Текст книги "~ А. Часть 1. Отношения"

– Меня поваром в кафе не возьмут, – усмехаюсь я, – у меня характер мерзкий, от него в кафе все молочные продукты скиснут… Слушай, – отложив деревянную лопатку, который переворачивал мясо, вытираю руки о то же полотенце и приваливаюсь боком к мойке, – я сегодня Карину видел…

– И – чё? – застывает Литвин, который как раз собирался открыть форточку. Опомнившись, быстро прикуривает дрогнувшей рукой.

– Да ничего, – машинально бросаю взгляд на дверь кухни (закрыта? Почему-то с детства ненавижу в квартире запах табака и еды). – Проблема у тебя, братик. Всё та же: Карина хочет обратно.

«И тебя она тоже хочет», – мысленно добавляю я, но, разумеется, это не то, что следует произносить вслух, даже если перед тобой стоит человек, которого ты знаешь, как облупленного. Как знаешь и его девушку, которая у тебя учится.

– Угу, – Литвин ожесточенно кивает и распахивает форточку. Выталкивает языком изо рта дым. – Она бы лучше так два года назад хотела, когда я русским языком её предупреждал: уйдешь к этому придурку из Москомархитектуры, и можешь больше со мной ни на что не рассчитывать.

– Ошибки юности, – пытаюсь быть справедливым я, – ей тогда было, если не ошибаюсь, всего двадцать три. И встречалась она с ним, по твоим же, кстати, подсчетам, недели две от силы. Ну, как встречалась? – пожимаю плечами. – Цветы, рестораны. Танцы.

– Обжиманцы, – бурчит Литвин. Сердито прищуривается: – Между прочим, на моих же глазах!

– Так ты же жениться на ней не хотел? Она для тебя, по твоим же словам, чересчур умная и красивая. Ты держал её на коротком поводке и при этом ревновал к каждому столбу. А в итоге послал. Так куда ей деваться, с твоим же, кстати, ребёнком? Вот она, – поворачиваюсь к сковородке, где подает признаки жизни мясо, – как девушка умная и красивая, решила сама свою жизнь устроить. Или ей надо было тебя до пенсии дожидаться?

Подумав, ткнул в мясо ручкой лопатки, прижал к сковородке. Мясо булькнуло и выпустило фонтанчик масла.

– Давай, давай, защищай ее, свою дорогую студентку! – Не докурив, Литвин щелчком вышвыривает сигарету в форточку, чем вызывает у меня недовольную гримасу. – Прости, ты не любишь, забыл, – он виновато ерошит волосы и возвращается к столу, но по пути заруливает к мойке. Ополаскивает руки, встряхивает кистями, разбрасывая вокруг себя брызги, и цедит сквозь зубы: – А эта… пусть вообще радуется, что я ей алименты плачу и ребенка своего содержу. И, между прочим, навещаю его по меньшей мере трижды в неделю.

Литвин усаживается за стол, придвигает разделочную доску и хватается за нож.

– Ну да, навещаешь, когда дочка твоя не у Карины, а у Вероники находится, – с легким ехидством замечаю я и в сотый раз ловлю себя на мысли, что почему-то никогда не мог назвать Веронику Андреевну бабушкой. Женщиной, учительницей, уважительно, Вероникой, мог. А бабушкой – язык не поворачивался.

Зато у Литвина поворачивался всегда, потому что он предлагает:

– Иди ты, туда же, к бабушке моей… Так, огурец для салата где?

– На, – вытаскиваю из холодильника овощ. Вымыл, вытер, сунул ему под нос. – Короче, что делать с девушкой будем? Мне, между прочим, вашим адвокатом по семейным делам быть надоело. К тому же Карине твоей мне сессию скоро сдавать. Провалит из-за тебя – имей в виду, нажалуюсь Веронике.

– Ну и жалуйся, – Литвин равнодушно пожимает плечами, тычет ножом в огурец, после чего добавляет сквозь зубы: – А делать с ней я ничего не буду. Сама виновата? Вот пусть сама и выкручивается!

– Дурак ты мстительный, вот ты кто, – усмехаюсь я, наблюдая за тем, как Литвин вымещает на огурце все свои чувства к Карине.

– А ты не такой? – поймав мой насмешливый взгляд, Андрей сердито поднимает вверх светлые брови.

