Текст книги "~ А. Часть 1. Отношения"

«Показуха. Вся твоя жизнь – показуха. Твоя эстонская фамилия, „Останкино“, МУЗ-ТВ. Отношения с Игорем, которые всего за полгода превратились из его „ты моё всё“ в его „подай“, „принеси“, „выручи“, „сделай“. И лучше бы ты, пока ехала сюда, не Игоря проклинала, а догадалась заехать в магазин и купить детям игрушки или хотя бы конфет», – пронеслось в моей голове, и мне стало совсем плохо. Прикусив губу, я отвела от зеркала глаза. Господи боже мой, как же мне было стыдно…

Между тем Марина Алексеевна продолжала трещать, интересуясь всем тем, что люди обычно хотят знать об «Останкино»: как снимаются передачи, можно ли попасть к нам на съемки, сколько платят массовке и действительно ли так хорошо выглядит в жизни Роза Сябитова? Я что-то невпопад отвечала ей, пока не поймала себя на очередной мысли.

– А… где дети? – спросила я, заметив, что ни на лестнице, ни в вестибюле, кроме нас никого нет. – У вас так пусто.

Я даже голосов детских не слышала.

– Дети? А они в другом корпусе. Малыши сейчас учатся, а у старших физкультура по расписанию. Но некоторые из них здесь. – Марина Алексеевна изобразила улыбку и указала мне на дверь с табличкой «Актовый зал».

– И… их там много? – поёжилась я.

– Все, кто выступает… ну, или просто присутствует. Кстати, представители других шефских организаций уже приехали, – добавила Марина Алексеевна, а у меня как груз с плеч упал: я поняла, что хоть не одна там буду.

– Ну, проходите, – она распахнула дверь, я пропустила её вперёд, и мы вошли.

Это был самый обычный актовый зал самой обычной школы: ряды дерматиновых кресел, коричнево-бурый линолеум на полу, стены с портретами литераторов и ученых, розоватые, в нарядных воланах, шторы и небольшая сцена с ведущими на неё облупленными, когда-то покрашенными красным, ступеньками. Моё внимание привлекла живая пушистая ёлка, которая стояла в глубине сцены: она была украшена самодельными елочными игрушками – снежинками из пенопласта и шариками из разноцветной фольги, точно дело происходило не в 2016-м году, а в каких-то забытых Богом восьмидесятых. Покосившись на елку, я перевела взгляд в зрительный зал, где сидело человек десять взрослых и примерно столько же подростков в возрасте от тринадцати до пятнадцати. В глазах у детей был интерес, а те, что были постарше, смотрели уже оценивающе. Двое мужчин откровенно гладили глазами мои кожаные штаны, а женщина в приличном костюме даже прищурилась.

– Здравствуйте! – С этими словами я выбрала для себя и своих вызывающих брюк самый последний ряд кресел, где никто не сидел, кроме какого-то худенького мальчишки. Темноволосый, одетый в вытертые голубые джинсы и такой же голубой мешковатый свитер, он невозмутимо поглядывал на меня и что-то увлеченно чертил ручкой на крышке спичечного коробка.

«Спички… Они тут что, курят?» – естественно, пришло мне, куряке со стажем, в голову. Покосилась на Марину Алексеевну: она вообще это видит?

– Может, вы пересядете поближе к сцене? Оттуда лучше видно, – нахмурилась та. Обращалась она явно ко мне, но при этом смотрела на мальчика.

– Спасибо, но, если можно, я здесь останусь. У меня дальнозоркость, – понизив голос, доверительно сообщила я – и соврала, а мальчишка вдруг подозрительно хмыкнул. Теперь уже и я уставилась на него, и поймала в ответ взгляд очень странных глаз. Машинально отметила его длиннющие, как у всех подростков, ресницы, тонкий нос, рот с родинкой над губой. Это был худощавый, довольно высокий мальчик с красивым, немного самоуверенным и даже чуть нагловатым лицом и зеленовато-карими глазами, переливающимися под светом ламп всеми оттенками золота.

