Текст книги "Запретные удовольствия"

Юкио Мисима
Запретные удовольствия

Глава 1
НАЧАЛО

Ясуко приходила к Сунсукэ, когда тот отдыхал, сидя в ротанговом кресле на краю сада. Она радостно усаживалась к нему на колени, доставляя старику огромное удовольствие.

Шло лето 1950 года. По утрам Сунсукэ не принимал посетителей. Если было желание, то он работал. Если такого желания не возникало, он писал письма или приказывал вынести в сад кресло и полулежал в нём с книгой. Иногда закрывал книгу, клал её на колени и предавался безделью либо звонил в колокольчик и приказывал служанке принести чай. Если же по какой-то причине плохо спал предыдущей ночью, то натягивал одеяло до подбородка и некоторое время дремал.

Хотя миновало пять лет с тех пор, как ему исполнилось шестьдесят, у него не было занятия, чтобы отвлечься, ничего, что можно было назвать хобби. В сущности, Сунсукэ не верил в эту чепуху. Он был совершенно лишен качества, столь важного для хобби: он не умел ценить конкретных взаимоотношений, которые крепко связывали бы его с другими людьми. Этот острый недостаток объективности в сочетании с неловкими, порывистыми попытками установить связь между своим внутренним миром и тем, который лежал вне его, придавал определенную свежесть и наивность его произведениям последних лет. Они черпали силу из самых сокровенных его замыслов: из полных драматичности случайностей, порожденных столкновением человеческих желаний; смешных зарисовок; стремления изобразить характер человека – все питалось конфликтом между личностью и её внутренним миром. В этом отношении некоторых резких критиков все еще одолевали сомнения, стоит ли провозглашать его великим писателем.

Правое колено досаждало Сунсукэ приступами невралгии, которые обычно предваряла тупая боль глубоко внутри. Было сомнительно, что его состарившиеся хрупкие коленные чашечки смогут долго выдерживать теплый вес молодой женщины. Однако по мере усиления боли выражение радости появлялось на его лице.

Наконец он сказал:

– У меня болит колено, Ясуко. Дай я передвину ногу вот так, а ты пока сядь сюда.

Ясуко широко открыла глаза и участливо посмотрела на Сунсукэ. Он засмеялся: Ясуко испытывает к нему отвращение.

Старый писатель понимал это чувство. Он встал и схватил Ясуко за плечи. Потом повернул к себе за подбородок её лицо и поцеловал в губы. Поспешно выполнив таким образом долг по отношению к ней, он почувствовал внезапную вспышку боли в правом колене и рухнул в кресло. Когда он смог поднять голову и оглядеться, Ясуко исчезла.

Прошла неделя, а Ясуко не давала о себе знать. Однажды во время прогулки Сунсукэ зашел к ней домой. Оказалось, что она уехала с какими-то школьными подругами на курорт с онсэн – горячими источниками на южном побережье полуострова Идзу. Записав название курорта в записную книжку, Сунсукэ вернулся домой и занялся приготовлениями к отъезду. На столе он обнаружил стопку гранок, срочно требующих правки, но отложил их на потом, утешая себя внезапным осознанием того, что ему необходим отдых в середине лета.

Обеспокоенный жарой, Сунсукэ сел в ранний утренний поезд. Несмотря на это, его белый костюм промок на спине от пота. Он сделал глоток горячего чая из термоса. Тощей, сухой, словно бамбук, рукой он вытащил из кармана рекламный проспект очередного своего собрания сочинений, который дали ему в издательстве.

Это новое собрание сочинений Сунсукэ Хиноки будет третьим по счету. Первое вышло, когда ему исполнилось сорок пять.

