Текст книги "Мой дед Лев Троцкий и его семья"

Америка

В 1979-м моя семья эмигрировала в Штаты. Это был год большого выезда евреев из Союза. В процессе переезда семья начала разваливаться. Свекровь отказывалась ехать и все время повторяла: «Володя, а в США ты будешь безработным». Появилась Другая. Что она говорила, я не знаю, но у нас уже было разрешение на отъезд, сыну вот-вот должно было исполниться восемнадцать лет, и вдруг муж отказывается ехать. Я разбила стул (об пол), и мы уехали вовремя.

Первая остановка – Вена – и встреча с Сохнутом[288]288
  Сохнут («Еврейское агентство») – организация, занимающаяся практическими вопросами репатриации евреев в Израиль.


[Закрыть]. Два человека обрабатывали нас: сотрудник трудился над мужской частью семьи, сотрудница над женской. Они знали или поняли, что наша семья треснула, свекрови была обещана в Израиле прекрасная старость, а мне хорошая личная жизнь и работа по специальности. В Америке (уверяли меня) мне уготовлена работа упаковщицы продуктов в супермаркете. И готовность моих спутников ехать в Америку и только в Америку постепенно ослабевала. Я сказала: вы поезжайте куда хотите, а я поеду в Америку. Причем я с ужасом думала, хватит ли у меня твердости привести в исполнение сказанное. В это время свекровь (Вера Марковна Бромберг, зубной врач с почти 50-летним стажем) сказала: «Мы не можем отпустить ее (меня) одну, мы ответственны друг за друга». Когда мы вышли из кабинета, на нас накинулись ожидающие своей очереди на собеседование: «Вы должны были решать этот вопрос дома, не здесь». В тот год из Союза выехало 50 ООО человек, и все офисы были переполнены.

А дальше была Италия, целых 4 месяца – ожидание оформления документов.

Из Рима организовывались экскурсии в Израиль. В одну из молодежных экскурсий попал и Вадик. Его фото на ливанской границе в 1979 году – первое цветное фото в моей жизни. Израиль ему так понравился, что Вадик решил там остаться. Но ему не было еще восемнадцати лет, и его вернули в Рим к насмерть перепуганным родителям.

Дождливым вечером 23 мая 1979 года мы приземлились в Нью-Йорке.

Из всей нашей семьи, приехавшей в Штаты, больше всех оказалась довольна переменой судьбы моя бывшая свекровь. Поначалу она плакала: в Москве остались ее дочь и 13-летняя внучка. Но вскоре и они приехали, так что вся семья была теперь в сборе.

Моей свекрови было восемьдесят лет, она упорно учила английский, красила губы и ненавидела Советский Союз.

– Они мне там все врали, – не могла успокоиться она.

«Они всем врали, но не все верили», – подумала я.

Жила свекровь на верхнем, шестом этаже. Как-то во время сильного дождя у нее стало капать с потолка. Дело было ночью, на звонки смотритель не отвечал. Тогда свекровь позвонила в полицию. Полисмены тут же явились, увидали старую леди, расставляющую тазы, вытащили смотрителя из постели и обязали его доложить о происходящем хозяину дома. На другой день крыша была починена, а свекровь сокрушалась, почему она не переехала в Штаты еще пятьдесят лет назад.

Я написала из Нью-Йорка в Таллин моей «еврейской маме», что мой сын, а ее внук прошел обряд приобщения к еврейству[289]289
  Брит-мила – обряд обрезания.


[Закрыть]. «Еврейская мама» отреагировала очень бурно:

«Как вы могли позволить ему совершить такое варварство!»

А мы разве позволяли? Никто нас не спрашивал, и узнали мы об этом случайно. Правда, Вадику к тому времени уже исполнилось восемнадцать…

Попав в цепкие руки хасидов[290]290
  Хасиды – направление в иудаизме, возникшее в XVIII в. в Восточной Европе. Любавичская ветвь хасидизма (она же ХАБ АД) основана Шнеур-Залманом из Ляд (1745–1812).