Потоптавшись – так, словно она хотела мне что-то сказать, но так и не решилась, Марина Алексеевна нехотя отошла, а на сцену под дружелюбные и нестройные хлопки взрослых и детей уже выходила другая женщина, помоложе. Смущенно откашлявшись, она зачем-то потрогала пальцами микрофон, смутилась ещё больше и дрогнувшим голосом объявила, что утренник начинается. Но на сцену я не смотрела. Я разглядывала мальчишку, тот – меня, причем, делал он это с лёгким юмором и любопытством. В нем что-то было – что-то, что в корне отличало его от других детей, и я неожиданно для себя похлопала ладонью по сидению кресла, нас разделявшего.

– Иди сюда, – позвала я. – Меня Саша зовут. А тебя как?

Мальчишка помедлил, но пересел. Взмахнул ресницами и произнес хрипловатым, сиплым, словно раз и навсегда сорванным голосом:

– А вы, Саша, кстати, соврали…

– Когда? – я даже оторопела.

– Когда про дальнозоркость сказали. У вас ведь её нет, да? – Он улыбнулся: он знал, что был прав. – Меня Данила зовут.

Вот так мы и познакомились.

Сначала он показался мне по-детски непосредственным и очень общительным. Не стесняясь, не смущаясь, спросил меня, где я училась и где я работаю? Я вкратце рассказала ему, как на втором курсе журфака пришла в телецентр на кастинг и даже приплела к месту пару забавных историй о закулисье «Останкино», решив, что это может понравиться мальчику его возраста. Данила слушал, улыбался, кивал, но судя по тому, как он рассеянно крутил в пальцах спичечный коробок, всё это его мало интересовало. А присмотревшись к нему, я вообще поймала себя на мысли, что этот мальчик строит наш разговор так, как это свойственно взрослым, когда те хотят уйти от обсуждения личных тем: Данила выстраивал наш диалог таким образом, чтобы я больше рассказывала о себе, в то время как сам он старался отвечать лишь на мои вопросы.

– Зачем тебе спички? – попробовала расшевелить его я (а может быть, и восстановить свой собственный статус кво: всё-таки из нас двоих я была взрослой). – Ты бы не курил, это же вредно.

– Вот когда вы приедете сюда снимать передачу о вреде курения, то и я с сигаретами завяжу, – моментально нашёлся он. Поймал мой взгляд и пошёл на попятную: – Это не спички, – нехотя признался он. – Это… короче, мне это надо.

– Тогда дай посмотреть, – решив взять его на слабо, я протянула руку. Поколебавшись, Данила вложил мне в ладонь спичечный коробок, и я увидела то, что заставило меня улыбнуться: на шероховатой картонке крышки синим шариком ручки был изображен потрясающий лопоухий мультяшный заяц.

– Здорово, – искренне похвалила его творчество я и, нажав пальцем, выдвинула миниатюрный поддончик, в котором, к собственному удивлению, обнаружила не спички, а таблетки. Перевела на Данилу вопросительный взгляд. В глаза моментально бросилось, как он застыл, напрягся, словно ожидал от меня новых расспросов. «Наверно, у него бронхит, вот поэтому и голос осип, а мне он боится в этом признаться, чтобы я не пересела», – пришло мне в голову, но я всё-таки поинтересовалась:

– У тебя что-то болит? – вернула ему коробок. – Что-то не так с горлом?

– Всё так, – огрызнулся он, схватил коробок и угрюмо уставился на сцену.

– Да ладно, не обижайся. – Я попыталась дотронуться до его тоненького запястья, утопавшего в разношенном рукаве свитера. Заметив мой жест, он вздрогнул и дёрнулся в сторону. Я немедленно убрала руку.

– Вы меня не обидели, – помедлив, произнес он уже более миролюбивым тоном, но при этом продолжал упорно смотреть на сцену.

– Честно, я не хотела обидеть тебя, – оценив его непреклонную позу, принялась по новой уговаривать его я.

– Если честно, то я это понял! – Он покосился на меня и вздохнул: – Ладно, не парьтесь. Лучше скажите, а вы случайно не в курсе, где можно купить хорошие пособия по английскому языку?

– Пособия для… («Господи, в каком классе он учится?») … твоего возраста? – нашлась я.

– Мне нужен зелёный учебник «Advanced Grammar in Use» Мартина Хьювингса, выпущенный в Кэмбридже, в 2015 году, – отбарабанил мальчик.