«Помню, в то самое время, – размышлял он, – вопреки тому, что большинство моих произведений признано миром миниатюрной иллюстрацией стабильности и единства и в некотором смысле достигло вершины, как предсказывали многие, я был до некоторой степени подвержен этой глупости. Глупости? Чепуха. Глупость нельзя связать с моими произведениями, с моей душой, с моим образом мыслей. Мои произведения, определенно, не глупость. Я был выше того, чтобы использовать мысль для скрашивания собственной глупости. Стараясь поддерживать чистоту своего мышления, я ограждал от моей глупой деятельности достаточно духовности, чтобы позволить своим мыслям обрести форму. Однако секс был не единственной движущей силой. Моя глупость не имеет ничего общего ни с духовным, ни с плотским. Моя глупость состоит в исступленной способности управлять абстракциями, что угрожает превратить меня в мизантропа. Мне это до сих пор угрожает, даже сейчас, на шестьдесят шестом году моей жизни».

С печальной улыбкой на губах Сунсукэ внимательно рассматривал собственную фотографию на обложке проспекта, который держал в руках. Это был портрет безобразного старика. Только так могло и быть. Однако не трудно было увидеть в нём определенные размытые и тонкие черты духовной красоты, столь признанной обществом. Высокий лоб, запавшие узкие щёки, широкие, голодные губы, волевой подбородок – каждая черта носила нескрываемые следы долгого упорного труда и одухотворенности. Его лицо, однако, было не столько выковано духовностью, сколько озадачено ею. Это лицо, в котором избыток духовности как бы обнажался, принуждая смотрящего отводить взгляд, словно оно слишком откровенно говорило о чем-то личном. В своем уродстве оно было лишенным души трупом, больше не обладающим силой хранить тайну.

Это было делом рук группы поклонников, которые, осмыслив интеллектуальный гедонизм того времени, заменили заботу о человечестве индивидуализмом, искоренили универсальность из чувства красоты, воровски и жестоко вырвали красоту из лап этики. Это они называли черты лица Сунсукэ прекрасными.

Пусть так, но на последней странице обложки проспекта, которая смело несла черты мерзкого старика, ряды похвальных отзывов множества выдающихся людей составляли странный контраст с тем, что было на первой странице. Эти великие интеллектуалы, эта стая плешивых попугаев, готовых по указке громко петь свои хвалебные песни, восхваляла сверхъестественную красоту произведений Сунсукэ.

К примеру, один известный критик, ученик Хиноки, подвел итог всем двадцати томам собрания сочинений, написав следующее: «Этот огромный поток произведений, влившийся в наши сердца, был написан искренне и закончен сомнением. Господин Хиноки утверждает, что, если бы он не обладал инстинктом сомнения в своих произведениях, он бросил бы их прочь, как только они были написаны. Разве когда-нибудь выставлялось такое обилие мертвецов на суд зрителей?

В произведениях Сунсукэ Хиноки описаны неожиданности, непостоянство, неудачи, несчастья, непристойности, попрание приличий – все, являющееся противоположным красоте. Если в качестве фона использовался определенный исторический период, он, вне всякого сомнения, выбирал декадентский. Если для сюжета необходима любовная история, вне всякого сомнения, акцент ставился на её безнадежность и скуку. В его руках здоровой, цветущей формой становится страстное одиночество человеческой души, взрывающееся со скоростью эпидемии, распространяющейся в тропическом городе. Его не трогают ни болезненная ненависть, ни ревность, ни вражда; кажется, что все страсти человеческого рода не имеют к нему отношения. И не только это, он находит гораздо больше тем, о которых пишет, гораздо больше живой неотъемлемой ценности в единственном капилляре, теплящемся на кладбище страстей, тогда когда человеческие чувства еще были живы.

Посреди холодности возникает искусный трепет чувства. Посреди аморальности появляется почти жесткая мораль. В холоде чувствуется героическое волнение. Что за мастерски выкованный стиль должен быть, чтобы вторгаться в угодья парадоксального? Это стиль рококо, стиль старинного Хэйанского периода [1]1
  Xэйан – с 794 г. столица Японии, с названием которой связан исторический период после реформ «тайка», определивших переход Японии к новым формам власти – сегунату, охватывающий период с конца VIII в. по конец XII в. (Здесь и далее примеч. пер.)


