Текст книги "Запретные удовольствия"

– Вам нагреть ванну?

– Нет, спасибо, – ответил Судзуки.

– Не желаете ли выпить?

– Спасибо, нет.

– Ладно, – сказал мужчина, ухмыльнувшись. – Я постелю постель. Молодым людям всегда не терпится забраться в постель.

Они ждали в примыкающей комнате размером в два татами, пока постелят футон [48]48
  Футон – японская спальная принадлежность, разновидность матраса с одеялом или спального мешка. Укладывается на татами.


[Закрыть]. Судзуки предложил Юити сигарету. Тот согласно кивнул. Тогда Судзуки взял две сигареты, прикурил их и с улыбкой протянул одну Юити. Тот не удержался от мысли, что в преувеличенном спокойствии студента видны следы детской невинности.

Послышались раскаты далекого грома, в соседней комнате закрывали ставни, хотя был день.

Их позвали в спальню. У кровати горела лампа. Стоя по другую сторону раздвижной двери, мужчина сказал:

– Отдыхайте как следует.

Судзуки расстегнул пуговицу на груди и улегся на стеганое одеяло. Опершись на локоть, он курил сигарету. Как только звук шагов замер, он вскочил, как молодой охотничий пес. Ростом он был чуть ниже Юити. Он бросился обнимать Юити за шею и целовать его. Студенты целовались минут пять. Юити просунул ладонь под форменный китель мальчика, туда, где была расстегнута пуговица. Сердце под рукой неистово билось. Двое разомкнули объятия, отвернулись друг от друга и поспешно принялись стаскивать с себя одежду.

Двое обнаженных юношей обнимали друг друга, звуки проходящих трамваев и пение петухов, неуместное в такое время, доносились до них, словно пробило полночь.

В луче закатного солнца, пробившегося через щель между ставней, танцевала пыль. Наплывы застывшей смолы в середине наростов на деревьях под солнечными лучами выглядели как запекшаяся кровь. Тонкий луч света отражался от грязной воды, заполнявшей вазу в токонома. Юити зарылся лицом в волосы Судзуки, которые были смазаны лосьоном вместо масла с вполне приятным запахом. Судзуки спрятал лицо на груди Юити. В уголках его закрытых глаз блестели слезы.

Рев пожарных сирен достиг ушей Юити. Стихнув вдалеке, он повторился. В конце концов Юити услышал этот звук в третий раз где-то совсем далеко.

«Еще один пожар… – Юити погнался за ускользающим шлейфом мыслей. – Как в тот день, когда я впервые ходил в парк. В большом городе всегда где-то пожар. А с пожарами всегда нога в ногу идут преступления. Бог, отчаявшись выжечь преступления огнем, видимо, распределил пожары и преступления в равных количествах. Так, преступление никогда не будет поглощено пожаром, в то время как невинность может сгореть. Вот почему страховые компании процветают. Чтобы стать чистой и невосприимчивой к огню, разве не должна моя невинность сперва пройти испытание огнем? Моя абсолютная невиновность по отношению к Ясуко… Разве я когда-то не молил Бога, чтобы родиться заново ради Ясуко? А теперь?»

В четыре часа дня два студента обменялись рукопожатиями перед станцией Сибуя и расстались. Ни у кого из них не было чувства, что он покорил другого.

Когда Юити пришёл домой, Ясуко сказала:

– Ты сегодня необычно рано. Собираешься пробыть дома весь вечер?

Юити ответил, что собирается, но они с женой все-таки отправились в кино. Сиденья были узкими. Ясуко прижалась к его плечу. Неожиданно она отстранилась. Её глаза хитро сузились. Всем своим видом она напомнила сейчас собаку с настороженными ушами, делающую стойку.

– От тебя хорошо пахнет. Ты пользовался своим лосьоном для волос, верно?

Юити начал было отрицать, но спохватился и сказал, что она права. Однако Ясуко, кажется, поняла, что этот запах не мог принадлежать её мужу. Ну и что такого? Действительно, ведь этот запах не мог принадлежать и женщине.