– Вам здесь английский на таком уровне преподают? – опешила я. Ещё бы я не опешила: насколько я помнила по своему институту, где английский всегда шёл на ура, подобный учебник предназначался для тех, кто свободно владел английским, но хотел усовершенствовать свои знания до уровня носителя языка.

– Да нет, – оценив бесценное выражение моего лица, усмехнулся Данила. – Здесь его так не преподают. Это я хочу его подтянуть, чтобы после школы пройти конкурс в нормальный лингвистический институт и сразу же устроиться на работу.

– Кем?

– Переводчиком.

– А почему именно переводчиком? – невольно заинтересовалась я, потому что, по моему скромному мнению, из этого мальчишки с его худощавой фигурой и умением рисовать скорей бы вышел спортсмен или художник-мультипликатор, но никак не скучный работник офиса.

– А так работу легче найти. И переводить можно, не вставая со стула.

Услышав такое, я окончательно потеряла дар речи.

– Так, погоди, тебе сколько лет? – наконец пришла в себя я.

– Тринадцать, – буркнул он и тут же заносчиво вскинул бровь: – А что?

– Тринадцать – это значит, что ты в седьмом классе. Так? – Он кивнул, продолжая сканировать меня глазами, словно пытался понять, что у меня на уме. – И при этом физические упражнения ты не любишь, зато хорошо рисуешь, у тебя продвинутый уровень иностранного языка и взрослые планы на жизнь. Слушай, а ты часом не гений? – подначила его я.

– Ага, я – гений, – невозмутимо согласился он. – С трояком по математике и освобождением от физкультуры.

Я не знаю, кто научил его произносить фразы абсолютно серьёзным голосом и с лицом, преисполненным детской невинности, но делать он это умел, как никто, и я, не сдержавшись, фыркнула. В ответ мальчик широко и доверчиво улыбнулся мне, но уже через секунду смутился и, пряча растерянность, принялся ожесточенно тереть остренький кончик носа. А я вдруг поняла, чем же он так понравился мне: да, он был ребёнком, таким же, как все дети – дерзким, милым, самолюбивым, вспыльчивым и скрытным. Вот только этот ребёнок не собирался надолго засиживаться в детях. Он был вполне независим, умел отбиваться от неудобных вопросов и даже строил взрослые планы на жизнь. Он слишком рано решил сойти со станции «Детство», чтобы стать взрослым.

Щемящая жалость к подростку, в котором так странно сплелись детская ложь и искренность взрослого человека, раскалённым кольцом прокатилась по сердцу, в горле встал ком, и я испытала исступленное, странное, потрясшее даже меня саму, желание защитить его. Сделать хоть что-нибудь для того, чтобы он хоть на минуту почувствовал себя счастливым.

– А хочешь, я куплю тебе этот учебник и привезу? – тихо сказала я.

– Да? Ладно, спасибо. – Обидно, но он даже не улыбнулся. Больше того, казалось, он вообще не обрадовался моему предложению. – А сколько сейчас времени? – Не дожидаясь ответа, покосился на стрелки моих наручных часов и встал: – Ну ладно, мне пора. Спасибо за разговор, было очень приятно познакомиться с вами.

– Мне тоже было приятно… Погоди, ты на сцену? Ты сейчас выступаешь? – Я понять ничего не могла.

– Нет, я не выступаю. Мне просто пора, до свидания, – он сухо попрощался и ловко, ужом выскользнул из ряда.

Развернувшись и перекинув руку через спинку ещё тёплого после него кресла, я наблюдала, как мальчик с детским лицом и повадками взрослого неторопливо дошел до двери, как юркнул за дверь. И только, когда он исчез, я сообразила, что он не назвал мне своей фамилии и не спросил меня, когда я приеду и привезу ему этот учебник? Он даже мой телефонный номер не попросил. Он просто не верил, что я вернусь.

Но он ошибся.