[Закрыть]. Это и стиль человеческой жизни в полном смысле этого слова. Это стиль облечения ради облечения. Он диаметрально противоположен чистому стилю. Он полон привлекательных изгибов и складок, таких как у скульптур богинь судьбы на фронтоне развалин Парфенона или складки одеяния Ники Самофракийской работы Пеония. Струящиеся, летящие складки, не просто повторяющие движения тела, а подчиняющиеся его линиям. Это складки, струящиеся сами по себе, которые сами по себе взлетают к небесам…»

Пока Сунсукэ читал, на его губах играла раздраженная усмешка. Затем он пробормотал:

– Он совершенно ничего не понял. Это надуманный цветастый панегирик – вот что это такое! И через двадцать лет он оказался таким ничтожеством.

Сунсукэ посмотрел в широкое окно вагона второго класса. Рыбачья лодка, расправив паруса, держала курс в открытое море. Белая парусина, наполненная ветром, льнула к мачте, вяло заигрывая с ней. В этот миг серебряный луч блеснул где-то у основания мачты, затем поезд врезался в рощицу смолистых сосен, стволы которых высвечивало летнее утреннее солнце, потом въехал в туннель.

«Я не удивлюсь, – подумал Сунсукэ, – если этот сполох света исходит от зеркальца кагами. В той лодке, должно быть, прихорашивается рыбачка. Загорелой рукой, сильной, как у мужчины, она, вероятно, посылает косые отблески пассажирам каждого проезжающего мимо поезда, чтобы поведать всем свои секреты».

В поэтическом воображении Сунсукэ лицо рыбачки обрело черты Ясуко. Худое потное тело стареющего писателя задрожало.

«Его не трогают ни болезненная ненависть, ни ревность, ни вражда; кажется, что все страсти человеческого рода не имеют к нему отношения».

Ложь! Ложь! Ложь!

Процесс, посредством которого писатель вынужден подделывать свои истинные чувства, противоположен тому, посредством которого человек из высшего общества вынужден подделывать свои. Художник маскируется, чтобы разоблачить, человек высшего света маскируется, чтобы скрыть.

В результате из-за такой скрытности Сунсукэ подвергался нападкам людей, обвинявших его в недостаточной интеллектуальности, людей, которые стремились осуществить союз искусства и общественных наук. Следовательно, была веская причина тому, что он не станет принимать участия в глупом выставлении напоказ нравоучительной философии в эпилоге произведения, во многом подобно тому, как танцовщица ёсэ [2]2
  Ёсэ – театр варьете.


[Закрыть], исполняющая канкан, приподнимает юбку и выставляет напоказ свои бедра. В мышлении Сунсукэ, в его отношении к искусству и жизни было нечто такое, что упорно навлекало на себя бесплодность.

То, что мы называем мыслью, рождается не перед свершившимся фактом, а после него. Мысль выступает в качестве судебного защитника поступка, порожденного случаем и порывом. Как защитник она придает значение и теории такого поступка – необходимость заменяется случайностью, воля – порывом. Мышление не может исцелить раны слепого, который натыкается на фонарь, но может показать, что виной тому и фонарь, и слепота. Для поступка постфактум подгоняется другая теория, до тех пор, пока она не станет системой. Движущая сила поступков становится не чем иным, как вероятностью в кругу всех поступков. Это как обрывок бумаги на улице. Таким образом, тот кто обладает силой мышления, стремится расширить эту силу вне всяких границ и сам становится пленником мысли.

Сунсукэ проводил резкую грань между мыслью и глупостью. В результате он неоправданно тяжело винил собственную глупость. Привидение глупости, строго-настрого изгнанное из его произведений, крадучись пробиралось в его сны по ночам. Определенно, три его катастрофических брака промелькнули пару раз в его произведениях. В юности жизнь молодого парня Сунсукэ была последовательностью падений, цепочкой просчетов и неудач.

Он не знал ненависти? Ложь. Не знал ревности? Ложь.

В отличие от безмятежной покорности, которая наводняла его произведения, жизнь Сунсукэ была полна ненависти и ревности. После крушения своего третьего брака, после досадных развязок его десяти, или около того, любовных историй – тот факт, что старый художник, питающий неискоренимое отвращение ко всему женскому роду, ни разу не украсил свои произведения цветами этого отвращения, был достижением его безмерной сдержанности, неизмеримого высокомерия.