– А ты нас не сравнивай, – напоминаю я. Приваливаюсь боком к удобной кухонной мойке и принимаюсь очищать салфеткой лопатку, которой переворачивал мясо. – Во-первых, от меня, простите, девушки не беременеют. А во-вторых, жизнь и паркетно-половые похождения у нас с тобой совершенно разные. И моя история ещё не понятно в каком роддоме началась, и не известно, где закончится.

Да, Литвин, как и вся его семья, знает, кто я.

– Арсен, родной, вот скажи мне честно, неужели ты с твоим охренительно-пофигистичным отношением к мнению окружающих до сих пор боишься из-за той дурацкой заметки в газете? – поднимает свою многомудрую башку Литвин, намекая на случай двадцатилетней давности, когда человек с профессией журналиста чуть было мне жизнь не сломал. – Честно, яйца выеденного та заметка сейчас не стоит. И – уж поверь мне! – тем, кто тебя хорошо знает, глубоко до лампочки, что у тебя, как ты сам выражаешься, нет ни отчества, ни даты рождения.

– Это не из-за той заметки в газете, родной, – довольно резко отвечаю я и отбрасываю деревянную лопатку на тарелку. – И кстати, так, чисто к слову: ты видел, что я с ней сделал и где я её держу?

– Ну да, видел, конечно. Только ты сначала до смерти разругался с Сечиными, умотал от них, три дня где-то петлял, пока не нашел того борзописца и до полусмерти его отделал, у его же, кстати, редакции. Говорят, ты ему руку сломал?

– Я тебя не об этом спрашиваю! – теряю терпение я.

– Так я к этому и подвожу, – хитровато улыбается Андрюха. – Крику, говорят, там, у редакции было! А когда тебя твоя покойная приемная матушка из милиции вытащила и у вас более-менее все устаканилось, ты эту заметку из газеты выдрал, текст обрезал, а фотографию, ради которой эта заметка писалась, увеличил, отпечатал на фотобумаге и сунул в приличную рамку, которую и водрузил в своей комнате, откуда она после смерти Сечиных переехала прямо в гостиную. Чтобы все ее видели, – насмешливо поднимает нож Литвин. – И теперь она является главным украшением этой квартиры.

– Вот именно, – отмахиваюсь от его иронии я. – Так что это не страх, братик, это – всего лишь моё напоминание себе самому, что не надо бороться с тенями и комплексы в себе развивать. А ещё это – наглядное подтверждение тому, что может произойти, если я по доброте душевной или по собственному скудоумию начну язык распускать и болтать о себе направо и налево. Вот и всё, родной, вот и всё.

– Ну да… Может, ты прав, так и надо. – Обдумывая то, что я сказал, Литвин медленно разрезает огурец вдоль, рассматривает его и, налегая ножом, точными ударами рассекает его на идеально-ровные ломтики. – Хотя, если честно, знаешь, на что это больше похоже? На провокацию. – Он поднимает голову, и я вижу в его голубых глазах знакомый мне юморок. – Ты, братик, прости, но ты как тот заигравшийся маньяк, который у нас по лесу бегал и пальто перед дамами распахивал. В новостях говорили, что он потом признавался в полиции: поскольку он сам остановиться не мог, но очень хотел этого, то сделал всё, чтобы его поймали. Следы оставлял на местах преступлений, улики раскладывал. Вот и ты у нас… С одной стороны, не можешь перестать прятать скелеты в шкафу, которые оттуда уже вываливаются, а, с другой, делаешь все, чтобы тебя накрыли с поличным. Эту фотку у тебя видели все друзья и все твои бабы. Только почему-то никто из них внимания не обратил, что на этой фотке не ты, а настоящий сын Сечиных. Даже Карина этого не поняла, а она всегда была наблюдательной.

– Не надо, Карина моей ба… женщиной никогда не была, – требую справедливости я. – Я вас даже не знакомил. Это ты прискакал ко мне в «Бакулевский», взглянуть на мою ординатуру, увидел её – и всё, понеслась душа в рай. А когда ты с ней жил, то, разумеется, и сюда приводил – я же был не против?