Я вернулась в детдом ровно через сутки, ухлопав пять мучительных часов на то, чтобы разыскать этот проклятый учебник. Пособие нашлось во вторник, в книжном, на окраине Новой Москвы. В среду, свернув к обеду все дела в телецентре, я позвонила Марине Алексеевне, заручилась её обещанием оформить мне пропуск на вход и отправилась на Карамышевский проезд. Припарковалась в уже знакомом мне дворике и с хрустящим пакетом под мышкой (пособие плюс стопка прилагающихся к нему аудиодисков), зашагала к учебному корпусу. Разглядывая школьный двор, где под крупными хлопьями снегопада дети постарше оккупировали беседку, а малыши с визгом и хохотом носились по двору и кидались друг в друга снежками, я искала среди подростков Данилу. Но – то ли я плохо смотрела, то ли Данилы на школьном дворе не было – его я там не нашла, зато наткнулась в вестибюле на Марину Алексеевну Добровольскую.

«Какое удивительное превращение, – думала я, рассматривая её сурово поджатые губы и ледяные глаза. – Ещё позавчера она была готова меня чуть ли не на руках носить, а сегодня глядит на меня так, точно я – враг номер один».

– Здравствуйте, – тем не менее, довольно мило улыбнулась я.

– Здравствуйте, – прошуршала она сухим, как жухлый лист, голосом и покосилась на пакет у меня под мышкой. – Спасибо, что нашли время это купить.

– Не за что. А где заяц… то есть Данила? – поймав её озадаченный взгляд, быстро исправилась я, и, прижав локтем к боку пакет, принялась счищать мокрый снег с парки.

– Данила сейчас спустится, но сначала я бы хотела с вами кое-что обсудить. Много времени это не займет. – Тон у неё был деловой. Я бы даже сказала, командирский такой тон.

– Хорошо, – кивнула я, решив, что Добровольская затеяла провести со мной нечто вроде лёгкого инструктажа относительно правил моего пребывания на территории детского дома и общения с мальчиком. Добровольская посмотрела на старшеклассниц, которые крутились у вешалки и о чем-то болтали между собой, на мальчишку, который блуждал и искал что-то в недрах вешалки, и указала мне на скамейку, которая стояла в метрах пяти от вешалки и от детей:

– Пойдёмте туда. Поскольку наш разговор, как мне кажется, не затянется, то я предлагаю побеседовать здесь, а не в моём кабинете.

Она направилась к лавочке. Я последовала за ней. Добровольская уселась, аккуратно расправила подол тёмного платья и подняла на меня непроницаемые глаза.

– Сашенька, – начала она подчёркнуто дружелюбным голосом, – я ценю, что вы нашли время разыскать и привезти Даниле этот учебник. Больше того, я чрезвычайно ценю ваш душевный порыв и то, как быстро вы откликнулись на просьбу мальчика, но я хочу вас попросить без серьёзных намерений здесь больше не появляться.

Если Добровольская хотела меня удивить, то это ей удалось. Но вообще-то в себя я прихожу быстро, и, к тому же, взрослая женщина-педагог с опытом ведения словесных войн – это вам не тринадцатилетний подросток, которого так или иначе нужно щадить.

– Ясно, – я положила пакет с учебником на скамейку и расстегнула парку, показывая, что я никуда не тороплюсь и уж точно сейчас никуда не уйду. – А что значит, серьёзные?

– Дослушайте! – оценив выбранную мной стратегию поведения, Добровольская раздраженно повысила голос, но спохватилась и снова взяла дружеский тон: – Сашенька, вы поймите, дети, которые здесь живут, отказники или же поступили сюда из неблагополучных семей. Данила как раз из подобной семьи. Вы представляете себе, что это такое?

– Да, – кивнула я, – представляю. Я об этом читала.

Я и вправду читала: позавчера, вернувшись с их «праздничного» концерта, я перерыла весь Интернет в поисках информации, чтобы хотя бы попытаться понять, как живётся таким, как Данила.

– Прекрасно, – оценив мой ответ, Добровольская усмехнулась. – Тогда вы должны понимать, что любой из подростков, кто находится здесь, в каждом, ему сочувствующем, будет невольно искать потенциального родителя. А поскольку таких детей редко усыновляют, то каждое последующее разочарование наносит им всё новые душевные травмы.

«Кажется, инструктаж понемногу переходит в урок психологии», – подумала я и напомнила Добровольской:

– Вы меня простите, но я всего лишь привезла ребёнку учебник.