[Закрыть] из любавичской синагоги Crown Hights (район в Бруклине), он пошел учиться в иешиву и уже через год уехал в Израиль. Я, проработав 25 лет в США, в 2004 году тоже отбыла в Израиль. Бывший муж по-прежнему живет в Нью-Йорке.

Как-то в перерыве между занятиями английским в 1979 году я обнаружила в университетском холле на стене плакатик, на котором под красной звездой были изображены Ленин и кто-то еще, кого я приняла за Калинина. Но это оказался не Калинин.

Плакатик извещал, что в Нью-Йоркском университете такого-то числа будет отмечаться столетие со дня рождения Троцкого. И конечно, я отправилась на это мероприятие, хотя чувствовала себя там «внучкой лейтенанта Шмидта»[291]291
  П.П. Шмидт (1867–1906) – один из героев русской революции 1905 г. За «сыновей лейтенанта Шмидта» выдавали себя аферисты-попрошайки в романе Ильфа и Петрова «Золотой теленок».


[Закрыть].

(К тому времени, а это было месяцев через шесть после нашего приезда, я еще не располагала письмами Сергея к моей матери, которые только и могли удостоверить мою причастность к этой фамилии. Московские друзья переслали мне их несколько позже, просто по почте, не все сразу, а по одному и с большими интервалами. И из разных почтовых отделений. Сколько было утеряно по дороге, не знает никто.)

Меня немало удивила вся атмосфера митинга. Он пришелся на начало хомейнистской революции, и в зале красовалось большое зеленое полотнище, по которому черными буквами было написано на английском: «Да здравствует революция в Иране!» Аудитория состояла сплошь из цветной молодежи, бурно реагировавшей на все выступления, о смысле которых я лишь смутно догадывалась, так как быструю английскую речь я в ту пору едва понимала.

Затем показали документальный фильм о России. На экране промелькнули царь в окружении семьи, заседание кабинета министров, Лев Толстой, несколько хроникальных эпизодов времен революции и Гражданской войны, Ленин, Троцкий, Сталин, похороны Ленина, отъезд Троцкого из Советской России… Мне казалось, что фильм понятен только мне.

По окончании я все-таки подошла к устроителям митинга и представилась, не слишком надеясь, что мне поверят. Но меня сразу «признали» и тут же познакомили с Гарольдом Робинсом, бывшим телохранителем Троцкого. Мы с Гарольдом сразу и надолго подружились, чему способствовало и наше соседство – я тоже вскоре поселилась в Бруклине.

Из частого общения с Гарольдом я уяснила, что он остался убежденным приверженцем идей Троцкого и все еще верил в скорое наступление мировой революции. И хотя он был моим лучшим другом, за революционные призывы я готова была его убить. Он вполне серьезно советовал мне штудировать Маркса и Энгельса, а я кричала ему, что это чтение еще в институте мне обрыдло и что хватит с меня такой свободы, которая вся состоит из осознанной необходимости, и пусть он лучше скажет, куда нам всем драпать, если мировая революция действительно наступит.

Впрочем, некоторая часть воззрений ЛД для меня вполне приемлема. Мне очень импонирует его подход к еврейскому вопросу и к сионизму. В газете «Искра» (январь 1904 г.) ЛД опубликовал статью «Разложение сионизма и его возможные преемники», где назвал Теодора Герцля[292]292
  Герцль Теодор (1860–1904) – основатель политического сионизма (движения за возвращение еврейского народа на свою историческую родину).


[Закрыть] «бесстыдным авантюристом» и предсказал исчезновение сионистского движения с исторической сцены. Также для меня совершенно реально беспокойное пророчество Троцкого о том, что Палестина станет не безопасным убежищем для еврейского народа, а смертельной ловушкой.

Гарольд как-то привез ко мне в бруклинскую квартиру моего кузена Всеволода (Севу; он же Эстебан) Волкова. По приглашению Севы я побывала в Мексике и увидела старый дом в Койоакане.