– Да это и так понятно… Просто к слову приплел её, в качестве примера о не наблюдательности. – Литвин раздраженно дергает щекой и тычет острием ножа в помидор. – И все равно, странный какой-то расклад у тебя с этой дурацкой фоткой. Убери ты её, и всё.

– Зачем? – усмехаюсь я. – У всех дома есть фотографии. Вот и у меня тоже есть прекрасная память о детстве. Вам же всем интересно, каким «я» тогда был?

– Ну… – Литвин мнется, ерзает, – скажи, а тебе никогда не приходило в голову, что ты с такой логикой всегда будешь один? Хотя нет, не один, – хмыкает он, – а вдвоем: ты – и фотография.

– А жизнь вообще странная штука, – легко соглашаюсь я и лезу в холодильник за красным болгарским перцем. – Но это, – оборачиваюсь и назидательно поднимаю перец вверх, – моя жизнь, и моё право проживать её так, как я того хочу, раз уж у меня нет желания объяснять посторонним, кто такой Сечин и откуда он взялся.

– Ну, я-то знаю, кто ты, – напоминает Литвин и тянет к себе луковицу. Зачем-то понюхал её, осторожно потрогал ножом, вздохнул и принялся шинковать.

– А ты не в счет, – парирую я. – А что касается остальных членов твоей семьи, то у вас все люди нормальные. Хотя будь моя воля, я бы и вам ничего не сказал. Но, к сожалению, мой покойный приемный батюшка очень нежно дружил с Вероникой. И врать Веронике, откуда у Сечиных вдруг появился живой и до ужаса здоровый сын, было попросту невозможно. Особенно с учетом того, что я на него не очень-то и похож. – Закончив дискуссию, которая порядком мне надоела, начинаю чистить перец, вытряхиваю семечки в мойку.

– Похож – не похож, не похож – похож… прямо как у гадалки! О, кстати, – что-то припомнив, Литвин приподнимает голову. – Ты помнишь того пацана, который был в поликлинике? Ну, которого мы с тобой вчера вместе осматривали? Ну там, в телемедицинском центре? – Дождавшись моего кивка, задает новый вопрос: – Он тебе никого не напоминает?

– А кого он мне должен напоминать? – Я делаю вид, что не замечаю намека. Просто я уже знаю, что он мне скажет – я тоже над этим думал.

– А ты напрягись, – веселится Литвин.

– Я его видел, – помолчав, медленно говорю я. – Да, действительно, есть что-то общее: цвет глаз, может быть, форма носа… Такой же пухлогубый волчонок, каким я был в четырнадцать лет. Только это сходство не внешнего, а, скорей, внутреннего свойства. У половины детдомовских детей на лицах подобное выражение. А насчет фигуры… ну, знаешь, там не очень раскармливают.

– И много ты видел детей из детдома? – насмешливо поднимает брови Литвин.

– В отличие от тебя – да. Я, к твоему сведению, все детские дома за двадцать лет в Москве обошел, пока не нашел тот, из которого меня чета Сечиных вытащила. И потом туда ещё раз пять приезжал, все пытался разобраться со своей биографией.

– И – ничего? – произносит Литвин, хотя и сам знает, что «ничего».

– Ничего, глухо. Но я на этих детей на всю жизнь насмотрелся. Поверь мне, мы там все друг на друга похожи, – со стуком кладу перец ему на доску. – На, режь… Там у всех один и тот же до ужаса затрапезный вид и до неприличия независимый взгляд с проблесками надежды, что мы такие же, как вы. Но мы – не такие… Короче, предлагаю закрыть эту тему. Не хочу это обсуждать, неприятно.

«И думать об этом я не хочу: и так двадцать лет думал…»

– Оставим. Сейчас, – соглашается Литвин. – Только сначала я тебе ещё кое-что скажу про этого пацана.

– Ну, скажи, – устало киваю я.

– Ну, – Литвин мнется, жмется, но в его глазах знакомый мне смех: – В общем, когда я его увидел, то решил, что это – твой сын.

– Мой – кто? – поперхнулся я.

– Ну, он правда на тебя жутко похож. У тебя точно детей нет? Ну, как следствие бурной молодости? По возрасту он подходит. Ты не мог в двадцать два года того, йо-йо? – Литвин характерно взмахивает ножом.