Глава 9
РЕВНОСТЬ

«Я сделал потрясающую находку, – писал Сунсукэ в своем дневнике. – Подумать только, найти такую совершенную живую куклу! Юити поистине уникален. И не только, он безразличен к морали. Он не приверженец осмотрительности, которой другие юноши курят фимиам. Он не берет на себя ни малейшей ответственности за свои поступки. Его мораль сводится к бездействию. Таким образом, когда он начинает что-то делать, он нарушает принципы своей морали. Этот юноша разлагается, как радиоактивное вещество. Он действительно то, что я так давно устал искать. Юити не верит в бедствия современного мира».

Через несколько дней после благотворительного бала Сунсукэ стал строить планы случайной встречи Кёко и Юити, от которого услышал о заведении «У Руди», и предложил встретиться там вечером.

В полдень Сунсукэ Хиноки должен был произнести речь, чего ему совершенно не хотелось делать. Он снизошел до этого из необходимости содействовать распространению своего полного собрания сочинений. В полдень уже была заметна прохлада ранней осени. Мрачная фигура старого писателя, облаченная в европейский костюм с шелковой подкладкой, устрашала помогавших ему с лекцией. Сунсукэ стоял на кафедре, все еще не сняв кашемировых перчаток. Он не находил нужным сделать это. Нахальный молодой человек, один из организаторов лекции, проявил заботу и подсказал Сунсукэ, что тот забыл снять свои перчатки, поэтому он начал лекцию в перчатках, просто чтобы досадить ему.

Число слушателей, заполнивших зал, насчитывало около двух тысяч. Сунсукэ смотрел на них с презрением. Среди представителей лекционной аудитории наблюдаются те же причуды, что и в современной фотографии. Тут и техника выжидания счастливой случайности, метод заставания врасплох, благоговение перед естественностью, вера в неприукрашенную правду, переоценка обыденности жизни, интерес к анекдотам – все повальные увлечения, которые принимают в расчет только люди, сопоставляющие такие избитые материи. Фотографы говорят: «Расслабьтесь», или «Продолжайте говорить», или «Улыбнитесь, пожалуйста». Аудитория требует того же. Люди пристрастились к искренности и незагримированным лицам. Сунсукэ ненавидел озабоченность современной психологией, в соответствии с которой считалось, что его случайные импровизированные замечания или его повседневные действия гораздо ярче передают его индивидуальность или идеалы, нежели его старательно отшлифованные сентенции.

Сунсукэ подставил знакомое всем лицо под взгляды бесчисленных любопытных глаз. Перед этой толпой, убежденной без тени сомнения в том, что индивидуализм лучше, чем красота, он не чувствовал ни малейшего превосходства. Сунсукэ безразлично разгладил тонкую бумагу для записей и сверху водрузил граненый стеклянный графин с водой вместо пресс-папье. Влага проникла в чернила и окрасила его записи в приятный цвет индиго, что напомнило ему океан. При этом у него почему-то возникло ощущение, что в этой черной как смоль двухтысячной аудитории Юити, Ясуко, Кёко и госпожа Кабураги скрыты от его глаз. Сунсукэ любил их, потому что они были не из тех людей, которые ходят на подобного рода лекции.

– Настоящая красота лишает человека дара речи, – без воодушевления начал старик. – В дни, когда эта вера еще не была разрушена, критика сама по себе была профессией. Критика старалась подражать прекрасному. – Рукой, затянутой в кашемировую перчатку, Сунсукэ рубанул воздух и пошевелил пальцами. – Короче говоря, критика, подобно прекрасному, больше всего старалась лишить людей дара речи. Мы не можем назвать эту цель не чем иным, как антицелью. Критика – это метод вызвать тишину, не апеллируя к прекрасному. Он зависит от силы логики. Логика, как метод критики с побудительной силой прекрасного, должна насильно навязывать молчание. Эффект этой тишины должен зависеть как конечный продукт критики от создания иллюзии, что прекрасное существует в этом мире. Вакууму должна быть предана форма в виде суррогата прекрасного. Только таким образом критика преуспела в том, что используется в творческом процессе.