– Отлично. Раз так, то оставьте его мне, я сама передам его мальчику, и мы на этом закончим, – отрезала Добровольская и сделала движение, точно она собиралась встать, предлагая мне вручить ей пособие и попрощаться.

– То есть мальчика мне увидеть нельзя? – В ответ я поудобней устроилась на жёстком сидении лавочки и закинула ногу на ногу.

– А вот, собственно говоря, и ответ на вопрос, почему вы здесь? У всех, Саша, есть сердце. – Добровольская наклонилась ко мне и повторила чуть тише: – У всех есть сердце, вот поэтому вы, независимая и умная девочка, вернулись сюда. И, как мне кажется, ещё не раз вернётесь. К сожалению, запретить вам этого я не могу, если только вы не нарушите наши правила… и особенно, с учётом того, где вы работаете. – Добровольская сделала красноречивую паузу, намекая, что дурная слава в «Останкино» ей не нужна. – Так что примите к сведению то, что я вам скажу: не давайте этому мальчику неоправданных надежд. Потому что вы его никогда не заберёте.

Откровенно говоря, на тот момент её идея, что я в свои двадцать шесть дойду до мысли усыновить подростка, которого видела всего один раз, показалась мне смехотворной. Но было что-то в её взгляде, голосе, поведении, интонации, что заставило меня откинуться на спинку скамейки и поинтересоваться:

– А почему вы так в этом уверены?

– Почему? – Добровольская улыбнулась. – Да потому что вам просто никто не даст этого сделать. Вам сколько лет, простите? Двадцать три? Двадцать пять? – Добровольская проехалась взглядом по моему лицу, по случаю снегопада лишенному всякой косметики.

– Двадцать шесть, – просветила её на этот счёт я.

– И вы не замужем?

– Нет.

– Иными словами, вы одиноки, и у вас с мальчиком всего тринадцать лет разницы в возрасте. А для усыновления разница в возрасте между приёмным родителем и ребёнком должна быть, как минимум, в шестнадцать лет.

«Игорь старше Данилы на семнадцать лет», – промелькнуло в моей голове.

– Понятно. – Я поерзала на скамейке, от сидения на которой у меня уже начала затекать спина. – А можно спросить, Данила давно в детском доме?

– С трёх лет.

– То есть получается, что за все десять лет, что он здесь живёт, его никто не захотел забрать? Почему? Он же вполне нормальный ребёнок и от обычных детей из так называемых «благополучных» семей ничем не отличается.

«Или это ваши воспитательные беседы так на людей подействовали?»

– Этот мальчик серьёзно болен, – сообщила мне Добровольская очень будничным тоном.

– Так, ну и что с ним? – вздохнула я. – Я, кстати, слышала, как сипло он говорит, и видела у него таблетки.

В ответ я ожидала всё, что угодно: и то, что Добровольская скажет мне, что у Данилы бронхит, который вылечить можно, и то, что у него астма, которая, увы, плохо лечится, но то, что я услышала, как снег щеткой, смахнуло всю шелуху нашей словесной игры – и моё наигранное равнодушие, и её фальшивую добродетельность, обнажив предельно простую и от того ещё более жестокую правду: мальчик, который очень хотел стать взрослым, мог никогда им не стать.

– У Данилы врождённый порок сердца, он живёт на этих таблетках, а они дорого стоят. Люди боятся усыновлять подобных детей: слишком велик риск смертности. Вот поэтому все, кто приходили сюда и общались с ним, в итоге не решились его забрать и выбирали других детей.

– Выбирали… как в магазине?

Каюсь, это была дерзость. Добровольская вспыхнула и гневно уставилась на меня. Но мне было уже не до неё взглядов: я взяла в руки учебник. Разглаживая зеленую глянцевую обложку, я думала, почему жизнь так круто обошлась с подростком, виноватым лишь в том, что он очень хотел жить? И что это значит, быть им?

Добровольская помолчала, покосилась на старшеклассниц, всё также безмятежно болтавших у вешалки, рассеянно кивнула мальчишке, пробегавшему мимо нас и пискнувшему ей: «Здрасьте!», и перевела взгляд на меня.