Пока я растерянно смотрю на Литвина, за моей спиной фыркает мясо. Опомнившись, прихватил сковородку за ручку и с грохотом переставил на холодную конфорку. Оборачиваюсь:

– Ты совсем оху… гм, ты опух, родной? То есть по-твоему, я, в двадцать два, будучи студентом медицинского института, с такой приемной матерью, какая была у меня, и которая занималась болезнями крови, понимая, какое никому не известное генетическое наследство я могу оставить в подарок, стал бы, прости за вульгарность, трахаться без резинки?

– Не слишком сложно для двадцатидвухлетнего студента, нет? – Литвин трет костяшкой указательного пальца глаза, но я уже увидел в них улыбку.

– Для кого, для тебя сложно? – окончательно осатанел я, намекая ему на Карину и на то, что он в двадцать шесть сделал ей ребенка.

– Для меня – ну, так… Но, зная тебя, пожалуй, в самый раз, – Литвин идет на попятную, и у него на лице проступает забавная смесь выражений: чисто-отцовская гордость, что у него есть ребенок – дочь Алена, которую он нежно любит и без которой не может, и в то же время, бьет себя табуреткой по башке за то, что он, увлекшись, спал без презервативов с Кариной.

«Хотя, зная целеустремлённость Карины, скорей, это её работа… Впрочем, мне-то какое дело?»

– Вот именно, – ставлю точку в дискуссии я. Разворачиваюсь к плите, раскладываю по тарелкам телятину. Спохватившись, отбираю у Литвина нарезанный им салат, выкладываю горками в две пиалы, оборачиваюсь к Андрею: – На, тащи на стол, только не урони.

– Ух ты, – восхищается Литвин и осторожно несет снедь на стол. Я выуживаю из холодильника плетеную металлическую корзинку, в которой держу майонез, кетчуп, ещё какую-то кулинарно-заправочную хрень, выставляю все это на стол. Туда же, на стол, переезжают соль, бокалы и черный перец. И тут Литвин, как на грех, снова подает голос:

– Слушай, я всё спросить у тебя хотел… Ты говорил, что это так, просто твоя знакомая… Но эта девушка с эстонской фамилией, которая была у меня с тем мальчиком… которую ты через Савушкина ко мне пристроил… у вас с ней точно ничего нет? Бабушка сегодня звонила, сказала, что ты приводил её к ней в музей, и жестко намекнула, что вы смотрелись, как пара.

Пауза – и дикая, нет, просто дичайшая злость, раздражение и что-то ещё, что до ужаса напоминает ревность, бьют меня прямо в душу, потому что я четко слышу чисто-мужской интерес и виноватые интонации в голосе своего лучшего друга.

Резко скидываю голову:

– Ты там что, амуры с ней в поликлинике разводил?

– Кто, я? – пугается Литвин от внезапности моего наезда. Моргает, как в детстве, когда я его «воспитывал», и смущенно кивает: – Ну, так, чуть-чуть… Но я не позволял себе ничего лишнего! – защищается он.

– За руки её по своей любимой привычке хватал? – В одной ладони у меня штопор, в другой – бутылка. Что у меня в глазах, я не знаю, но Литвин медленно отодвигается от меня вместе со стулом. Потом, спохватившись, что он уже давно здоровый кабан, а я перед ним, как мальчик, трясет белобрысой башкой и смеётся, козёл: – Слушай, этот Данила точно не твой? Вы с ним на людей одинаково страшно набрасываетесь.

– Я тебя о девочке, а не о мальчике спрашиваю, скотина ты бестолковая! – Я со стуком ставлю бутылку на стол: – На, сам открывай, это у тебя пальцы железные. Так что ты там вытворял? – Сдернув с пояса фартук, бросаю его на спинку стула и сам сажусь на стул. – На меня смотри!

– Да ничего… Да не пили ты меня глазами, ничего я с ней делал! Клянусь тебе Вероникой. Просто… ну, я её утешал. Она из-за диагноза пацана жутко расстроилась. Ты бы её лицо видел.

«Так вот, значит, что у них в поликлинике было, – думаю я, добравшись наконец до причины дерганного поведения „моей“ журналистки. – Он её, значит, утешал, а потом я… чуть было её не утешил. Интересно, а ему она тоже поддалась? Хотя там мальчик был, вряд ли бы она стала при нем любезничать».

