Текст книги "Мой дед Лев Троцкий и его семья"

Н. вспомнила, как после заседания Политбюро (это было в 1926 г.) у нас на квартире сидел кое-кто из тогдашних друзей в ожидании результата. Я вернулся с Пятаковым (как член ЦК Пятаков имел право присутствовать на заседаниях Политбюро). Пятаков, очень взволнованный, передавал ход «событий». Я сказал на заседании, что Сталин окончательно поставил свою кандидатуру на роль могильщика партии и революции. Сталин в виде протеста ушел с заседания. Мне, по предложению растерявшегося Рыкова и Рудзутака, было вынесено «порицание». Рассказывая об этом, Пятаков повернулся в мою сторону и сказал с силой: «Он вам этого никогда не забудет, ни вам, ни детям, ни внукам вашим». Тогда слова о детях и внуках – вспоминала Н. – казались далекими, скорее просто формой выражения; но вот дошло до детей и даже до внуков: они оторваны от А.Л., что станется с ними? А старшему, Левушке, уже 15 лет[148]148
  Лева Невельсон, 1921 г. р. (Примеч. авт.)


[Закрыть]…

Мы говорили о Сереже. На Принкипо обсуждался вопрос о его переезде за границу. Но куда и как? Лева связан с политикой кровью, и в этом оправдание его эмиграции. А Сережа связался с техникой, с институтом.

На Принкипо он томился бы. К тому же трудно было загадывать о будущем: когда наступит поворот? в какую сторону? А если со мной что приключится за границей?.. Было страшно отрывать Сережу от его «корней». Зинушку вызвали за границу для лечения, – и то трагически кончилось.

Н[аташу] томит мысль о том, как тяжело чувствует себя Сережа в тюрьме (если он в тюрьме), – не кажется ли ему, что мы как бы забыли его, предоставили собственной участи. Если он в концентрационном лагере, на что надеяться ему? Он не может вести себя лучше, чем вел себя в качестве молодого профессора в своем институте…

«Может быть, они просто забыли о нем за последние годы, а теперь вдруг вспомнили, что у них есть такой клад, и решили соорудить на этом новое большое дело…» Это опять мысли Наташи. Она спросила меня, думаю ли я, что Сталин в курсе дела. Я ответил, что такие «дела» никогда не проходят мимо него, – в такого рода делах ведь, собственно, и состоит его специальность.

В последние два дня Н. больше думала об А.Л., чем

о Сереже: может быть, с Сережей, в конце концов, ничего и нет, а А.Л., в 60 лет, отправлена куда-то на дальний Север.

* * *

Человеческая натура, ее глубина, ее сила, определяются ее нравственными резервами. Люди раскрываются до конца, когда они выбиты из привычных условий жизни, ибо именно тогда приходится прибегать к резервам. Мы с Н. связаны уже 33 года (треть столетия!), и я всегда в трагические часы поражаюсь резервам ее натуры… Потому ли, что силы идут под уклон, или по иной причине, но мне очень хотелось бы хоть отчасти запечатлеть образ Н. на бумаге.

9 апреля [1935 г.]

Лева переслал открытку Александры] Львовны уже с места ссылки. Тот же отчетливый, слегка детский почерк, и то же отсутствие жалоб…

* * *

О Сереже никаких вестей и, может быть, не скоро придут. Долгое ожидание притупило тревогу первых дней.

5 мая 1935 г.

Третий прочитанный роман – «Большой конвейер» Якова Ильина[149]149
  Ил ь и н Я.Н. (1905–1932) – советский писатель.