– Итак, Саша, теперь вы всё поняли? – Я кивнула – я знала, какое решение я готовлюсь принять. Я даже знала, что, скорей всего, оно будет ошибочным, неверным, неправильным, но поступить по-другому я уже не смогу. – В таком случае, оставьте учебник мне, я передам его мальчику, и дело с концом. – Приняв моё молчание за согласие, Добровольская вздохнула и встала. – А вы не берите ничего себе в голову, – глядя на меня, посоветовала она, – вы ещё слишком молоды, чтобы брать на себя такую ответственность, у вас самой ещё вся жизнь впереди, и вы…

– Боюсь, вы меня не так поняли, – не дав ей закончить, я тоже поднялась со скамейки. Теперь Добровольская и я стояли вровень, лицом к лицу. – Всё, что я обещала вам, это принять к сведению ваши слова. Это я сделаю. Но я по-прежнему хочу видеть мальчика. Можно?

Добровольская дёрнулась, с её лица схлынули краски, и в её глазах промелькнула целая гамма чувств, точно я напомнила ей о чем-то, о чем она сама никогда не прекращала жалеть и что очень хотела забыть. Но уже через секунду она сумела взять себя в руки, недовольно поджала губы и закрылась от меня самым надёжным щитом – маской опытного педагога.

– Хорошо, я его позову, – небрежно кивнула она. – На свидание с мальчиком у вас есть полчаса. Правила на стене, ознакомьтесь. Ждите здесь.

Она ушла, а я снова села на лавочку. Крутя в пальцах учебник, я даже не подозревала о том, что в ту минуту я раз и навсегда определила свой выбор.

Данила спустился в вестибюль, когда я уже начала поглядывать на часы и раздумывать, куда он запропастился? Независимая улыбка, тот же заношенный свитер и по-детски растерянные глаза.

– Привет! Я приехала, – рассматривая его, просто сказала я.

– Привет. А зачем? – Он сунул руки в карманы.

– Учебник тебе привезла, и ещё диски: они к пособию прилагаются.

– Я не возьму, – мальчишка нахмурился.

– Почему?

– Это дорого стоит.

– Вообще-то, это подарок, – напомнила я.

– А я вас о нём не просил.

– Хорошо, в таком случае, могу это выкинуть.

Теперь я знала, как разговаривать с ним: только вот так, на равных, не пытаясь ему угодить или подольститься. Он понравился мне, но теперь я должна была ему понравиться. Прошла пара секунд, Данила покусал губы, заглянул мне в глаза и всё-таки протянул руку. Долго листал пособие, смущенно перебирал диски, наконец, сунул их обратно в пакет и буркнул:

– Спасибо. Большое.

– Не за что. Слушай, пойдем, прогуляемся?

– То есть, прогуляемся? Это куда? – Он, как ребёнок, изумлённо захлопал глазами. – Вообще-то меня на улицу с вами просто так не отпустят, для этого вам нужно специальное разрешение получить, и…

– Во двор пошли. Покажешь мне окрестности школы?

Он испытующе заглянул мне в лицо, молча кивнул и отправился за своей курткой.

Он так и молчал практически все полчаса, пока мы болтались по школьному двору. На мои вопросы о том, как он учится, что ему нравится рисовать, как он собирается самостоятельно изучать английский, отделывался односложными «да» или «нет» или вообще снисходительно пожимал плечами. Поддевая носком кроссовки рыхлый снежок, он иногда уходил вперёд, потом нехотя возвращался, косился на меня, грыз губы, играл желваками. Он явно пытался принять какое-то решение на мой счёт и в то же самое время всячески демонстрировал мне, что сближаться со мной он не намерен. В конце тридцатой минуты весь этот псевдовоспитательный цирк мне окончательно надоел, я вытащила из кармана бумажник и извлекла оттуда свою визитную карточку. Протянула её Даниле:

– Возьми.

– Это что? – Упрямый «заяц» вскинул вверх бровь.

– Моя визитка с моим телефоном. Позвони мне, когда окончательно решишь, что тебе со мной делать.

Ошарашенный подобным обращением, «заяц» уставился на меня и пошёл гневными красными пятнами.

– Я вам не буду звонить! – рявкнул он.

– Это почему?

– Ни к чему.

– Ни к чему – кому?