Однако вера в то, что прекрасное должно лишать дара речи, кануло в прошлое. Красота стала столь привычным явлением, что она перестает волновать людей. Те из вас, кто побывал в Киото, не преминули посетить Сад камней в храме Рёандзи [49]49
  Рёандзи – знаменитый буддийский храм секты дзэн в Киото. Основан в 1450 г. Знаменит своим Садом камней. Каждый камень здесь имеет своё название. Например, есть камень под названием «Закатное солнце».


[Закрыть]. Посетить этот сад – не проблема. Это – красота, чистая и простая. Такой сад заставляет человека погрузиться в молчание. Удивительно, однако, что утонченные люди, которые отправляются лицезреть этот сад, не удовлетворяются тем, чтобы просто помолчать – они морщат лбы, пытаясь выдавить из себя хайку [50]50
  Хайку – жанр японской поэзии, возникший в XVII в., представленный нерифмованным трехстишием из 17 слогов размером 5–7 – 5. Примером может послужить широкоизвестное хайку Басе: Старинный пруд. // Лягушка прыгнула в него. // Всплеск воды.


[Закрыть].

Красота стала стимулом к словоохотливости. Дело приняло такой оборот, что, встретившись с красотой, чувствуешь себя обязанным поспешно сказать хоть что-нибудь. Дошло до того, что мы переделываем красоту под себя. Если мы этого не сделаем, она будет опасна. Обладать красотой стало так же опасно, как хранить взрывчатые вещества. Власть обладания красотой через молчание – эта величественная сила, ради которой люди были готовы положить свою жизнь, – утеряна.

С этого началась эра критики. Критика стала функционировать не в качестве имитатора прекрасного, а как её преобразователь. Критика двинула свои силы в направлении, противоположном красоте. Критики, которые прежде были последователями красоты, сейчас стали биржевыми маклерами красоты, судебными исполнителями красоты. Поскольку вера в то, что прекрасное должно лишать людей дара речи, пришла в упадок, критике пришлось выставлять напоказ свою отчаянную верховную власть как суррогат, заменяющий прекрасное. Красота сама по себе не лишает кого бы то ни было дара речи, критика – тем более. Настало зловещее время, когда разговоры порождают другие разговоры, от которых вянут уши. Прекрасное повсюду побуждает людей к праздным разговорам. В конце концов благодаря такой болтливости красота размножается искусственно (как ни странно это звучит!). Началось массовое производство красоты. Таким образом, критика, обращаясь к бесчисленным имитациям красоты, порожденным в основном в том же месте, что и она сама, осыпает их отвратительными проклятиями…

Когда собрание закончилось, Сунсукэ в сумерках вошел в чайную «У Руди», чтобы встретиться с Юити. Гости, наблюдавшие, как входит этот суетливый одинокий старик, бросили на него рассеянный взгляд и отвели глаза. Когда же вошел Юити, все замолчали, но не красота, а отсутствие интереса заткнуло им рты. Тем не менее это молчание не было притворным.

Как хороший знакомый, старик кивнул Юити, усевшемуся в углу поболтать с молодыми людьми. Он выбрал столик в сторонке, куда и пригласил Юити. В глазах окружающих читался необычайный интерес.

Юити присоединился к Сунсукэ, они обменялись несколькими словами, затем он извинился и отошел на минуту. Когда он вернулся, то сказал:

– Кажется, все думают, что я ваш друг. Меня спросили – я не стал отрицать. Так у вас не возникнет никаких недоразумений. Поскольку вы писатель, то определенно найдете здесь много интересного.

Сунсукэ был шокирован, по, поскольку предпочел, чтобы все шло своим чередом, не стал бранить Юити за такую опрометчивость.

– Если ты мой друг, как мне полагается вести себя с тобой?

– Это проблема, не так ли? Будет замечательно, если вы сделаете вид, что просто счастливы.

– Я, счастлив?

Это невероятно! Сунсукэ, почти мертвец, изображает счастье! Он был смущен странной ролью, навязанной ему этим неожиданно убедительным режиссером.

Приняв противоположную линию поведения, он попробовал сделать кислую мину. Однако это было нелегко. Подумав, что он ставит себя в глупое положение, он перестал пытаться что-то изображать. Теперь он был уверен, что его физиономия излучает счастье.