Я ходила по этому дому, рассматривала висевшие в кабинете фотографии хозяина дома и пыталась представить себе ЛД просто человеком и собственным дедом. Но – тщетно. Проклятие его имени давило на мою психику в течение всех лет моей сознательной жизни в Советском Союзе, и даже в Койоакане я еще не могла стряхнуть с себя мистику предрассудков.

В 1988–1992 годах я активно переписывалась с дядей Борей. В одном из его писем я наткнулась на непонятную мне строку: «А голос у тебя веселый. Слышал, слышал…» Я долго не могла сообразить, в чем дело. Потом догадалась. На одном из троцкистских собраний (110 лет со дня рождения ЛД) я сидела рядом с корреспондентом радио «Свобода». Мы с ним тихонько разговаривали. Троцкисты же радио «Свобода» почему-то не любят. Они попытались вышвырнуть корреспондента («классового врага») из зала. Я активно воспротивилась этому, и мне удалось его отстоять. Эту-то сценку и услышал по радио «Свобода» мой дядя.

Заметка «Сын Троцкого – Сергей Седов пытался отравить рабочих» была опубликована в «Правде» 27 января 1937 года. В 1988 году, читая какие-то перестроечные газеты, я наткнулась на упоминание этой заметки и внезапно вспомнила, как однажды у нас на Маросейке бабушкин брат сказал, показывая на меня: «Отравлял рабочих! В «Правде» написано».

Я нашла микрофильмированную копию газеты в общественной библиотеке Нью-Йорка. Не могу описать, какое сильное впечатление произвел на меня этот микрофильм. Меня трясло как в лихорадке.

Я стала хлопотать о реабилитации, и старания увенчались успехом. Пришло письмо:

Embassy of the

UNION OF SOVIET REPUBLICS

1125 – 16^th St. N.W. Washington D C. 20036

20 января 1989 г.

Уважаемая г-жа Аксельрод,

В связи с Вашими письмами в Москву, нам поручено сообщить Вам, что Ваш отец, Сергей Львович Седов, реабилитирован Верховным судом СССР.

Об этом сообщалось в советской прессе, в частности в статье Ю. Феофанова в газете «Известия» № 327 от 21 ноября 1988 г., копия которой прилагается.

Искренне Ваш, Первый секретарь

А. Парастаев

От любопытства и одиночества в начале жизни в США я стала ходить по близлежащим синагогам, но ничего интересного для себя там не нашла. Что-то читала по еврейскому вопросу, но из всего прочитанного запомнила только одну историю: сын в юности не испытывал никакого интереса к иудаизму, но скрывал свои чувства от горячо любимого религиозного отца. И, только став вполне взрослым, признался отцу, что иудаизм для него ничего не значит. На что религиозный отец ответил: Таке it easy – успокойся, не принимай это близко к сердцу.

В предотъездном разговоре с моей матерью я спросила ее, кем по национальности считал себя Сергей. Она ответила, что он считал это деление просто глупостью. В своих двух следственных анкетах Сергей пишет в графе «национальность»: «русско-еврейская» в одной и просто «русский» в другой.

На одной из моих первых работ в Америке все руководство было еврейским. Накануне больших еврейских праздников я бегала от одного босса к другому, спрашивая, должна я выходить на работу или нет. Все отвечали, что я должна решить это сама. Я всегда работала в еврейские праздники, но всякий раз уходила с работы минут на 40 раньше. Нееврейские коллеги всегда спрашивали: «Почему вы уходите? Потому что нет начальства?» – «Нет, – говорила я, – я ухожу, потому что сегодня еврейский праздник».

Накануне праздников устраивались общие ланчи для всей компании. Я всегда старалась предотвратить выбрасывание несъеденных продуктов в мусор и потому собирала все со стола и складывала в холодильник. Как-то я укладывала отдельно сыр и отдельно мясо[293]293
  По религиозным канонам иудаизма, мясные и молочные продукты хранятся и употребляются отдельно. (Примеч. ред.)