– Вам! – окончательно разозлился Данила.

– А с чего ты решил, что мне это ни к чему? Я же тут.

Не найдясь, что сказать, он судорожно вдохнул, попытался изобрести какую-нибудь дерзость, но смешался, махнул рукой и уже собрался рвануть к зданию школы, когда я его окликнула:

– Даня…

Он застыл.

– Что? – помедлив, не оборачиваясь, буркнул он.

– Скажи, пожалуйста, а мы можем с тобой просто дружить?

Он моргнул: не ожидал. Потом неуверенно пожал плечами:

– Ну, можем, наверно.

– Тогда, будь любезен, больше не говори мне «вы», когда я снова к тебе приеду.

Наверное, в тот день и родилась моя главная тайна. Ещё очень зыбкая, не оформившаяся ни в окончательный план, ни в бесповоротное решение, не имевшая ни конкретной цели, ни долгосрочного будущего, она заключалась лишь в том, что я хотела быть с этим мальчиком ровно столько, сколько мы сможем, сколько ему потребуется. Впрочем, в тайниках эта тайна долго не жила. Попрощавшись с Данилой и пообещав ему навестить его в ближайшие выходные, я очень быстро сообразила, что Добровольская может позвонить Игорю, чтобы «поблагодарить» его за мой визит в детский дом, а заодно, и намекнуть, что я взяла шефство над мальчиком. Вернувшись к машине, я первым делом набрала Игорю.

– Молодец, Александра, я в тебя верил! – выслушав мой краткий отчет о поездке в детдом, жизнерадостно прокомментировал Игорь. – Так, ладно, это всё хорошо, а когда мы с тобой увидимся? Сашка, я честно соскучился.

Меня хватило только на то, чтобы соврать ему что-то про головную боль. Игорь пожалел меня, посоветовал съесть «Нурофен», предложил пораньше лечь спать и первым повесил трубку.

В тот же вечер я составила своё резюме, отправила его в отдел кадров, и, в ожидании собеседования, стала регулярно наведываться к «зайцу». Справедливости ради надо сказать, что дружба-дружбой, но Данила сближению сопротивлялся. От вопросов, касающихся его родителей, ювелирно уходил, на предложение найти ему репетитора по английскому отрицательно помотал головой. Правда, уже при втором моём визите в детдом принес мне стопку своих рисунков и долго смеялся, выслушивая мои комментарии относительно его зайцев. Но я знала, я чувствовала: он примет меня – он каждый раз меня ждал. К тому же, журналист – это такой человек, который при желании может вытянуть из вас всё, и уж тем более вытащит всё из тринадцатилетнего мальчика. Уже через месяц я узнала историю Дани от него самого. Она была грустной и очень простой. Если убрать из неё эмоции мальчика, то в моём пересказе она будет выглядеть следующим образом.

Его мама была отказником и тоже воспитывалась в детдоме. Сына она родила в девятнадцать лет от своего ровесника. Отца Даня не знал: тот ушёл от его матери ещё до его рождения, поэтому фамилия у мальчика была мамина, а отчество – в деда по матери. Родив сына, мать попыталась побыстрей забыть неудачный роман и построить свою личную жизнь, а, чтобы больной сын ей не мешал, отправила его туда, где она сама выросла. Из рассказа Дани я поняла, что его мама не считала детдом каким-то неправильным местом: наоборот, она полагала, что за ним там присмотрят, накормят, оденут. Не устроившись на работу, не найдя счастья в новой любви, она нашла счастье в сожителях, один из которых и пристрастил её к выпивке, и постепенно скатилась на дно. Когда она пропила всё, кроме квартиры, то вспомнила, что на ребёнка-инвалида выдается пособие и забрала сына из детского дома. А когда органы опеки и попечительства спохватились и взялись за неё, то вернула мальчишку обратно.

Насторожило меня в этой истории только то, что она была слишком простой. К тому же, как я поняла, у Данилы был жив отец. Решив разобраться, куда делся этот так называемый «папа», в один из дней я попросила Добровольскую о встрече.

– Проходите. – Она неохотно пригласила меня в свой кабинет, я переступила порог и окинула взглядом щербатый стол, потертые кресла, покрытый треснувшим лаком шкаф, горшки с геранью на подоконниках и уродливый железный сейф родом из девяностых. Казенная обстановка и нелюбимый кабинет – одним словом, ничего нового.