[Закрыть]. Это уже чистый образец того, что называется «пролетарской литературой», – и не худший образец. Автор дает «роман» тракторного завода – его постройки и пуска. Множество технических вопросов и деталей, еще больше дискуссий по поводу них. Написано сравнительно живо, хотя все же по-ученически. В этом «пролетарском» произведении пролетариат стоит где-то глубоко на втором плане, – первое место занимают организаторы, администраторы, техники, руководители и – ставки. Разрыв между верхним слоем и массой проходит через всю эпопею американского конвейера на Волге. Автор чрезвычайно благочестив в смысле генеральной линии, его отношение к вождям пропитано официальным преклонением. Определить степень искренности этих чувств трудно, так как они имеют общеобязательный и принудительный характер, равно как и чувство вражды к оппозиции. В романе известное, хотя все же второстепенное, место занимают троцкисты, которым автор старательно приписывает взгляды, заимствованные из обличительных передовиц «Правды». И все же, несмотря на этот строго благонамеренный характер, роман звучит местами как сатира на сталинский режим. Грандиозный завод пущен незаконченным: станки есть, но рабочим негде жить, работа не организована, не хватает воды, всюду анархия. Необходимо приостановить завод и подготовиться. Приостановить завод? А что скажет Сталин?! Ведь обещали съезду и пр. Отвратительный византизм вместо деловых соображений. В результате – чудовищное расхищение человеческих сил и плохие тракторы. Автор передает речь Сталина на собрании хозяйственников: «Снизить темпы? Невозможно. А Запад?» (В апреле 1927 г. Сталин доказывал, что вопрос о темпах не имеет никакого отношения к вопросу о построении социализма в капиталистическом окружении: темп есть наше «внутреннее дело». Итак: снизить заказанные сверху темпы «нельзя». Но почему же дан коэффициент 25, а не 40 или 75? Заданный коэффициент все равно не достигается, а приближение к нему оплачивается низким качеством, износом рабочих жизней и оборудования. Все это видно у Ильина, несмотря на официальное благочестие автора…

Поражают некоторые детали. Орджоникидзе говорит (в романе) рабочему ты, а тот отвечает ему на вы. В таком духе ведется весь диалог, который самому автору кажется вполне в порядке вещей.

Но самая мрачная сторона в романе конвейера – это политическое бесправие, безличие рабочих, особенно пролетарской молодежи, которую учат только повиноваться. Молодому инженеру, который восстает против преувеличенных заданий, партийный комитет напоминает о его недавнем «троцкизме» и грозит исключением. Молодые партийцы спорят на тему: почему никто в молодом поколении не сделал ничего выдающегося ни в одной из областей? Собеседники утешают себя довольно сбивчивыми соображениями. Не потому ли, что мы придушены? – проскальзывает нота у одного из них. На него набрасываются: нам не надо свободы дискуссий, у нас есть руководство партией, «указания Сталина». Руководство партией – без дискуссий – это и есть «указания Сталина», которые, в свою очередь, лишь эмпирически подытоживают опыт бюрократии. Догмат бюрократической непогрешимости душит молодежь, пропитывая ее нравы прислужничеством, византийщиной, фальшивой «мудростью».

Где-нибудь, притаившись, и работают, вероятно, большие люди. Но на тех, которые дают официальную окраску молодому поколению, неизгладимая печать недорослей.

8 мая 1935 г.

Из Москвы через Париж сообщают: «Вам, уж, конечно, писали по поводу их маленькой неприятности». Речь идет явно о Сереже (и его подруге). Но нам ничего не писали, вернее, письмо погибло в пути, как большинство писем, даже совершенно невинных. Что значит «маленькая» неприятность? По какому масштабу «маленькая»?

От самого Сережи вестей нет.

* * *

Старость есть самая неожиданная из всех вещей, которые случаются с человеком.

* * *

Норвежское рабочее правительство как будто твердо обещало визу. Придется, видимо, ею воспользоваться. Дальнейшее пребывание во Франции будет связано со все большими трудностями, притом в обоих вариантах: в случае непрерывного продвижения реакции, как и в случае успешного развития революционного движения. Не имея возможности выслать меня в другую страну, пр[авительст]во, теоретически «выславшее» меня из Франции, не решается направить меня в одну из колоний, ибо это вызвало бы слишком большой шум и создало бы повод для постоянной агитации. Но с обострением внутренних отношений эти второстепенные соображения отойдут назад, и мы с Н. можем оказаться в одной из колоний. Конечно, не в сравнительно благоприятных условиях Сев[ерной] Африки, а где-нибудь очень далеко… Это означало бы политическую изоляцию, неизмеримо более полную, чем на Принкипо. В этих условиях разумнее покинуть Францию вовремя.

…Норвегия, конечно, не Франция: неизвестный язык, маленькая страна, в стороне от большой дороги, запоздание с почтой и пр. Но все же гораздо лучше, чем Мадагаскар. С языком можно будет скоро справиться настолько, чтоб понимать газеты. Опыт норвежской Рабочей] партии представляет большой интерес и сам по себе, и особенно накануне прихода к власти Labour Party в Великобритании.