Поскольку он не мог придумать никакого надлежащего объяснения тому, что у него на сердце стало так легко, Сунсукэ приписал это состояние привычному профессиональному любопытству. Давно лишившись своих литературных способностей, он был смущен наигранным пылом. Вот уже десять лет, как много раз созидательный порыв накатывал на него, словно прилив, но, когда он брал в руки кисть, кисть рисовала не больше чем прямую линию. Творческий порыв, который в дни его молодости снедал его, как болезнь, во всем, что он делал сейчас, был всего лишь бесплодным, неутоленным любопытством.

«Как красив Юити! – думал старый писатель, следя за ним на расстоянии, когда тот снова покинул своё место. – Среди этих немногочисленных красивых мальчиков выделяется только он. Красота – это то, что обжигает руку, когда прикасаешься к ней. Благодаря ему здесь определенно полно обжегшихся гомосексуалистов».

Теперь на его глазах разыгрывалась довольно натянутая сцена. Юити подозвали к столику с двумя иностранцами. По случайности оказалось, что этот столик был отделен от столика Сунсукэ аквариумом, в котором плавали пресноводные рыбки. Он служил в качестве экрана. В аквариуме были размещены зеленые лампочки, которые мерцали в водорослях, растущих отдельными группами. Это мерцание отбрасывало узоры на лицо лысого иностранца. Его более молодой товарищ исполнял, видимо, обязанности секретаря. Старший мужчина не говорил по-японски, и его секретарь переводил, что тот говорил, Юити.

Ритмичный английский старшего мужчины, беглый японский секретаря и краткие ответы Юити – ничего не ускользнуло от Сунсукэ.

Сначала старый иностранец налил Юити пива, потом принялся расхваливать его красоту и молодость. Эти цветистые слова и фразы перевести смог бы не каждый. Сунсукэ слушал внимательно. Суть разговора становилась ясной.

Старый иностранец был торговцем. Он искал себе в компаньоны юного красивого японца. Задачей секретаря было подобрать такую кандидатуру. Секретарь уже рекомендовал много молодых людей хозяину, но они ему не понравились. На самом деле он приходил сюда не один раз, однако этим вечером впервые нашел идеально подходящего юношу. Если Юити пожелает, на первое время достаточно будет чисто платонического общения, но просьба состояла в том, не заключит ли он своего рода договоренность?

Сунсукэ заметил, что между изначальным высказыванием и переводом последовала странная пауза. Подлежащие и дополнения умышленно запутывались. Перевод никак нельзя было назвать неточным, но его тон поразил Сунсукэ тем, что в нём была слащавая заигрывающая иносказательность. У молодого секретаря был свирепый германский профиль. С его тонких губ слетал резкий, сухой, пронзительный, словно свист, японский. Сунсукэ посмотрел под стол и обомлел. Обе ноги секретаря крепко обвились вокруг щиколотки Юити. Старый иностранец, казалось, совершенно не подозревал о таком бесстыдном заигрывании.

Наконец старик стал понимать, что происходит.

В букве перевода не было двойственности, но секретарь делал все, что мог, чтобы на шаг опередить своего нанимателя в глазах Юити.

Как можно было назвать это невыразимо болезненное чувство, которое сейчас охватило Сунсукэ? Сунсукэ посмотрел на тень, отбрасываемую ресницами Юити на щёку. Эти длинные ресницы, намекающие на то, как красивы они должны быть в постели, неожиданно затрепетали. Смеющиеся глаза юноши бросили быстрый взгляд в направлении Сунсукэ. Старого писателя бросило в дрожь. Затем глубокое, двойственное, бездонное отчаяние охватило его.

«Должно быть, ты ревнуешь, – сказал он себе, – судя по боли у тебя в груди».

Ему вспомнилась каждая подробность того самого чувства, которое мучило его, когда давным-давно он был свидетелем похотливости своей распутной жены у кухонной двери на рассвете. В груди была точно такая же боль, чувство, которое не имело выхода. В этом чувстве единственное, что стоило всех эмоций в мире, единственная награда – его уродство.