– Садитесь.

Я выбрала стул у стола. Добровольская расположилась в кресле, таком же старом и неуютном, как и весь этот детский дом.

– Итак, что вы хотели? – Она задумчиво побарабанила пальцами по столу.

– Я бы хотела посмотреть документы Данилы.

– Зачем? – Добровольская едва заметно поморщилась.

– Ну, поскольку наш канал оказывает вам финансовую помощь, – дипломатично напомнила я, – то и я бы хотела узнать больше об этом мальчике. Например, получает ли он пособие на лечение, не осталось ли у него кого-нибудь из родных?

– Считайте, что не осталось. И пособие он регулярно получает.

«Тогда почему, мать твою, он так одет и у него нет ни копейки, чтобы купить себе учебник, который стоит всего-навсего сто тридцать пять рублей?»

Но такое, в общем, не скажешь вслух, так что я кивнула:

– Ясно. Но документы его я могу посмотреть?

Добровольская окинула меня долгим взглядом. Помедлив, всё-таки поднялась с кресла и направилась к сейфу. Погремев ключами, открыла его, порылась в нём и наконец извлекла на свет пухлую папку. Вернулась ко мне и бросила папку на стол.

– Вот, смотрите, – сухо произнесла она, но в кресло не села, а отошла к окну.

Я подтянула папку к себе, взглянула на титульный лист: «Кириллов Данила Андреевич…» Посмотрела на фотографию Дани, видимо, снятую года два назад: уродливая короткая стрижка, сурово поджатые губы и независимый взгляд. Вздохнула и побежала глазами по строчкам: «Родился в Москве, 29 апреля 2002 года. Мать: Кириллова Елена Андреевна, умерла 27 сентября 2014 года. Определен в детский дом №5». В графе «отец» стоял прочерк.

Покосившись на Добровольскую, замершую у окна, я снова вернулась к листам, туго подшитым скоросшивателем: «характеристика…», «оценки…», «личные наблюдения воспитателей…», «сведения о болезни…». Здесь было всё: как Данила учился, как себя вёл, какие лекарства он пил, с кем дружил и даже с кем он успел подраться. Не было лишь информации о его отце.

– Скажите, – я подняла голову, – а Данила алименты от отца получает?

– Нет, он – незаконнорожденный, – Добровольская покусала кожицу на нижней губе, – но я понимаю, к чему вы клоните. – Она вернулась к креслу и села. Кресло скрипнуло. – Видите ли, – уперев локоть о стол, Добровольская раздраженно потерла узкую переносицу, – видите ли, Саша, в своё время я тоже пыталась решить этот вопрос, но всё, чего мне удалось добиться от его матери, это её категоричный отказ назвать имя отца мальчика. Она не хотела иметь с ним дело. Впрочем, есть одна фотография…

– Какая фотография? – насторожилась я.

– По всей видимости, изображение его отца. Данила признался, что украл этот снимок у своей матери. На фотографии его «отец» стоит рядом с ней. Полагаю, что он за ней ухаживал, раз приезжал к ней на выпускной. Впрочем, судите сами.

Добровольская перегнулась, сухим пальцем ловко перевернула в папке сразу несколько страниц, и перед моими глазами оказалась цветная, небольшая, вытертая от времени фотография, перебитая, как шрамами, белыми сгибами и полосками скотча. «Даня сложил её, чтобы она умещалась в его кулаке», – поняла я. Сделав один большой вдох, я попыталась сосредоточиться только на том, что я вижу. На фотографии, на школьном крыльце, освещенные летним солнцем, стояли, прижавшись друг к другу, растерянные и счастливые, худенький светловолосый юноша и девочка с зелёными глазами и красной лентой выпускника, перекинутой через плечо. У Дани была фигура отца и его разрез глаз. Во всем остальном он был точной копией своей матери. Разглядывая изображение этих двоих, чьи судьбы так странно переплелись, а лица смешались и навсегда остались в чертах их сына, я думала о том, почему же они, такие юные и счастливые, подарили и разрушили ребенку жизнь, и что сделало время с их душами?