[Закрыть]. В это время наш самый религиозный босс строго спросил меня: «Вы положили кошерное[294]294
  Кошерный – разрешенный в пищу по правилам иудаизма. Кошерные продукты оберегают от соприкосновения с некошерными. (Примеч. ред.)


[Закрыть] мясо вместе с некошерным?» – «А?» – сказала я. После ланча ко мне подошла американская «делегация» и сказала: «Спасибо вам, мы всегда хотели сделать то же самое, но не имеем на это права».

В Нью-Йорке моего бывшего мужа взяли на работу в Колумбийский университет сразу по приезде, причем его будущий босс оговаривал условия Володиного приема на работу с Володиной мамой на идише, так как Володя не понимал разговорный английский. Мы (я и сын) могли учить английский в университете бесплатно. Предсказание Веры Марковны о том, что Володя будет в США безработным, исполнилось, но очень нескоро. Отдел, в котором он работал (это была уже другая работа), закрылся, Володя получил компенсацию и начал получать пособие по безработице. Было Володе к тому времени уже шестьдесят семь лет.

Он несколько раз был в Москве. Первый раз – очень давно, как только это стало возможным. На все мои вопросы «Что там делается?» отвечал: «Не знаю, я там не просыхал». Еще бы: он проработал семнадцать лет в Институте молекулярной биологии, который был для него и первым, и вторым домом. Домой приходил пешком, так как транспорт уже не работал.

Последний раз был уже не так давно, после двойного «ву пасса» (операция на сердце). Тогда он сказал: «Хорошо быть в стране, где говорят на твоем родном языке. Хорошо быть в этой стране, когда в кармане есть деньги».

Он женат, но не на той женщине, из-за которой оставил меня, тот союз быстро распался. Хочет переехать в Израиль.

Вера Марковна прожила 93 года.

Вадик через год по приезде в США переехал в Израиль. Учиться бесплатно в Колумбийском университете, где еще лет десять проработал его отец, Вадик не захотел. Позже он жалел об этом.

Я нашла работу на задрипанном лакокрасочном заводе в Бруклине через 3 месяца после приезда в США. Я химик-лакокрасочник. Я плохо понимала английский и плохо говорила. Но это не самое худшее. Самое худшее было то, что почти все двадцать лет работы в Союзе я занималась наладкой лакокрасочного оборудования и забыла всю лакокрасочную химию. Я купила толстый учебник и стала переводить его на русский, подписывая наверху значения незнакомых мне слов (сучку из Сохнута я хотела бы…) Дело как-то пошло вперед. Я сменила несколько лакокрасочных заводиков, научившись делать все известное в этой области. Это совсем не трудно, так как выпускается масса подсобной литературы, и это было очень интересно.

Я была три раза безработной. Самое трудное время было, когда мне уже было пятьдесят семь лет. Безработица была высокой, я должна была выплачивать банку деньги за недавно купленную квартиру. Помню, я стояла и плакала, воображая все ужасное, что может случиться со мной. Вдруг я увидела, что мои слезы падают в мисочку с фруктовым салатом, который я делала: клубника, киви и что-то еще. Я перестала плакать и вскорости нашла работу.

Новое место не имело ничего общего с лаками и красками. Это был небольшой очень милый завод с хорошей лабораторией. Они выпускали индикаторы для проверки качества стерилизации в больницах. Трудности с экономикой в стране не оказывали никакого влияния на завод: люди болеют и даже умирают всегда.

Завод процветал, хозяева купили гораздо большее помещение, чем имели, и переехали в глубь Нью-Джерси, 50 миль от Нью-Йорка. Я переехала тоже в глубь Нью-Джерси и сняла квартиру, где на 5,5 акра земли, кроме хозяина-столяра, еще были две лошади (в одну из которых я была по-настоящему влюблена), два барана, одного из них я помогала стричь. Там же были три кошки, с которыми я спала в ужасно продуваемой квартире-мансарде. На участке можно было (нелегально) разводить костер и сжигать мусор. Я собирала упавшие яблоки для лошадей и баранов. Они все ждали моего приезда с работы. У меня была собака Сюзи, мы очень любили друг друга. Их фотографии висят у меня на стенах уже здесь, в Израиле.