Это была ревность. Лицо этого мертвеца вспыхнуло от стыда и гнева. Пронзительным голосом он потребовал счет и встал.

– Этот старикан обжегся пламенем ревности, – прошептал Кими-тян Сигэ-тяну. – И что Ю-тян в нем увидел? Интересно, сколько лет Юити на крючке у старого пугала?

– Он даже сюда притащился за Юити, верно? – сказал Сигэ-тян голосом, звенящим от неприязни. – Вот уж бессовестный старик!

– Выглядит как выгодный клиент.

– Чем он занимается? Вид у него денежного мешка.

– Может быть, он член муниципалитета или что-то в этом роде.

У дверей Сунсукэ почувствовал, что Юити встал и спокойно следует за ним. На улице Сунсукэ потянулся и постучал себя руками по плечам.

– Что, плечи затекли?

Юити говорил ласковым, успокоительным тоном, давая старику понять, что его внутренние переживания были видны со стороны.

– И с тобой в один прекрасный день такое тоже может случиться. Стыд постепенно забирается внутрь тебя. Когда молодые люди смущаются, у них краснеет кожа. Мы же чувствуем стыд плотью, особенно костями. Мои кости болят, потому что меня приняли за члена этого извращенного братства.

Они некоторое время шли вдвоем бок о бок.

– Вы не любите молодежь, не так ли? – неожиданно заявил Юити.

Этих слов Сунсукэ никак не ожидал.

– Что ты имеешь в виду? – спросил он, оскорбившись. – Если бы я не любил молодежь, зачем бы я стал утруждать свои старые кости тем, что притащился сюда?

– Все равно вы не любите молодость, – снова убежденно повторил Юити.

– Молодость, которая некрасива. Сочетание слов «красивая молодость» есть досадная подтасовка. Моя молодость была безобразной. Ты и представить себе не можешь. Я провел всю свою юность, желая родиться заново.

– Я тоже.

– Ты не должен так говорить. Когда ты так говоришь, то нарушаешь табу или что-то в этом роде. Твоя судьба – никогда не высказывать подобного. Надеюсь, я не доставил тебе неприятностей с этим иностранцем, что так внезапно ушёл оттуда.

– Вовсе нет, – беспечно ответил юноша.

Время близилось к семи. Улица в это время собирала многочисленные толпы народу. Вечер был туманным, и очертания далеких магазинов походили на литографию, выполненную на медной пластинке. Запах сумеречной улицы назойливо щекотал ноздри. Было лучшее время года для возбуждения тонкого обоняния. Запахи фруктов, лепешек, только что отпечатанных книг, вечерних газет, кухонь, кофе, гуталина, бензина и маринада смешивались и создавали полупрозрачную картину деловой жизни улицы. Грохот поезда наземного метро вмешивался в их разговор.

– Вот обувной магазин, – сказал Сунсукэ, указывая на ярко украшенную витрину. – Это дорогой магазин, называется «Кирия» [51]51
  Кирия – означает «доходный дом».


[Закрыть]. Сегодня вечером этот магазин получит готовые танцевальные туфли, которые заказала Кёко. Она придет за ними в семь. Я хочу, чтобы ты в это время прогуливался там, рассматривая мужскую обувь. Кёко на удивление пунктуальная женщина. Когда она придет, сделай удивленный вид и скажи: «О-о-о!» Потом пригласи её на чай. Об остальном она позаботится сама.

– А вы?

– Я буду пить чай в ресторанчике вон там, – сказал старик.

Юити недоумевал: какого странного, ограниченного и извращенного мнения придерживался этот старик о молодости. Он полагал, что это исходит от того, что его собственная юность была такой же безотрадной. Все эти мысли будоражили его голову, пока он расхаживал, выжидая время, когда Кёко должна прийти в обувной магазин. Вскоре он перестал думать об этом, так как к нему это не имело никакого отношения. Он уже был рабом привычки принимать во внимание собственную красоту по любому случаю.