Но самое интересное заключается в том, что я, прекрасно зная, что Литвин никогда не полез бы к эстонке с далеко идущими намерениями (во-первых, Карина давно и надежно свила гнездо в его голове, во-вторых, Андрей по натуре своей моногамен и ухаживает за женщинами из чисто спортивного интереса и в отместку той же Карине), никак не могу отделаться от собственнического, чисто-мужского тупого чувства, которому почему-то было глубоко наплевать на эстонское «у меня есть жених», но которое встрепенулось при Андрюхином «я её утешал».

– Будь любезен, – четко, ровно и, как мне кажется, спокойно говорю я, – в следующий раз, прежде чем хватать женщину за руки и «утешать» её, вспомни, кто её к тебе послал.

– И? – подсказывает Андрюха, по привычке подделываясь под меня.

– И если к тебе её послал я, то оставь её без утешения.

Встаю со стула и иду к форточке, чтобы её захлопнуть, потому что за окном минус двадцать и по ногам уже нереально дует.

– Слушай, если б ты сразу сказал, что ты с ней… – по новой начинает Андрюха.

– Я не с ней, я сам по себе, – напоминаю я и возвращаюсь к нему. Сажусь за стол.

– Не знаю… ладно, как скажешь. Но она правда хорошая. Бабушке она, кстати, тоже понравилась, – продолжает Литвин, отыгрывая свои позиции.

«Наверно, и правда хорошая, – думаю я, – только вот я не знаю, как мне к ней подступиться».

Покосившись на меня, Литвин тихо вздыхает и разливает вино. Поднимает бокал и давит улыбку:

– Ну что, за пациентов?

Через пять минут в кухне воцаряется молчание, прерываемое звоном столовых приборов. Потом следует ещё один промежуточный тост, Литвин наконец расслабляется и рассказывает к месту пару забавных историй. Дальше следуют общие воспоминания, пара обоюдных подколок и ещё одна бутылка вина, но теперь только для Литвина, потому что он завтра выходной, а я работаю. В какой-то момент музыка на диске перекатывается на дорожку «Тоски» Пуччини, и застольная беседа переливается за край простых человеческих тем. Литвин медленно мрачнеет, допивает вино. Посмотрев на него, я предлагаю ему кофе, но он качает головой и лезет в мой холодильник за виски. Я завариваю себе чай и выгребаю из холодильника эклер. Литвин ржет, в два глотка приканчивает сто грамм виски и, извинившись, идет курить на балкон, попутно прихватив свой мобильный.

Когда он зависает на лоджии, которую я успел застеклить прошлым летом, больше двадцати минут, я закидываю в посудомоечную машину пустые тарелки и иду искать его. Открываю дверь в комнату. Услышав из-за балконной двери его громогласное, раскатистое и до отчаянного болезненное: «Я же тебя любил!», «чего тебе не хватало?», «у Алены всегда будет только один отец – это я» и «я не собираюсь жениться на женщине, которая одним своим видом может вызвать эрекцию даже у голубого», быстро закрываю дверь и скрываюсь в спальне. Вытаскиваю из шкафа сложенный в стопку комплект гостевого постельного белья, прихватываю плед, подушку, отношу всё это к комнате с лоджией и сваливаю на низкий шкаф у двери.

Включаю посудомойку и отправляюсь в душ. Стоя под прохладной водой и опираясь рукой о холодный кафель стены, бездумно пялюсь в ближайший бледно-серый квадрат плитки, после чего пятерней убираю с лица прилипшие ко лбу мокрые волосы и выплевываю в квадрат воду.

«Ну почему всё так сложно? – думаю я об эстонке. – Ведь всё шло хорошо. Ей было со мной хорошо. Мне было с ней хорошо. А потом – как в том анекдоте:

« – Милый, у меня есть жених. Как ты к этому относишься?

– Понимаю тебя, но сам жениться не собираюсь, так что и ты принимай меня таким, какой я есть.

– Спасибо, милый, прием окончен».