А потом компания была продана. Гигантская ЗМ[295]295
  ЗМ (точнее, МММ) – аббревиатура американской промышленной корпорации.


[Закрыть] купила нас. Со мной это было несколько раз: компании, в которых я работала, были проданы. Обычно это кончалось плохо, не сразу, может быть, через год или два. То же случилось и здесь: ЗМ решила перейти на новую продукцию, закупила дорогое оборудование, а новая продукция не пошла. Я и многие другие остались без работы. Мне на тот момент было шестьдесят два с половиной.

* * *

В 1999 году наш отдел закрыли. Я очень плохо видела (сейчас вижу, естественно, еще хуже) и довольно легко получила инвалидность, а заодно и какие-то привилегии.

Я могла бесплатно научиться работать на компьютере и даже, может быть, найти работу (есть специальные компьютеры с линзами и дополнительными устройствами, облегчающими работу). Но до работы дело не дошло: скорость моего печатания не превышала 15 знаков в минуту. Это, по-моему, в 4 раза ниже необходимой, зато я обзавелась компьютером!

Мне надо было работать хотя бы до шестидесяти пяти лет, и я поменяла много разных мест: работала нянькой в яслях, мыла и сушила собак и кошек (государство приплачивало хозяину за мое обучение), работала в городском управлении маленького соседнего городка по 4 часа в день, выполняя самую грязную работу в моей жизни. Государство опять доплачивало. В шестьдесят шесть лет я расплатилась с долгом за квартиру и уволилась, а в шестьдесят восемь уехала в Израиль, предварительно продав квартиру. Это был 2004 год.

Вскоре по приезде в США в поисках работы я пришла в некую компанию – по-моему, это был Colgate (зубная паста и другие домашние химикаты). Интервью прошло успешно, и меня провели в лабораторию. К моему удивлению, там работали одни мужчины (в Союзе на таких работах были только женщины). В Colgate меня не взяли; туда женщин вообще не брали, как я узнала позже. Там даже женского туалета не было.

В те же годы (начало 80-х) я с большим трудом получила кредитную карточку – к незамужним женщинам доверия не было. Мой босс отправил в банк письмо, в котором говорилось, что я имею хорошую специальность и постоянную работу.

За двадцать пять лет моей жизни в Америке очень многое изменилось. Ко времени моего отъезда в Израиль женщины пробили себе путь наверх; кредитная карточка и многое другое давно перестало быть проблемой для одинокой женщины.

Я гуляла в русскоязычной компании в нашем парке в Нью-Джерси, и одна из моих знакомых, по имени Валентина, рассказывала о своей эвакуации во время войны. Ее мама с тремя детьми: ее братьями – пятилетним и восьмимесячным, и с ней, четырехлетней, – находились в поезде, который шел в Сибирь. Отец был в армии. Для маленького братика не было молока, и он умер. Когда поезд остановился, мать вышла, чтобы оставить маленькое тельце на станции. Валентина и ее брат смотрели в окно, поезд тронулся, и дети увидели бегущую к поезду маму без маленького тела на руках. В этот момент я закричала: «Прекрати, прекрати, я не могу больше слушать!» Не знаю, что со мной случилось: я знала, что ее старший брат жив, что он эмигрировал в Германию; я видела фото ее матери, она была уже пожилой женщиной.

Я пришла домой, отдышалась, позвонила ей и попросила рассказать остальную часть истории: поезд должен был переехать на другие пути, мама знала это, они остались вместе.

Но многие терялись навсегда.

Это была Россия, это была моя страна, большая, трагичная, богатая и бедная, через нее проходят одиннадцать часовых поясов. Моя страна.