Глава 10
СЛУЧАЙНОСТЬ, НЕСЛУЧАЙНАЯ И СЛУЧАЙНАЯ

За последние двадцать четыре часа Кёко Ходака ни о чем не могла думать, кроме своих туфелек для танцев цвета ликера «Шартрез». Больше ничего в мире не имело для неё значения. Любой сторонний наблюдатель решил бы, что Кёко определенно не коснулись удары судьбы. Подобно человеку, который задумал утопиться в соленом озере, а потом оказался вытолкнутым на поверхность и спасенным, вопреки его намерениям, Кёко никогда ни при каких обстоятельствах не погружалась в глубину своих эмоций. По этой причине, хотя её радостное расположение духа было инстинктивным, казалось, что оно навязано ей сознательным благоразумием.

Временами, когда Кёко пребывала в возбужденном состоянии, твердая рука её мужа всегда виднелась на заднем плане, гася эти неестественные страсти. Действительно, она была похожа на хорошо выдрессированную собаку. Эти впечатления придавали её природной красоте вид удивительного цветка, старательно сделанного человеческими руками.

Муж Кёко устал от полного отсутствия искренности. Желая усилить жар страсти своей жены, он прибегал к разнообразным любовным приёмам. Чтобы заставить её быть серьезной, он изображал донжуана, идя во многом против собственных склонностей. Кёко часто плакала. Однако её слезы были просто водой. Начните говорить о чем-то серьезном – и Кёко захихикает, словно её щекотали. Точно так же ей сильно недоставало рассудительности и юмора, которые могли искупить избыток её женственности.

Если в постели утром десять великих идей приходили на ум Кёко, к вечеру она не могла вспомнить ни одну из них. Её планы сменить картину в гостиной могли быть, таким образом, отложены на десять дней. Немногочисленные мысли порой случайно застревали у неё в голове, но приходилось ждать до тех пор, пока они не превратятся в раздражающую досаду, прежде чем она успеет передумать.

Иногда на веках её глаз появлялась дополнительная складочка. Муж не выносил, когда видел это, поскольку становилось ужасающе очевидным, что в такие моменты в голове у неё не было ни одной мысли.

В тот день Кёко прошлась по ближайшим магазинам за покупками с бывшей служанкой. Днем она развлекала двух кузин своего мужа. Кузины играли на пианино, а Кёко просто сидела и даже не слушала. Когда музицирование закончилось, она поаплодировала и раздала чрезмерные похвалы. Затем они поболтали о неком магазинчике в районе Гиндзы, где продавали дешевые и вкусные европейские сладости, и о том, что часики, которые одна из них купила на доллары, продавались по цене втрое дороже в одном из магазинов в Гиндзе. Потом они поговорили о тканях, которые подготавливали к зиме, а после этого перешли к роману-бестселлеру. Затем был выдвинут справедливый аргумент, что романы дешевле европейских тканей потому, что они не изнашиваются. В это время Кёко думала только о своих новых туфельках для танцев, но кузины, заметив её рассеянность, решили, что она, должно быть, влюблена. Однако было сомнительно, чтобы Кёко была способна любить кого-то больше, чем она любила свои туфли для танцев.

По этой причине, несмотря на ожидания Сунсукэ, Кёко совершенно забыла о красивом юноше, который так настойчиво старался обратить на себя её внимание на последнем балу. Когда Кёко лицом к лицу столкнулась с Юити по пути в магазин, голова её была занята мыслью, что она скоро увидит свои туфли. Она не слишком удивилась, случайно столкнувшись с ним, и небрежно его поприветствовала.

Юити неожиданно понял всю низость той роли, которую он играл. Он решил было уйти, но гнев на некоторое время задержал его. Он ненавидел эту женщину. Он даже забыл о своей ненависти к Сунсукэ. Он беззаботно насвистывал, когда вошел внутрь и рассматривал витрины. В свисте слышалось разочарование. Время от времени его взгляд обращался к женщине позади него, примеряющей туфли, и, когда он смотрел на неё, в нём зарождался темный дух соперничества.

«Хорошо же! Я действительно сделаю эту женщину несчастной!»

Фасон туфель для танцев был как раз таким, какой требовала Кёко. Она велела продавцу завернуть туфли. Её нервное возбуждение медленно спадало.

Кёко повернулась и улыбнулась. Тут она впервые заметила присутствие одинокого красивого юноши.

