни тени мечты, ни слова вымысла. Мы живем в век самой упорной сомнительности, неверия, чистого скептицизма. Скептики, будто бы изучив наши древности, крепко сомневаются в наших летописях; малограмотные, не понимая, что глаголет, ни во что ставят записки современников; прочие говорят, что всё идеальное уже давно наскучило, надоело им, как надоедает один и тот же мотив, одна и та же песня. Очень хорошо. Так попробуем взять красок у существенности, у действительного, и, если мы напишем эскизы бледные, без успеха, не угодим вашему вкусу, то обвиняйте в том нас, именно нас, а не существенность, которая в таких вещах также виновата, как и вы… Не удивляйтесь титулу рассказа нашего: в нем ни крошечки нет изысканного, затейливого, заглавию книги еще ничего не значит, ничего не доказывает.

После второго Тульского пожара, превратившего в пепел более пяти сот домов несчастных жителей, пожара, в котором (скажем кстати) сгорел и наш укромный приют, мы переехали тогда в одно из отдалённейших предместий города, лежащее в долине, понимаемой вешнею водой тихой, несудоходной Упы. Погрустив о невозвратимых лишениях, и взвалив всю вину на судьбу, которой грозным велениям, (также скажем кстати), давно повинуемся с непоколебимым самоотвержением, мы полагали, что она, наша судьба, забросила нас в эту глушь, в эту Новоголландию, для того именно, чтобы одним ударом поразить, уничтожить нас. На этот раз мы жестоко ошиблись. Справедливо сказал какой-то Рейс-Эфендж, что «когда предопределение захочет исполнить какой-нибудь из своих приговоров, так не знаешь, откуда берутся случаи да обстоятельства». В самом деле, не пошлая случайность и не крайность нашего положения, а все-таки она же, всенощная судьба, прежде наградила нас поместьем, принадлежавшем покойной крестной матери нашей графини Д., близ Тулы, потом силою своей воли перенесла нас в старое жилище покойного крестного отца нашего, премьер-майора К. – Деревянные хоромы, как обыкновенно называют их Новоголландцы, куда втолкнула нас необходимость, находятся в шести только саженях от того светлого, опрятного, хорошенького домика, теперь уже не существующего, в котором страдала наша мать, выкупая тяжкими страданиями жизнь нашу и где мы увидели свет Божий. По мнению нашему, читатель наш благосклонный судьба не совсем без намерения определила нам здесь жить; она, по видимому, хотела, чтобы мы взглянули на священное для нас место: вот там, где теперь лежит груда камней, поросших высокою травою, где еще растет одна яблоня и одна черемуха – обе старые старухи, кокетливо убираясь каждую весну в тысячи благоухающих цветов – это наше пепелище. Здесь некогда совершались обряды христианской религии и на младенца возложили крест животворящий. Этот младенец вырос, возмужал, и уже в зрелом возрасте возвратился на свою родину…. Кажется века прошли с того времени, когда мы, с робкою застенчивостью, приносили поздравление крестному отцу нашему в день его именин, а как сочтешь, так выходит в итоге не Бог же знает сколько лет этой мнимой вечности. Длинный период времени миновался, мы утратили лучшие лета жизни, потеряли незабвенных, оплакали тех, которых любили, но сохранили нашу драгоценную святыню, наш палладиум веры, наш крест животворящий…. Мы никогда не были мистиками, никогда не пытались разгадывать того, что выше наших понятий; но воля ваша, а в этом охотно сознаемся, есть смысле и смысл религиозный, таинственный.

Предместье, о котором мы начали говорить, находится между двух небольших ручьев и рекой Упой, так, что его можно назвать полуостровом, которого одна сторона, примыкающая к подошве горы, в дождливую погоду непроходима. Если бы не было моста, теперь прочного, но тогда дурного и опасного, перекинутого через один из этих ручьев, то в такое время сообщение с городом совершенно бы прекратилось. В 1800 году, в Апреле, чрезвычайное наводнение затопило все это пространство: по улицам ездили на лодках и плотах, а бедные жители спасались на чердаках домов, своих и даже на кровлях, где прикрепляли к трубам люльки с детьми…. В таком-то мучительном положении они провели три дня и три ночи…. В 1833 году наводнение повторилось, но вода не заливала всего предместья. Кроме этих необыкновенных явлений, каждую весну жители его терпят немаловажные потери от воды, обильно разливающейся по улицам, примыкающим к лугу, омываемого Упой. Скажем мимоходом, что здесь две улицы имеют мостовую, если только можно назвать мостовой ряд камней, втиснутых в землю как ни попало. Она сделана, если верить старожилам, еще при губернаторе Гедеонове, давно… в прошлом веке. Прочие улицы сохранили первобытное свое состояние, то есть, они остались теми же, какими были со временем заселения этого полуострова рыбаками…. Рыбаки туземцы Новоголландии в Туле.