Конечно, в случае победы фашизма во Франции скандинавская «траншея» демократии продержится недолго. Но ведь при нынешнем положении дело вообще может идти только о «передышке»

* * *

…В последнем[150]150
  И ЛД, и Наталья все время говорят об этом «последнем» письме. Но было еще одно письмо, написанное явно позже 9.12.1934, недатированное, в котором Сергей предчувствует приближающийся арест и в то же время надеется, что все обойдется. В этом письме он впервые прямо просит родителей «помочь немного в денежном отношении». Почему не упоминают об этом письме ни ЛД, ни Наталья? Оно ведь было получено, иначе не попало бы в архив. (Примеч. авт.)


[Закрыть] письме, которое Н. от него получила, Сережа как бы вскользь писал: «Общая ситуация оказывается крайне тяжелой, значительно более тяжелой, чем можно себе представить…» Сперва могло казаться, что эти слова носят чисто личный характер. Но теперь совершенно ясно, что дело идет о политической ситуации, как она сложилась для Сережи после убийства

Кирова, и связанной с этим новой волне травли (письмо написано 9 декабря 1934 г.).

Нетрудно себе действительно представить, что приходится ему переживать – не только на собраниях и при чтении прессы, но и при личных встречах, беседах и (несомненно!) бесчисленных провокациях со стороны мелких карьеристов и прохвостов. Будь у Сережи активный политический интерес, дух фракции – все эти тяжелые переживания оправдывались бы. Но этой внутренней пружины у него нет совершенно. Тем тяжелее ему приходится…

По книге Н. Седовой и В. Сержа «Жизнь и смерть Льва Троцкого»

В мае 1935 г. мы узнали об аресте в Москве нашего младшего сына Сергея. Он исчез, когда ему было 27 лет. Вина его заключалась лишь в том, что он сын Троцкого… Я написала публичный протест, который не возымел никакого эффекта. Через несколько недель я послала международный чек на небольшую сумму на имя Лели, но чек вернулся с пометой «Адресат выбыл». Лелю тоже арестовали. Мы так никогда не узнали, что с ней случилось.

Письмо Н.И. Троцкой о сыне[151]151
  Бюллетень оппозиции. Июль 1935. № 44. С. 10–11.


[Закрыть]

[1 июня 1935 года]

За последнее время в среде товарищей довольно широко распространились слухи о том, что Сталин, в качестве орудия мести, выбрал на этот раз нашего младшего сына Сергея. Друзья запрашивают нас: верно ли это? Да, это верно: Сережа арестован в самом начале этого года. Если в первое время можно было надеяться на то, что арест случаен и что сына сегодня-завтра освободят, то сейчас уже очевидно, что намерения арестовавших гораздо серьезнее. Так как многие из товарищей живо интересуются новым ударом, постигшим нашу семью, то будет может быть лучше, если я расскажу, как обстоит дело в письме, предназначенном для общего сведения.

Сережа родился в 1908 г. Он вступил в Октябрьскую революцию девятилетним мальчиком и рос в Кремле. В семьях, где старшие поглощены политикой, младшие члены нередко отталкиваются от политики. Так было и у нас. Сережа никогда не занимался политическими вопросами и не был даже членом Комсомола. В школьные годы он увлекался спортом, цирком и стал выдающимся гимнастом. В высшем учебном заведении он сосредоточился на математике и механике; в качестве инженера получил кафедру при высшем техническом училище; развивал там за последние годы широкую преподавательскую деятельность. Выпустил недавно, вместе с двумя коллегами, специальный труд: «Легкие газогенераторы автотракторного типа». Изданная Научным Авто-Трак-торным Институтом книга встретила сочувственный отзыв наиболее выдающихся специалистов.

Когда мы подверглись высылке за границу, Сережа был еще студентом. Власти разрешили членам нашей семьи сопровождать нас или оставаться в СССР. Сережа решил остаться в Москве, чтоб не отрываться от той работы, которая отныне заполнила его существование. Материальные условия его жизни были очень тяжелы, но не отличались в этом отношении от условий жизни подавляющего большинства непривилегированной советской молодежи. Та недостойная клевета, какую советская печать непрерывно распространяла о Л.Д. Троцком и его единомышленниках не могла, конечно, не причинять нравственных страданий Сереже. Но об этом я могу только догадываться. Моя переписка с сыном ограничивалась исключительно «нейтральными», будничными вопросами, никогда не касаясь вопросов политики и особых условий существования нашей семьи (надо прибавить, что и эти письма доходили лишь в виде исключения). Л.Д. вовсе не переписывался за годы ссылки с сыном, чтоб не давать властям ни малейшего повода к преследованиям или простым придиркам. И, действительно, в течение шести лет нашей нынешней эмиграции Сережа продолжал свою напряженную научную и преподавательскую работу без каких-либо помех со стороны властей.