Этим вечером, вне всяких сомнений, удача предоставила ей счастливый билет. Хотя не в её привычках было раздавать приглашения малознакомым мужчинам, она подошла к Юити и очень вежливо предложила:

– Не хотите ли зайти куда-нибудь на чашку чая?

Юити молча кивнул.

Уже перевалило за семь, и многие небольшие заведения закрылись. Чайная, где сидел Сунсукэ, все еще была ярко освещена. Когда они проходили мимо, Кёко хотела было войти, но Юити увел её оттуда. Миновав пару местечек с опущенными занавесками, они, наконец, подошли к чайной, которая, по-видимому, была еще открыта.

Они сели за столик в углу, и Кёко небрежно стянула кружевные перчатки. Глаза её сверкали. Она пристально посмотрела на Юити и спросила:

– Ваша жена хорошо себя чувствует?

– Да.

– Вы сегодня одни?

– Да.

– Понятно. Вы намерены встретиться со своей женой здесь, и будет неплохо, если я составлю вам компанию, пока она не придет.

– Я действительно один. Я просто пришёл по делу в контору своего друга.

– Неужели? – Нотка осторожности исчезла из её тона. – Я вас не видела с тех пор.

Кёко медленно вспоминала, как тело юноши, подобно наполненному величавостью телу животного, загоняло её тело в угол; как его неистовые глаза, просящие её прощения, казались более пристальными, следуя одной им ведомой цели; его довольно длинные бачки, образующие острие под висками; его наивные детские губы, надутые, словно застигнутые в разгар недовольства.

Затем еще одно навязчивое воспоминание настоятельно взывало к её памяти. Кёко решила проверить его с помощью уловки. Она пододвинула пепельницу поближе к себе. Теперь, когда юноша хотел стряхнуть пепел, ему приходилось, словно молодому бычку, наклонять голову перед ней. Она вдохнула аромат его помады для волос. Запах, пульсирующий молодостью. Это был тот самый запах!

Этот запах преследовал её снова и снова, даже во сне, с того самого бального вечера. Однажды утром этот запах из её сна цепко обволакивал её даже после того, как она проснулась. Ей нужно было кое-что купить в городе, и около часа спустя после того, как её муж отправился на работу в министерство иностранных дел, она села в автобус, битком набитый людьми. Там на неё пахнуло сильным запахом той самой помады для волос. Её охватило смятение чувств. Однако когда ей удалось взглянуть на профиль юноши с напомаженными волосами, она, к своему разочарованию, поняла, что, хотя помада имела тот же самый запах, что и в её сне, лицо не имело к нему никакого отношения. Она не знала названия помады, но время от времени в людных трамваях или магазинах аромат доносился до неё неизвестно откуда, одерживая над ней верх, неизвестно почему.

«Точно! Тот самый запах!» Кёко смотрела на Юити другими глазами. Она открыла в этом юноше опасную ослепляющую силу.

Тем не менее здесь была действительно легкомысленная женщина, и она находила забавной ту силу, которой облечен каждый, достойный называться мужчиной. Безобразные или красивые, все мужчины имеют одну общую черту – хозяйско-рабскую нелепость, которую они называют желанием. Не существует мужчины, которого с того времени, как он перестал быть мальчиком, не занимала бы банальная тема, суть которой в следующем: «Женщина бывает столь сильно опьянена счастьем только тогда, когда видит желание в глазах мужчины».

«Как обыкновенна молодость этого юного мужчины, – думала Кёко, еще полная уверенности в собственной молодости. – Эту молодость находишь повсюду. Это молодость, которая уверена в том, что она в том возрасте, когда больше всего склонна путать искренность с желанием».

В полной гармонии с неверными выводами, к которым таким образом пришла Кёко, глаза Юити были наполнены до краев туманом несколько беспутной страсти. Однако эти глаза не забыли свою природную черноту, и когда она смотрела на них, то чувствовала, словно бурный поток с ревом несется по ущелью.

– Вы танцевали где-нибудь с тех пор, как мы виделись в последний раз?

– Нет, не танцевал.

– А ваша жена любит танцы?