Женщины, появлявшиеся на страницах его многочисленных книг, казались читательницам, а также и мужчинам, которые тоже встречались среди его читателей, раздражающе непорочными. Один любопытный исследователь, занимающийся сравнительной литературой, поместил его героинь в один ряд с эфемерными героинями Эдгара Аллана По Лигейей, Береникой и Мореллой, которые скорее из мрамора, чем из плоти. Их легко угасающие страсти были подобны мимолетному свету полуденного солнца, отражающемуся от высеченных из мрамора лиц. Сунсукэ боялся наделить своих героинь глубоким чувством.

Один доброжелательный критик заострил на этом внимание Сунсукэ и сказал, что его позиция приверженца вечной женщины абсолютно очаровательна.

Его первая жена была воровкой. За два года их жизни в браке она украла и продала просто из прихоти зимнее пальто, три пары ботинок, материю на два весенних костюма и цейссовский фотоаппарат. Когда она уходила, ворот и оби [3]3
  Оби – широкий пояс в виде длинного куска материи, который несколько раз обматывают вокруг талии, на женском кимоно укладывают сзади бантом.


[Закрыть] её кимоно были расшиты драгоценными камнями. В конце концов Сунсукэ был богатым человеком.

Его вторая жена оказалась сумасшедшей. Одержимая навязчивой идеей, что муж убьет её во сне, она так ослабла от недостатка ночного отдыха, что превратилась в истеричку. Однажды Сунсукэ, вернувшись домой, почувствовал странный запах. Его жена стояла в дверях, преградив путь и отказываясь впустить мужа.

– Дай мне войти, – попросил он. – Что за странный запах?

– Нет, тебе нельзя входить, – отвечала она. – Я очень занята.

– Чем?

– Ты всегда бросаешь меня и уходишь куда-то, поэтому я сорвала кимоно с твоей любовницы и решила сжечь его. Боже, как хорошо!

Сунсукэ оттолкнул её и увидел куски угля, тлеющие на персидском ковре. Жена снова подошла к печке и, изящно придерживая длинный рукав кимоно, с абсолютным спокойствием стала выгребать горящие угли и разбрасывать их по ковру. В ужасе Сунсукэ пытался остановить её. Она сопротивлялась, подобно пойманной птице, изо всех сил бьющей крыльями.

Его третья жена оставалась с ним до самой смерти. Эта женщина с большими сексуальными потребностями заставила Сунсукэ испытать все муки супружеских отношений. Он ясно помнил, когда это все началось.

Сунсукэ всегда прерывал работу, чтобы заняться любовью, после чего его работоспособность возрастала чрезвычайно. Обычно они с женой отправлялись спать около девяти вечера. Некоторое время спустя он оставлял её и поднимался в свой кабинет на втором этаже, работал там до трех или четырех часов ночи, а потом ложился спать здесь же, на узкой койке. Сунсукэ строго придерживался заведенного порядка. С вечера почти до десяти утра он, практически, не видел свою жену.

Однажды летней ночью он почувствовал странный порыв разбудить её. Однако желание продолжать работу умерило его пыл, и это повлекло за собой беду. Действительно, той ночью, словно наказывая себя, Сунсукэ работал без передышки до пяти часов утра.

Наверняка жена еще спит… Бесшумно он спустился по лестнице. Дверь в спальню оставалась открытой. Жены нигде не было видно.

В этот миг Сунсукэ неожиданно осознал, что так происходит всегда. «Должно быть, потому, что я придерживаюсь одного и того же графика, – подумал он. – Я должен был знать, мне следовало бояться этого».

Скоро он взял себя в руки. Наверное, жена, набросив домашнее кимоно поверх ночной рубашки, как обычно, ушла в ванную. Он ждал. Она не возвращалась.

Сунсукэ в тревоге прошёл по коридору и спустился по лестнице. Под окном кухни за низким столиком сидела его жена в черном кимоно, подперев голову руками. Еще не рассвело. Сунсукэ спрятался за плотными шелковыми занавесками, которые закрывали выход в коридор.

Вскоре послышался скрип деревянной калитки в двадцати – тридцати шагах от кухонной двери и тихий музыкальный свист. Настало время доставки молока.