Да простят нас миролюбивые жители ее за то, что мы, описывая с топографическою точностью лоскуток земли, едва приметный на карте этой губернии, лоскуток, на котором они родятся, живут и умирают, прежде упомянули о камнях, о мостовой, потом намерены говорить о достопочтеннейших обитателях ее…. Право, все это случилось так, без умысла. Впрочем, скромность здесь не у места…. Хотя мы и плохие знатоки в Геогнозии, однако ж, признаемся, мы больше понимаем и свойство камней, нежели свойство некоторых людей….

Жители Новоголландии в Туле состоят из разночинцев, купцов, мещан, семинаристов и отставных солдат… Но такие показания были бы ошибочны и неверны, если бы мы не сказали, что здесь живут и несколько дворян, коих родословные хранятся в Депутатском Собрании, занесенные, как и мы, бурею обстоятельств в это захолустье. Они здесь наши аристократы или что-то такое похожее на аристократов, на которых все смотрят с подобающим уважением, и которых, голос имеет силу, тон и значение. Относительно точного числа сего народонаселения Новоголландии в Туле, то уж на этом извините, этого решительно никто не знает, потому что фактов не имеется, а если и находятся кои-какие приблизительные догадки, то они еще далеки от истины. Дворяне, доживающее остаток своей старости, проводить время в тихой праздности; канцелярские труженики и семинаристы, первые всякой день по будням путешествуют в присутственные места, находящиеся отсюда с добрых две версты, а последние «на голос благоденствующей науки» – Купечество третей гильдии занимается покупкою скота в Украине, и здесь есть место, усеянное кочками, куда пригоняют ею на смотр, и где продают его мясникам и прасолам. Многие мещане промышляют мелкими статьями нашей отечественной производительности, вознаграждающей их труды, и дающей им средство существовать безбедно. Но эти многие не составляют еще всех. Надобно обратить внимательный взгляд на беднейшие семейства, живущие здесь в лачугах, чтобы иметь понятие о совершенной нищете, о которой вы даже и не читывали в книгах. Мы не станем описывать вам, на каких результатах бедности останавливался наш печальный взор изумленный невообразимым зрелищем. Скажем только, что эти злополучные, не просящие милостыни, терпят чрезвычайный недостаток в самых необходимых потребностях жизни. Повторят ли, что они часто не едят по два дня сряду…. Это ужасно!.. Между тем как вы, играя в карты, преспокойно сидите на креслах Пика, или утонули в эластическом диване Гамбса, в ожидании вкусного и не редко роскошного обеда или ужина; подумайте, что в это время многие семейства доедают последний кусок хлеба, обливая его слезами; что они, эти бедные граждане, о существовании которых вы и не подозреваете, ума не приложат, как бы им, ценою неимоверного труда, истощающего их физические и душевные силы, заработать деньги, которыми вы постыдились бы наградить вашего служителя. Если такое состояние людей заставит вас содрогнуться, и если вы, добрые Туляне, пожелаете подать им руку помощи, то мы осмеливаемся предложить вам самое верное средство облегчить их участь. Начинаем, с того, что картежная игра, столько гонимая филантропами и столько необходимая в обществе, в этом случае может принести благотворные последствия. «Картежная игра может принести благотворные последствия!» повторят умники гостиных. «Да это просто нелепость!», воскликнут они. Выслушайте, господа, потом обвиняйте. Известно, что в Туле, начиная с Октября до Апреля, каждый день распечатают круглым счетом десять дюжин карт; но с Апреля до Октября с небольшим одну дюжину, так что годовая пропорция распродажи карт в нашем городе восходит до двух тысяч дюжин, составляющих двенадцать тысяч игр. Известно также и то, что в преферанс играют одними и теми же картами три и даже четыре пули, но в вист почти всегда две. Положим, что сказанным количеством карт сыграют в продолжение целого года до двадцати тысяч пуль во все коммерческие игры, не исключай и любимых палок. Определите, сделайте между собою условие, вследствие которого собиралась бы одна серебреная гривна за каждую пулю, как обыкновенно собирают, деньги за карты откладывая известное число марок. Только одну серебреную гривну, что составляет тридцать пять копеек на ассигнации, изволите слышать, добрые Туляне? Кажется меньше этой серебреной монеты и придумать нельзя, и предложить совестно, а посмотрите, в итоге оказывается уже около семи тысяч рублей сбору – сумма, довольно значительная. Таким образом, в течение круглого года легко можно облегчить участь пятидесяти семейств, часто не имеющих дневного пропитания. Но чтобы приступить к этому делу, для этого необходимо надобно, во-первых общее согласие наших знаменитостей, без чего ни одна полезная мысль, ни одно благодетельное начинание не могут получить надлежащего развития; а во-вторых, учредить общество, состоящее из шести, или семи членов, не более, цель которого была бы неутомимая деятельность относительно картежного сбора, потом строгие меры, долженствовавшие разрушать все недоразумения касательно действительной нищеты тех, которым будут назначаться денежный пособия. Теперь возникает вопрос: кто же составит это предполагаемое общество? Отвечаем: наши дамы. Кому же, как не нашим дамам в Туле, принять на себя эту священную обязанность, сопряженную с таким христианским назначением? Кому, как не им доступнее человеколюбие и сострадание? Они так чувствительны, нежны, внимательны…. Их сердце скорее откликнется на зов болезненных стенаний, их душу скорее тронет крик младенца, напрасно высасывающего из холодной груди матери питательную влагу, которой у нее нет…. Благородные члены такого общества по справедливости могли бы называться сестрами милосердия, а председательница его– милостино-раздавательницею. Может быть, слабый голос наш не совсем напрасно раздается в пустыне, может быть робкая мысль наша глубоко западет кому-нибудь на сердце, где взлелеет ее чувство, а ум и средства дадут ей более определительные размеры. По крайней мере, мы убеждены, что имена людей, сочувствующих к бедствиям своих собратий, запишутся в великую книгу человеческих состраданий – пером, вынутым из крыла ангела-хранителя их….