– Конечно.

Как шумно! В действительности этот ресторан был спокойным местечком. Тем не менее приглушенная музыка, тихий шелест иглы по пластинке, звук шагов, звон тарелок, смех посетителей, а также звон телефона – все звуки смешались и усиливались, раздражая слух. Словно назло им звук вклинивался в их и так неестественный разговор. Было такое ощущение, что они с Юити разговаривают под водой.

Когда она пыталась приблизиться к нему в разговоре, он, казалось, отодвигается от неё. Будучи беспечной, Кёко только теперь начала осознавать, какая огромная пропасть лежит между ней и этим юношей, который, по-видимому, так сильно её желал. «Интересно, доходят ли до него мои слова?» – подумала она.

– Теперь, когда вы потанцевали со мной, вам от меня больше ничего не нужно, верно?

Выражение лица Юити, казалось, было похоже на смущение. В этом подобии компромисса такая непреднамеренная игра с отступлениями от сценария стала его второй натурой, во многом приписываемой власти того бессловесного юноши в зеркале. Зеркало научило его выражать разнообразные эмоции, о которых говорила его красота, на которую он смотрел под разными углами и при разном освещении. Через какое-то время его красота под осознанным усилием стала независимой от самого Юити и, таким образом, сделалась для него легкодоступной.

Возможно, по этой причине Юити больше не чувствовал скованности, как было в отношении с Ясуко до того, как они поженились. Фактически он преуспел к этому времени в непринужденности веселья с почти чувственным удовольствием в присутствии женщин. Именно такое чувство когда-то заинтриговало его в плавании и прыжках в высоту. В обладании этой свободой, раскрепощенной великим противником, которым была сексуальность, он чувствовал, что его собственное существование стало похоже на искусный подвижный механизм.

Для разнообразия Кёко принялась сплетничать о тех, кого знала. Она называла разные имена, но они ничего не говорили Юити. Ей показалось это забавным.

Через некоторое время Кёко упомянула имя, которое было знакомо Юити.

– Вы знаете Рэйко Киёура, которая умерла года три или четыре назад?

– Да, это моя кузина.

– Ну, значит, ваши родственники называют вас Ю-тян, не так ли?

Юити вздрогнул, но потом спокойно улыбнулся:

– Думаю, да.

– Значит, Ю-тян – это вы.

Кёко посмотрела на Юити так пристально, что он почувствовал неловкость. Она объяснила причину. Рэйко была самой близкой подругой из всех её одноклассниц. Перед смертью Рэйко доверила Кёко свой дневник. Это был дневник, в котором она делала записи за несколько дней перед своей кончиной. Эта бедная многострадальная женщина считала единственным, что имело значение в её жизни, видеть время от времени красивое лицо своего юного двоюродного брата.

Рэйко любила этого юношу, который навещал её время от времени – нечасто и нерегулярно. Она бы попросила его поцеловать её, но, боясь заразиться, он вряд ли бы сделал это. Муж Рэйко наградил жену своей болезнью перед тем, как ему самому умереть.

Рэйко пыталась дать юноше понять, что она чувствует, но ей так и не удалось это. То приступ кашля, то смущение стояли на пути её признания. Для неё этот юный восемнадцати летний кузен был похож на молодое деревце, ловящее солнце в саду за окнами комнаты, в которой лежала больная. Она видела в нём всё, что противостояло болезни и смерти. Его здоровье, его светлый смех, его красивые белые зубы, его свобода от боли и страданий, его наивность, то, чем свежая юность коснулась его в ослепляющей яркости, – все, за что она судорожно цеплялась. Однако она опасалась, что её признание в любви, если и пробудит в нём сочувствие или вызовет ответное чувство, оставит на его лице отпечаток боли и страдания. Она предпочла сойти в могилу, помня лишь неистовость его профиля и его почти неосознанную юношескую капризность. Каждодневная запись в её дневнике начиналась с мольбы: «Ю-тян». Она взяла яблоко, которое он однажды принес ей, вырезала на нём его инициалы и хранила под подушкой. Она надоедала ему, выпрашивая его фотографию. Он скромно ей отказал.