Положение изменилось после убийства Кирова и известного процесса против Зиновьева и Каменева. Переписка совершенно оборвалась; Сережу арестовали. Я ждала со дня на день, что переписка возобновится. Но вот уж истекает полгода, как Сережа сидит в тюрьме. Это и заставляет думать, что у арестовавших имеются какие-то особые намерения.

Можно ли предположить, что под влиянием событий сын оказался за последнее время вовлечен в оппозиционную деятельность? Я была бы счастлива за него, если б могла так думать, ибо при этом условии Сереже неизмеримо легче было бы переносить обрушившийся на него удар. Но такое предположение надо считать совершенно исключенным. Из разных источников мы достаточно хорошо знали, что Сережа стоял за последние годы от политики так же далеко, как и раньше. Но мне лично не нужно было бы и этих свидетельств, так как я слишком хорошо знаю его психологию и направление его умственных интересов. Да и власти, начиная со Сталина, очень хорошо осведомлены об этом: ведь Сережа, повторяю, вырос в Кремле, сын Сталина бывал частым гостем в комнате мальчиков; ГПУ и университетские власти с двойным вниманием следили за ним, сперва как за студентом, затем как за молодым профессором. Его арестовали не за какую-либо оппозиционную деятельность (которой не было, и по всем обстоятельствам, не могло быть), а исключительно, как сына Л.Д. в целях родовой мести. Таково единственно возможное об’яснение.

Все товарищи помнят попытку ГПУ впутать в дело об убийстве Кирова имя Л.Д.: латышский консул, который давал деньги на террористический акт, предложил в то же время террористам передать от них Троцкому письмо. Весь этот замысел оборвался, однако, на полуслове и лишь скомпрометировал организаторов процесса. Но как раз поэтому мы не раз говорили в семье после процесса: «они на этом не остановятся; они должны будут выдвинуть какое-нибудь новое дело, чтоб перекрыть провал амальгамы с консулом». Ту же мысль Л.Д. высказывал и в своих статьях в русском Бюллетене. Мы не знали только, какой способ выберет ГПУ на этот раз. Но сейчас не может быть уже и тени сомнения; арестовав совершенно непричастного к делу Сергея и держа его в течение ряда месяцев в тюрьме, Сталин явно и несомненно преследует цель создать новую «амальгаму». Для этого ему нужно вырвать у Сергея какое-либо показание, пригодное для этой цели, наконец, хотя бы «отречение» от отца. Я не буду говорить о тех способах, при помощи которых Сталин добивается нужного ему показания. Никаких сведений у меня на этот счет нет. Но все обстоятельства говорят сами за себя…

Проверить то, что сказано в этом письме, было бы очень просто: достаточно было бы, например, создать интернациональную комиссию из авторитетных и добросовестных людей, разумеется, заведомых друзей СССР. Такая комиссия должна была бы проверить все репрессии, связанные с убийством Кирова; попутно она внесла бы необходимый свет и в дело нашего сына Сергея. В таком предложении нет ничего исключительного или неприемлемого. Когда в 1922 г. происходил суд над эсерами, организаторами покушений на Ленина и Троцкого, Центральный Комитет, под руководством Ленина и Троцкого, предоставил право Вандервельде, Курту Розенфельду и другим противникам советского правительства участвовать в судебном процессе, в качестве защитников обвиняемых террористов. Неужели же Ромен Роллан, Андре Жид, Бернард Шоу и другие друзья Советского Союза не могли бы взять на себя инициативу создания такой комиссии по соглашению с советским правительством? Это был бы лучший способ проверить обвинения и широко распространенные в рабочих массах подозрения. Советская бюрократия не может стоять выше общественного мнения мирового рабочего класса. Что касается интересов рабочего государства, то они оказались бы только в выигрыше в результате серьезной проверки его действий. Такой авторитетной комиссии я, в частности, предоставила бы все необходимые сведения и документы, касающиеся моего сына.

Это мое письмо есть следовательно прямое обращение к рабочим организациям и иностранным друзьям СССР; не к заинтересованным адвокатам советской бюрократии, конечно, а к честным и независимым друзьям Октябрьской революции…

Наталия Ивановна Троцкая[152]152
  Письмо от имени Н. Седовой было написано Л. Троцким. (Примеч. ред.)


[Закрыть]

1 июня 1935 г. Франция.

Из книги Л.Д. Троцкого «Дневники и письма»

16 [мая 1935 г.]