В близлежащих дворах одна за другой залаяли собаки. Молочник был обут в спортивные тапочки. Он радостно и бодро вышагивал по мокрой от ночного дождя каменной дорожке, его молодое тело упивалось движением, обнаженные руки, видневшиеся из-под коротких рукавов синей рубашки поло, касались мокрых листьев камелии, холодные мокрые камешки рассыпались под ногами.

Женщина встала и раздвинула кухонную дверь [4]4
  В японских домах двери раздвижные, называемые сёдзи.


[Закрыть]. В проеме вырисовывалась фигура молодого человека. Его зубы, белеющие в улыбке, и синяя рубашка были едва видны. Повеял утренний ветерок и принялся играть кисточками занавесок.

– Спасибо, – сказала жена Сунсукэ.

Она взяла две бутылки молока. Послышался тихий звук звякнувших друг о друга бутылок и серебряный звон её кольца о стекло.

– Вы дадите мне за это кое-что, госпожа, не так ли? – нахально спросил молодой человек.

– Не сегодня, – ответила она.

– А как насчет завтра? Быть может, днем?

– Нет, это исключено.

– Всего один раз в десять дней! Ты нашла себе другого?

– Не говори так громко!

– Может, послезавтра?

– Послезавтра?…

Жена Сунсукэ произнесла это так, словно застенчиво ставила хрупкий фарфор на полку.

– Хотя… Вечером мужа не будет. Тогда тебе можно прийти.

– Часов в пять?

– В пять часов.

Молодой человек уходить явно не собирался. Он несколько раз тихонько ударил рукой о дверной косяк.

– А как насчет сейчас?

– О чем ты говоришь? Мой хозяин и повелитель наверху. Ненавижу людей, у которых отсутствует здравый смысл!

– Ладно. Только один поцелуй.

– Не здесь. Если кто-нибудь увидит нас, мы пропали.

– Только один поцелуй.

– Вот надоеда! Только поцелуй.

Молодой человек задвинул за собой дверь. Женщина шагнула к нему в подбитых кроличьим мехом тапочках, которые обычно надевала в спальне.

Они стояли вдвоем, напоминая розу, обвившуюся вокруг шеста. Волнообразные движения время от времени шли от её спины к бедрам вниз вдоль черного бархатного кимоно. Его рука нащупала и стала расстегивать ремень. Жена Сунсукэ покачала головой, отбиваясь. Они беззвучно боролись. До этого момента жена стояла спиной к Сунсукэ. Теперь спиной к нему оказался мужчина. Под распахнутым кимоно жены ничего не было. Молодой человек опустился на колени в узком дверном проеме.

Сунсукэ смотрел на обнаженное тело жены, стоящей там, в серой рассветной дымке. Это белое изваяние словно парило. Её рука, будто рука слепого, искала ощупью волосы молодого человека.

На что сейчас могли смотреть глаза его жены? Сначала светящиеся, затем затуманившиеся, потом широко открытые, затем робко глядящие из-под опущенных век? На эмалированные кастрюли на полках? На дверки буфета? На очертания рассветных деревьев в окне? На солнечные зайчики, отскакивающие от дверного косяка? Интимная тишина кухни, похожая на тишину спящей казармы перед полным событий предстоящим днем, определенно не могла вызвать отклика в глазах его жены. Однако в этом взгляде было нечто недвусмысленное, и оно находилось где-то возле той самой занавески. Её глаза словно ощущали его присутствие, они старались не встречаться взглядом с Сунсукэ.

Это были глаза, наученные с детства никогда не смотреть на мужа, – при этой мысли Сунсукэ бросило в дрожь. В то же время желание внезапно выйти из своего укрытия исчезло. Он был не в состоянии и слова сказать и, более того, не знал, как получить отмщение.

Через некоторое время молодой человек отодвинул дверь и ушёл. Сунсукэ тихо удалился на второй этаж.