Мне очень хотелось еще раз побывать в Мексике, особенно когда я стала собираться в Израиль.

В 1999 году отмечалось 120-летие со дня рождения ЛД. Маргарет Глоцер, вдова недавно умершего Альберта Глоцера, предложила пойти с ней на соответствующее мероприятие. Собрание было примерно в том же месте, что и в первый раз, по случаю столетия. За вход требовали 15 долларов (вдвое выше, чем стоимость билета в кино). Никакие уговоры Маргарет пропустить меня бесплатно как внучку юбиляра не подействовали, пришлось заплатить. Публика была совершенно иная, чем двадцать лет назад. Здесь были люди, среди которых я чувствовала себя молодой. Был там и Сева, но он был навеселе, поскольку перед митингом выпил много вина и плохо закусил. Он мне улыбался, но поговорить не удалось. Митинг был очень длинный, и мы с Маргарет, не дождавшись конца, ушли. В Мексику я второй раз так и не поехала.

Много лет назад я вырезала картинку из журнала «Тайм». Это глобус, в центре которого остров – Манхэттен, окруженный другими районами Нью-Йорка и Нью-Джерси. Я сделала внизу подпись на русском языке: «Тоска по родине».

Красная линия от Центрального парка через Хадсон (русскому уху привычнее Гудзон) указывает на мой дом в Нью-Джерси. Там, в Нью-Джерси, я жила много лет. С одной стороны улица, с другой – парк. В парке пруд, люди гуляют вокруг пруда весь день и всю ночь.

Автобусная остановка до Нью-Йорка через дорогу. Ехать примерно 30–35 минут. Автобус идет через парк, потом прямо до Нью-Йорка. Я всегда сажусь сразу за водителем, я хочу видеть Нью-Йорк как можно ближе. Вид потрясающий, он остоянно меняется: гигантский серый колосс во время дождя, яркий в солнечном свете, разный по цвету в зависимости от времени дня, облачности, заката, рассвета. Я вижу два моста одновременно: Вашингтонский и Веризано. Тогда я была моложе и вообще не пользовалась общественным транспортом в Нью-Йорке. Я ходила пешком, могла пройти от 42-й улицы до Бэтерри-парка[296]296
  Бэтерри-парк – южная точка Манхэттена. (Примеч. авт.)


[Закрыть] и обратно. Я фотографировала необычных людей: женщину, у которой голуби сидят на голове, мужчину, разгуливающего с большим деревянным крестом, женщину с игуанами в Центральном парке, женщину, которая завернута в черные пластиковые мешки.

Человек на улице показывал какие-то трюки. Я его сфотографировала, он втащил меня в круг и заставил ему ассистировать. Кто-то барабанил по дну двух пяти-галлонных ведер, это было так громко, что я подумала, что идет парад. Когда я гуляю по Нью-Йорку, я всегда счастлива. Я вообще счастливый человек, но, когда я в Нью-Йорке, я чувствую, что моя голова будто наполняется пузырьками шампанского.

Мне нравится есть в местах, где большие окна, так я могу смотреть в окно на то, что происходит на улице. Мужчина идет с кошкой на плече. Пожилая пара, возможно муж с женой, одетые одинаково. Женщина в инвалидном кресле с тремя маленькими собачками в корзинке. Красота некоторых женщин в Нью-Йорке невероятна: смесь всех рас дает поразительный результат.

Вашингтон-Хайтс – забытый район, его нет в буклете для туристов, но в этом конце Манхэттена очень много прекрасных мест.

Возвращаясь домой, я вижу маленькие лодки на Хадсоне, вертолет почти на уровне воды, появление луны между огромными зданиями. Однажды я сфотографировала Нью-Йорк из окна автобуса. Нью-Йорк был голубой.

У Хемингуэя был роман о его жизни в Париже. Он был молод и счастлив. В русском переводе этот роман называется «Праздник, который всегда с тобой». Праздник, который всегда со мной, Нью-Йорк…