Смешно? Ага, до колик. Но я действительно думал, что всё будет просто – что она и я в какую-то ночь (утро, день, вечер – нужное подчеркнуть) разыграем одну из тех незамысловатых историй, которые каждый день случаются в этом городе. Где, если максимум, то будут два-три дня ухаживаний, её первые робкие звонки, смс-ки с пожеланием доброго дня и ненавязчивым упоминанием каких-нибудь перспективных кафе, клубов и ресторанов, за которыми последует моё предложение встретиться у меня дома. Взмах ресниц на пороге квартиры, кокетливая улыбка: «Боже, как тут уютно!» и разговор, который закончится тихим признанием: «Знаешь, я о тебе думала». Поцелуй, как прелюдия ласки и обещание того, что обязательно произойдет после. Дальше – постель, опять постель, ещё немного постели, а потом пара совместных месяцев, где наши последние дни будут начинаться с моей закипающей по утрам тихой ненависти, когда я, стоя в ванной, или лежа в кровати, или сидя на кухне и завтракая вместе с ней, буду что-то ей говорить, и при этом мысленно отсчитывать каждую лишнюю секунду её пребывания в моей жизни и ждать всеми порами души, когда же она, наконец, уйдет и оставит мне невесомую радость спокойного одиночества и тишины.

Или – где будет программа минимум: один-два дня, её чувственные и осторожные взгляды, брошенные исподтишка в мою сторону. Мой намек, мой первый шаг к ней. Вспышка, безумное и бездумное слияние, доводящее до исступления, после которого вы, кончив вместе или по одиночке, упадете в постель, чтобы проснуться утром, где вас уже нет. «Почему же в этот раз всё пошло не так? Я не понимаю…»

Выключаю воду, выхожу из ванной, насухо вытираюсь. Натянув старые домашние шорты и расставив руки по обе стороны умывальника, я смотрю на своё лицо в зеркале и впервые задаю себе самый простой и предельно честный вопрос: «Почему же всё так херово?» Не люблю фраз «я соскучился», «меня тянет к тебе» или «я о тебе думаю», потому что по факту за ними ничего не стоит (если тебя тянет, или ты думаешь, или скучаешь, ну, так иди к ней – кто тебя держит?). Но в этих фразах то, что чувствую я. «И для меня нереально, что женщиной можно заболеть за три дня», – говорю я своему отражению. Вынимаю из шкафа машинку и начинаю подправлять щетину. «Но ещё более нереально, – продолжаю объяснять себе я, убирая машинку в шкаф, – осознать, что вот так, вдруг, обычное влечение, которое у меня находится ровно в двух положениях, «вкл.» и «выкл.», сейчас нашло третью грань, которая называется: «Я не могу от тебя откл.». И я действительно не могу от неё отключиться. Она, как навязчивое воспоминание – как сон, который приснился под утро и который ты, нырнув в свои дела, забываешь днем. Но его послевкусие остается. А ещё я понять не могу, почему женщине, которой сначала было с мной так нереально хорошо, вдруг стало потом так нереально плохо.

«Ну, и что мне делать?» Перехожу в спальню, не скидывая покрывало, ложусь на кровать, рассматриваю потолок, слыша за соседней стенкой храпы Андрея, который успел набраться до состояния Железного Дровосека, что кажется мне прелюдией того что, рано или поздно, но Литвин смирится и женится на Карине, потому что он её любит, а она, по всей видимости, любит его.

«Ничего не делай», – приходит из глубины подсознания мысль. И, откровенно говоря, она – самая трезвая из всех, что за последние три дня приходила мне в голову. Потому что убеждать эстонку в своей правоте мне надоело, бегать за ней – бесполезно, а врать ей я не намерен.

Это пошло звучит, но у меня были женщины, много. Но из всех отношений, которые у меня были, я вынес всего одну аксиому, и заключается она в том, что с женщиной, по возможности, нужно быть честным, предельно. Мне действительно не нужны серьезные и длительные отношения, потому что сближение подразумевает рассказы о прошлом и намеки на будущее, которого у нас нет и не будет. Не скажу, чтобы моя схема всегда безупречно срабатывала (у меня были представительницы слабого пола, у которых идея свадебных колоколов свила гнездо в голове ещё задолго до моего появления, а с моим появлением вдруг почему-то резко активизировалась), но, в общем и целом, моя схема не подводила меня, потому что вы вряд ли найдете нормальную женщину, которая скажет вам: «Отлично, мы с тобой переспим, но сначала давай договоримся о том, когда я к тебе перееду». Хотя опять же, справедливости ради надо сказать, что эта схема не всегда благополучно заканчивалась, если вспомнить, с каким треском я выдирался от Юлии.