Этот писатель, этот аристократ сверх меры имел единственный способ избавиться от обид, которые преподносила ему жизнь. Его французский дневник, в котором по определенным дням он исписывал целые страницы. (Сунсукэ никогда не бывал за границей, но прекрасно владел французским языком. Три произведения Гюисманса [5]5
  Гюисманс Шарль Мари Жорж (1848–1907) – французский прозаик.


[Закрыть] – «Собор», «Там, внизу», «В дорогу!» – так же как «Мертвый Брюгге» Роденбаха [6]6
  Роденбах Жорж (1855–1898) – бельгийский писатель и поэт (писал на французском языке), чье творчество носит религиозно-мистический характер. Символистский роман «Мертвый Брюгге» был написан в 1892 г.


[Закрыть], он перевел на японский, просто чтобы набить руку.) Если только этот дневник будет предан гласности после его смерти, вероятно, возникнут многочисленные дискуссии по поводу того, не превосходит ли он по своей ценности все его произведения per se [7]7
  Само по себе (лат.).


[Закрыть]. Все те важные элементы, которых его произведения были лишены, расцветали на страницах этого дневника, но переносить их словесно в эти произведения – шло вразрез желаниям Сунсукэ, который ненавидел голую правду. Он твердо придерживался веры, что любая грань чьего-то таланта, в чем бы она ни выражалась, которая проявляется спонтанно, – обман. И не только недостаток объективности в его произведениях коренился в его творческом подходе, в его чрезмерно упрямой приверженности к субъективности. Он до крайности ненавидел голую правду и делал свои произведения скульптурами обнаженных тел, с которых содрана кожа.

По возвращении в кабинет Сунсукэ погрузился в свой дневник, в болезненное описание тайного свидания на рассвете. Почерк его был ужасен, словно он намеренно писал так, чтобы самому не прочитать эту запись, когда он вернется к ней во второй раз. Как и дневники прошедших десятилетий, стопкой сложенные на полках, страницы этой тетради были полны проклятий, адресованных женщинам. Если проклятия в конечном счете и не возымели действия, то лишь потому, что тот, кто творил эти проклятия, был не женщина, а мужчина.

Легче процитировать отрывки из этого меморандума, полного скорее памятных заметок и афоризмов, чем записей, которые обычно делают в дневнике. Вот одна из них, сделанная в юности.

«Женщины не могут привнести в мир ничего, кроме детей. Мужчины могут родить все, что угодно, кроме детей. Созидание, воспроизводство и размножение – все это мужские возможности. Женская беременность – не что иное, как этап воспитания ребенка. Это старая истина. (Стоит заметить, что Сунсукэ не имел детей, что было почти делом принципа.)

Женская ревность – это просто ревность к созидательности. Женщина, которая рожает сына и воспитывает его, вкушает сладкую радость, мстя созидательности. Преграждая путь созидательности, она чувствует, что у неё есть то, ради чего стоит жить. Стремление к роскоши и расточительности – деструктивное стремление. Куда ни посмотри, побеждают женские инстинкты. Изначально капитализм был мужской теорией, репродуктивной теорией. Потом женский образ мышления поглотил его. Капитализм превратился в теорию экстравагантности. Благодаря Елене в конце концов разразилась война. В очень далеком будущем коммунизм тоже окажется разрушен женщиной.

Женщина выживает повсюду и правит, словно ночь. Её натура находится на самой высокой вершине низости. Она затягивает все ценности в трясину сентиментальности. Она совершенно неспособна к пониманию какой-либо доктрины: «истик» – она способна постичь, представить же, что такое «изм», она не в состоянии. Лишенная оригинальности, она не может понять даже атмосферу. Все, что она может постичь, – это запах. Она чувствует запахи, как свинья. Духи – мужское изобретение, созданное для того, чтобы усовершенствовать женское обоняние. Благодаря им мужчина избежал того, чтобы его обнюхивала женщина.