В семь лет, проведенных нами в Новоголландии в Туле, мы коротко могли узнать нравы и обычаи ее жителей. Нам казалось, что в высшей степени бедность, здесь обитающая, о которой мы позволили себе сказать несколько горячих слов, способна на все незаконные приобретения, на все пороки, унижающие человечество, словом, мы полагали, основываясь на данных, что где бедность, там непременно должно быть и преступление. И мы грубо ошибались вместе с Монтеские и Беккарием. Опыт убедил нас в противном. В продолжение этого времени, мы не слыхали ни о каких происшествиях, влекущих за собой неприятные последствия, в чем и свидетельствуем положа руку на сердце, как это делали наши предки.

Несколько раз мы обращались с вопросами в Новоголландцам о том, что в их крае замечательного? Многие прикинулись, что нас не понимают, но некоторые простодушно вступили с нами в разговоры.

– Какая наша сторона, ваше высокоблагородие, сказал отставной солдат, застегивая крючки у своего воротника, сторона скучная, отдаленная, хуже иной деревни, хотя и населена добрыми людьми. У нас нет храма Божьего: в праздник негде помолиться. Иди за мост, к Николе за валом, а в водополье сиди как в осадной крепости…. Что у нас есть? Ни Фабрики, ни завода, ни трактира, ни харчевни, ни постоялого двора ничего этого у нас не имеется. В лавочке нашей, говорит моя хозяйка, хоть не покупай чаю, да и сахару тоже: пахнут камфарой, а иногда дёгтем. И всю съестную провизию приносят к нам из города. Что же касается до питейного, то здесь вино ледящее (при этом он поморщился), пиво хуже браги (тут он плюнул). Право, напрасно вы, ваше высокоблагородье, заехали в такую даль…. пропадете со скуки.