«Но с этой эстонкой… – поворачиваюсь на бок, пристраиваю голову на согнутый локоть и разглядываю окно, за которым бледные звезды, мороз и вечно не спящий город, – … но с этой эстонкой все сразу пошло не так». И я, кажется, начинаю прозревать, почему. Потому что я практически сразу наступил на горле собственной песне. Влип, повелся, не смог устоять. Прогнулся и устроил её мальчишку на обследование к Литвину (хотя, опять же справедливости ради надо заметить, что сделал я это не для неё, а для себя. Но не суть).

«И вот, – продолжаю начатую было мысль я, – вместо того, чтобы сохранять с ней дистанцию, я первым, стремительно, сам пошел на сближение с ней. Открыл ей «Бакулевский». Сводил в музей, познакомил там с Вероникой. В ответ получил чувственный порыв, который чуть было мне крышу не снес, и последующий чувствительный удар по башке: «Прости, но у меня есть жених». Хорошо, предположим, это я съем – как я уже говорил, в её жениха я не верю. А дальше – вообще понеслась! Лихо послав меня к черту прямо там, на парковке, она начала свой второй визит в «Бакулевский» не с нормального человеческого «извини» (простите, а кто кого позавчера к черту послал?), а с наезда: «Привет, ты почему телефон не берешь?» Ещё бы я его взял! Увидев в окно, с каким злым лицом она чешет в «Бакулевский», было очень нетрудно догадаться о том, что она что-нибудь выкинет. У меня даже мелькнула мысль припрятать кружку с дятлом, которую я ей в шутку купил, но тут она три раза подряд с минутным перерывом позвонила мне на мобильный, и я, чтобы не провоцировать её своими ответами, не стал брать вызов. Сунул «Нокиа» в карман дубленки, решив дождаться её в ординаторской, чтобы уже за закрытыми дверями выяснить с ней с глазу на глаз, какая муха её укусила. Ну и, собственно говоря, выяснил… После чего получил по мозгам уже известным «у меня есть жених», кое-чем новеньким «его зовут Игорь» и совсем уж новым «сделай мне пропуск для сценариста, он мне нужен здесь для работы». Ага, да, конечно. Охотно верю! Только что ж ты его раньше не привела? В общем, хоть по губам себя бей…

Потом черт поднес мне Карину, которая ещё два дня назад просила меня поговорить с Литвиным. И тут эстонка, с который мы вроде как разобрались, что продолжения у нас не планируется, преподнесла мне новый сюрприз. Потоптавшись у лифта с глазами раненой лани, закинула удочку («какая красивая девушка»), получила предельно честный ответ («это моя студентка») и в третий раз с удивительной меткостью засадила мне между глаз («у тебя тоже с ней отношения?»). Откровенно говоря, в тот момент мне вообще захотелось её удушить. Но увидев её восковое лицо, помертвевший взгляд и то, как она рвет зубами свои бледные губы, я вдруг понял, что сделал с ней. Она не хотела меня отпускать. Отлично, я её тоже. Но – что бы, скажите, произошло, если б я тогда дал обратный ход? Вот именно: ничего. От слова «совсем». Потому что на тот момент в её голове уже прочно засела идея, что так, как могу я, не хочет она. И я ничего не стал делать.

И больше не стану. И не от слова «совсем», и не потому, что обижен (да, она неплохо врезала мне по самолюбию, так что это, в общем, не удивительно), а потому, что так будет лучше. Не знаю, что у неё в душе, но, по-моему, в главном я её раскусил: она из той породы людей, которых не вернешь суетой, беготней или, хуже того, психологической ломкой. Она, как кошка, которая гуляет сама по себе – сама принимает решения, и возвращается тоже сама, но лишь когда хочет этого.

«Вот пусть и захочет – сама! И сама пускай возвращается…»

А ещё потому, что я прекрасно знаю разницу между нами. И случилась эта разница в тот день, когда я понял и принял то, что с таким неизвестным генофондом, как у меня, я никогда не создам нормальной семьи, а она много лет назад выбрала ту профессию, которую я ненавижу.