Сексуальные женские прелести, её инстинктивное кокетство, все силы её сексуальной привлекательности доказывают, что женщина – создание бесполезное. Нечто полезное не нуждалось бы в кокетстве. Сколько времени напрасно потрачено от того, что мужчин так настойчиво влечет к женщинам! Какой позор это приносит духовным силам мужчин! У женщины нет души, она лишь может чувствовать. То, что называется величественным чувством, – достойный лишь осмеяния парадокс, самодельный ленточный червь. Величие материнства, которое изредка возникает и приводит людей в шок, в действительности не имеет никакого отношения к духовности. Это не больше чем физиологическое явление, ничем существенно не отличающееся от жертвенной материнской любви, которую мы видим у животных. Короче говоря, духовность должна рассматриваться как особая характерная черта, которая отличает человека от животного. Это есть единственное существенное отличие».

Основное отличие (лучше будет назвать его отличительной особенностью человека, способного к созданию художественного вымысла) можно было узнать по чертам лица на фотографии двадцатипятилетнего Сунсукэ, вставленной в этот дневник. Это было безобразное лицо, хотя в его выражении была некая искусственность, отвратительная внешность человека, который старается день ото дня поверить в собственное уродство.

В дневнике того года, аккуратно написанном по-французски, можно было найти разнообразные, беспорядочные, вопиющие глупости. Например, несколько грубых рисунков женских половых органов, перечеркнутых крест-накрест. Он их проклинал.

Сунсукэ женился на воровке и сумасшедшей не потому, что вокруг не было других невест. Было достаточно «одухотворенных» женщин, которые могли бы найти этого многообещающего молодого человека интересным. Но существо, которое являла собой такая «одухотворенная» женщина, было чудовищем, а никак не женщиной. Единственными женщинами, которые не могли сохранять верность Сунсукэ, были те, которые отказывались понимать его единственную сильную сторону, его единственную красивую черту – его душу. Сунсукэ мог любить только этих мессалин, уверенных в своей красоте, которым не требовалась духовность, чтобы очаровывать всех вокруг.

Милое лицо его третьей жены, умершей три года назад, всплыло в памяти Сунсукэ. В пятьдесят лет она и её любовник вполовину моложе её совершили синдзю-датэ [8]8
  Основной мотив синдзю-датэ – невозможность влюбленных соединиться в этом мире.


[Закрыть] – двойное самоубийство. Сунсукэ знал, почему его жена рассталась с жизнью. Она боялась перспективы дожить до отвратительной старости в его компании.

Их мертвые тела были вместе выброшены волнами на мысе Инубо высоко на скалы. Достать их оказалось нелегкой задачей. Рыбаки обвязали их веревками и передавали со скалы на скалу в белой пене рокочущего прибоя.

Так же трудно было разделить их окоченевшие мертвые тела. Они слились вместе, словно мокрая веленевая бумага. Казалось, они были покрыты одной, общей для двоих, кожей. Останки жены Сунсукэ отправили в Токио для кремации.

Это были пышные похороны. Когда церемония закончилась, пожилой муж пошел прощаться с покойницей, которую унесли в другое помещение. По его указанию никто больше туда не входил. Её ужасно распухшее лицо было прикрыто лилиями и гвоздиками. Сунсукэ безо всякого страха всматривался в это самое уродливое из всех лиц. Оно больше не сможет причинять своему мужу боль, никогда больше не будет красивым. Разве не по этой причине оно стало таким безобразным?

Сунсукэ взял маску Но, окамэ [9]9
  Окамэ – одна из масок кагура – древних ритуальных масок, помогающих вернуть душу в тело после смерти, изображает лицо молодой привлекательной женщины.


[Закрыть], олицетворяющую женственность, которую хранил словно сокровище, и прикрыл ею лицо своей жены. Он все сильнее и сильнее давил на неё рукой, до тех пор, пока лицо утопленницы не лопнуло под маской, как перезрелый фрукт. (Никто не узнает, что сделал Сунсукэ – через час или около того все следы будут уничтожены пламенем.)

В боли и негодовании провел Сунсукэ положенный период траура. Когда он вспоминал тот рассвет, который положил начало его боли, ему трудно было поверить, что его жена уже мертва. У него было больше соперников, чем пальцев на руках, а их самонадеянная молодость, их ненавистная красота…

Сунсукэ поколотил палкой одного из них, и жена грозила бросить его. Поэтому он извинился перед ней и купил мальчику костюм. Позднее парень погиб в сражении в Северном Китае. Пьяный от радости Сунсукэ сделал длинную запись в своем дневнике, а потом, как одержимый, вышел прогуляться по улице.