У нас невеселые дни. Н. нездорова – t. 38°, – видимо, простуда, но, может быть, с ней связана и малярия. Каждый раз, когда Н. нездорова, я по-новому чувствую, какое место она занимает в моей жизни. Она переносит всякие страдания, физические и нравственные, молча, тихо, про себя. Сейчас она томится больше моим нездоровьем, чем своим собственным. «Только бы ты поправился, – сказала она мне сегодня, лежа в постели, – больше мне ничего не надо». Она редко говорит такие слова. И она сказала их так просто, ровно, тихо и в то же время из такой глубины, что у меня вся душа перевернулась….

Мое состояние неутешительно. Приступы болезни становятся чаще, симптомы острее, сопротивляемость организма явно понижается. Конечно, кривая может еще дать временный изгиб вверх. Но в общем у меня такое чувство, что близится ликвидация.

Вот уж недели две, как я почти не пишу: трудно. Читаю газеты, французские] романы, книжку Wittels’a о Freud’e (плохая книжка завистливого ученика) и пр. Сегодня писал немного о взаимоотношении между физиологическим детерминизмом мозговых процессов и «автономностью» мысли, подчиняющейся законам логики. Мои философские интересы за последние годы возрастают, но, увы, познания слишком недостаточны и слишком мало остается времени для большой и серьезной работы…

Надо поить Н. чаем…

23 мая [1935 г.]

Вот уже много дней, как мы с Н. хворали. Затяжной грипп. Лежим то по очереди, то одновременно. Май холодный, неприветливый… Из Парижа пять дней т[ому] назад получили тяжелую весть: такси наскочило на авто, в котором находилась Жанна, и серьезно ранило ее, так что ее в беспамятстве перенесли в больницу: глубокая рана в голове, сломано ребро…

У Левы экзаменационная страда, а ему приходится готовить пищу для Севы. О Сереже по-прежнему никаких вестей.

25 мая [1935 г.]

Сегодня пришло письмо от Левы. Написано оно, как всегда, условным языком. Это значит, что норвежское правительство дало визу и что нужно готовиться к отъезду. «Crux» это я. «Праздник вечного новоселья», как говорил старик-рабочий в Алма-Ате.

1 июня [1935 г.]

Дни тянутся тягостной чередой. Три дня тому назад получили письмо от сына[153]153
  Льва.


[Закрыть]: Сережа сидит в тюрьме, теперь это уже не догадка, почти достоверная, а прямое сообщение из Москвы… Он был арестован, очевидно, около того времени, когда прекратилась переписка, т. е. в конце декабря – начале января[154]154
  Сергей был арестован 3 марта 1935 г. (Примеч. авт.)


[Закрыть]. С этого времени прошло уже почти полгода… Бедный мальчик… И бедная, бедная моя Наташа…

Из письма Н. Седовой Саре Якобс-Вебер

4 июня 1935 г.

[…] О Сереже – Вы все знаете. Последнее письмо от него было получено от 12 декабря [1934 г.] В письме была одна фраза, которая обратила внимание особенно потому, что за все эти годы нашей разлуки он в первый раз так писал: «Мое общее положение очень тяжелое, тяжелее, чем можно было бы себе представить». Сказано в письме это было мимоходом. В письме для печати я не привела этих слов, чтоб не давать повода к новым осложнениям. Сережа никогда не писал ни о каких своих трудностях, а их было немало у него за это время. На этот раз он понял всю серьезность происходящего. Тем не менее письмо закончил оптимистически. В «этих делах» (положение его в Советской России) он, Сара, полагался на нас. Вы понимаете… Нашу жизнь нельзя назвать спокойной, но когда мы представляем себе ее до ареста Сережи, она нам кажется безмятежной.

Милая моя Сара, Вы спрашиваете, что Вы можете сделать? Не рискованно ли? Нам думается, что Вы могли бы использовать Ваши связи для выяснения положения Сережи. Нам известно только то, что было в письме, которое Вы читали. Он сидит в Москве (он так писал). Но о самом его деле ничего не известно. Не надо делать, конечно, попыток встреч с его близкими, спрашивать о нем, разыскивать их. Ни в коем случае. Это только повредит Сереже.

Надо идти другими путями, которые трудно отсюда указать. Зависит многое от лица, которое будет это делать, от его положения, от его связей, личной инициативы и пр. и пр. Но помнить надо всегда, во всех случаях: ничего не спрашивать о родных и не разыскивать их. Да все они, как и мы, ничего не знают.