И вот теперь, когда мы окончательно разобрались, на какой точке зависли наши «несерьезные», «недлинные» и, главное, «необременительные» для меня отношения, я искренне желаю эстонке счастья и закрываю глаза. Но последнее, о чем я всё-таки прошу у Господа Бога, прежде чем провалиться в сон: пожалуйста, сделай так, чтоб она мне больше не снилась».

3.

Телецентр, днём. Кафе «Успенское», вечером.

«Красота женщины – это не божий дар, а усилия и потраченное на неё время».

Этот нехитрый тезис я вывожу, стоя в гримерке у Алика и разглядывая себя в зеркале. Умело «сделанное» им лицо (ничего лишнего), волосы, заплетенные в голландскую косу (уместно к платью), и платье, вынутое мной сегодня из шкафа по случаю визита в «Бакулевский» (джинсовое, цвета индиго, чуть расклешенное к низу). Общий вид довершают широкий пояс коричневой кожи, высокие мягкие сапоги в тон и серебряные украшения с модным разъемом. Вид, конечно, не «умереть – не встать», но стильно и без излишеств. Одним словом, идея, подчерпнутая мной с канала «Fashion TV» – тенденции зимы этого года.

– Ну как, нравится? – явно торжествуя, спрашивает Алик, который сидит в кресле позади меня, и, обхватив руками колено, плавно покачивается.

– Ты всегда умел работать с блондинками, дорогой, – медленно отвечаю я и наклоняюсь к зеркалу, чтобы поближе рассмотреть свои ресницы, подчеркнутые подводкой.

– А ты бы почаще заходила, и у меня практики было больше, – мечтательно вздыхает Алик и томно прикрывает глаза.

– Дорогая, ты бы тут заканчивала, а? – с ленивой насмешкой в голосе тянет Димка Абгарян. Почти съехав вниз, Димка сидит в соседнем кресле и, широко расставив ноги, просматривает в «планшетнике» информацию о Бакулевском центре. Ради поездки туда Димка сегодня соизволил сменить свой затрапезный черный свитер на вполне приличный вельветовый пиджак с серой водолазкой, что, вместе с тертыми джинсами и тяжелыми ботинками делает его чем-то похожим на юношу из 90-х. Но к моему внешнему виду его прикид, как ни странно, подходит, так что мы (замечаю с легким злорадством я) сегодня составим в «Бакулевском» единый ансамбль. Когда я прихожу к мысли о том, что прямо-таки предвкушаю реакцию Сечина на появление нашей останкинской «пары», мой мобильный, лежащий перед зеркалом, издает трель. Номер на определителе высвечивается глухо и тухло: «Игорь».

Невольно кошусь на Димку: «Неужели Соловьев передумал и решил все назад отмотать? Ну, нет, не выйдет!» Сурово поджимаю губы и беру телефон.

– Привет, – сухо бросаю я в трубку.

– Привет, привет, – в своей любимой манере снисходительно произносит Игорь, которого я ухитрилась не видеть три дня (короткие смс-ки и сугубо деловые звонки не считаются). – Слушай, ты не могла бы ко мне зайти?

– Что, прямо сейчас? – машинально бросаю взгляд на часы.

– Это ненадолго, – обещает Игорь.

Прикидываю, что в «Бакулевский» надо выезжать максимум через пятнадцать минут, иначе мы с Димкой опоздаем к пяти. Правда, с учетом пробок я всегда оставляю небольшой временной запас минут в пятнадцать-двадцать, так что я, хоть и неохотно, но всё же киваю. Сообразив, что Игорь меня просто не видит, исправляюсь и говорю:

– Хорошо, сейчас приду.

– Давай. – Соловьев сбрасывает вызов. Я разворачиваюсь к ребятам.

– Алик, большое тебе спасибо, ты сегодня был просто на высоте, – абсолютно искренне благодарю я и по давней, укоренившийся привычке целую его в теплую щеку. В ответ Алик ловит мою руку и дважды несильно, но выразительно дергает мой средний палец. Его круглые зрачки посылают мне хитрый сигнал, который я перевожу, как: «Дорогая, я, конечно, не знаю, к кому ты там собралась, но поверь: сегодня у тебя есть все шансы». Дарю ему воздушный поцелуй и освобождаю кисть из его захвата.