Улица была заполнена толпами солдат, отправляющихся на фронт, и провожающими. Сунсукэ смешался с людьми, провожающими солдата, который прощался с хорошенькой девушкой, очевидно своей невестой. Почему-то оказалось, что Сунсукэ радостно размахивает бумажным флажком. Какой-то фотограф случайно проходил мимо и запечатлел его. Так фото Сунсукэ, размахивающего флажком, появилось в газетах и обрело известность. Кто мог знать? Вот эксцентричный писатель размахивает флажком, посылая солдата умирать на поле брани – на то самое поле брани, где недавно умер презренный молодой солдат, смерть которого он на самом деле праздновал!

Вот какими мыслями была занята голова Сунсукэ Хиноки во время полуторачасовой автобусной поездки к побережью, где находилась Ясуко.

«Потом война закончилась, – думал он. – Она совершила самоубийство на второй год после окончания войны. Газетчики были вежливы, написали, что она умерла от сердечного приступа. Только узкий круг друзей знал правду. После того как закончился траур, я влюбился в жену бывшего князя. Казалось, что десять с лишним любовных похождений моей жизни увенчались этой любовью. В критический момент появился её муж и потребовал 300 тысяч иен. Бывший князь имел побочный доход, партнером в котором выступала его жена, – шантаж».

Эти воспоминания вызвали у него улыбку. Эпизод с шантажом был смешным, хотя комизм вызвал чувство неловкости.

«Интересно, способен ли я ненавидеть женщин столь же яростно, как когда-то в молодости?»

Сунсукэ подумал о Ясуко, этой девятнадцатилетней девушке, которая с тех нор, как они познакомились в Хаконэ [10]10
  Хаконэ – популярный горный курорт, известный горячими источниками. Находится сравнительно недалеко от Токио.


[Закрыть] в мае, несколько раз приходила навестить его. Старый писатель тяжело вздохнул.

В накагора (середине мая), когда Сунсукэ работал, какая-то девушка, живущая в той же гостинице, попросила через горничную у него автограф. В конце концов он встретился с девушкой около сада. Она шла навстречу, держа под мышкой одну из его книг. Вечер был восхитительный, писатель вышел прогуляться и увидел её, когда взбирался по каменным ступеням.

– Это вы? – спросил Сунсукэ.

– Да. Моя фамилия Сэгава, – сказала она. – Здравствуйте.

На ней было розовое платье, такое, какие носят маленькие девочки. Её руки и ноги были длинными и изящными, возможно слишком длинными, кожа бедер – упругой, словно тело пресноводной рыбы, белая с желтоватыми впадинками, сверкающими из-под подола её короткого платья. Сунсукэ определил, что ей лет семнадцать – восемнадцать. Хотя, судя по выражению её круглых глаз, ей можно было дать двадцать или двадцать один год. Она была обута в гэта [11]11
  Гэта – японская национальная обувь в виде дощечек на высоких поперечных подставках.


[Закрыть], открывающие её аккуратные пятки – небольшие, скромные, крепкие, птичьи.

– Где ваш номер?

– Вон там, в задней части здания.

– Вот почему я вас не видел. Вы одна?

– Да, то есть сегодня.

Девушка поправлялась после пневмонии. Сунсукэ понравилось, что она оказалась барышней, которая читала романы «ради любовной истории». Её компаньонка, пожилая женщина, уехала в Токио на пару дней по делам. Сунсукэ мог бы пойти к себе в номер вместе с Ясуко, подписать ей книгу и сразу же вернуть, но захотел устроить с ней встречу ради книги на следующий день. Поэтому они уселись на одну из некрасивых скамеек у сада. Перебросились несколькими фразами. Действительно, не находилось какой-то определенной темы, которая могла бы ускорить близость между нерешительным стариком и довольно молоденькой женщиной. «Когда вы приехали? Чем занимается ваша семья? Вы себя чувствуете сейчас лучше?» – расспрашивал Сунсукэ, и она отвечала со спокойной улыбкой.