Текст книги "~ А. Часть 1. Отношения"

Вместо ответа молча пожимаю плечами. Не найдя во мне даже элементарного человеческого участия, Репин раздражённо трясет щекой и поворачивается к Бастрыкину.

– А вот вы знаете, – запальчиво, явно напрашиваясь на дискуссию, начинает Репин, – что дистанционная консультация выгодна, потому что она почти в пятнадцать раз дешевле поездки пациента, живущего в Екатеринбурге, в Москву. Да любой в студии, – отеческий тон и проникновенный взгляд, устремлённый в зрительный зал, – может себе позволить воспользоваться этой услугой. – Новый разворот к Бастрыкину и едкий прищур, обращённый на него: – Так почему же вы не даёте ей ход?

– Простите, а я правильно понимаю, – ловко (и главное, своевременно) вмешивается Аасмяэ, – что в случае необходимости сопровождения пациента медицинским работником в Москву стоимость поездки удваивается?

– Ну да, – теряется Репин, – но…

– Тогда цифры, указанные вами, не совсем точны. Впрочем, предлагаю послушать мнение специалиста. – И тут эстонка обращается ко мне: – Арсен Павлович, а что вы можете сказать относительно преимуществ этой услуги?

«А я могу сказать только одно: у того, как вам тексты писал, предметные знания на обе ноги хромают». Но поскольку включаться в этот дискурс мне совершенно не хочется, то я снова пожимаю плечами.

– Неужели вам нечего добавить? – Аасмяэ удивленно приподнимает светлую бровь.

– К сказанному вами – нет, – чрезвычайно любезно парирую я, и в зале слышится смех.

– Ну что ж, будем считать, что ваше мнение мы услышали, а более развернуто вы выскажитесь чуть позже, – ювелирно подставляет меня Аасмяэ и дружелюбно улыбается Бастрыкину: – А вы, Юрий Иванович? Как вы считаете, какие преимущества телемедицины сегодня являются основными?

– А я, – манерно откидывается в кресле Бастрыкин, – могу повторить только то, что уже не раз говорил: сегодня во главу угла любой отрасли надо ставить технологии. И бюджет нужно пускать не на расширение глобальных телемедицинских центров… – осторожный взгляд на меня, оценивающий мою реакцию, – а на повсеместное качество связи и обучение медиков, потому что надеяться, что телемедицина разовьётся без этого, это, простите, нелепо. К тому же, у половины врачей, – новый, уже насмешливый взгляд, брошенный в мою сторону, – повальное незнание технологий.

«О, вот и по нашему брату проехались!» Откровенно говоря, очень хочется врезать ему в ответ не менее остроумной фразой о том, что у чиновников, занимающихся развитием медицины, нет даже элементарного медицинского образования, но лезть в эту свару мне абсолютно не хочется, так что я продолжаю безмятежно покачивать ногой, разглядывая подиум.

– И что же вы предлагаете? Заморозить социально-значимый проект, пока вы будете наращивать технологии? – невинно замечает Аасмяэ и снова берется за меня: – А вы как считаете?

– А вы считаете, что моё мнение что-то изменит? Законопроекты ведь не с врачами обсуждают, а с теми, кто Интернет прокладывает, – не менее невинно говорю я, и в зале снова слышится смех.

– Во врач даёт! – доносится с первого ряда.

– Вот! Вот такой несерьёзный подход медицинских работников и приводит к тому, что у нас нет и не будет таких замечательных врачей, как в той же Норвегии. И это их специалисты будут к нам приезжать и нас учить, – выстреливает в меня Репин.

«А вот интересно, – думаю я, машинально его разглядывая, – а когда ты сам, чувак, последний раз был в городской поликлинике? Не в той, что обслуживает твой Минздрав, а в самой обычной, бюджетной? Или мне тебе рассказать, как там врачи ухитряются отработать по три смены подряд, да еще и больных на дому обойти?»

– Ай, да поймите же вы наконец, что без технологий сегодня ничего не построишь! – Бастрыкин небрежно машет рукой. – Мы и раньше без технологий отставали, а сейчас отстаём тем более.

– То есть, пока вы будете прокладывать свой Интернет, пенсионеры умереть должны? – взвизгивает Репин.

– Да пенсионеры скорее умрут благодаря вашим минздравовским инициативам, – мстительно парирует Бастрыкин.

– Ну что ж, у нас разгорелась непростая дискуссия. Ну, а я хочу еще вам напомнить, что наша передача посвящена телемедицине, как услуге для граждан, так что я бы попросила экспертов придерживаться заданной темы, – снова весьма своевременно подает голос Аасмяэ.

«А, в-седьмых, – внезапно приходит мне в голову, – было бы очень неплохо найти себе кого-то, похожую на эту эстонку».

И вот, пока Аасмяэ занята тем, что разводит по углам шипящего от обиды Репина и самодовольно ухмыляющегося Бастрыкина, я принимаюсь уже откровенно её разглядывать. С лицом и фигурой всё ясно, в общем, не придерёшься, но что у неё за душой? Этого я не знаю, хотя, исходя из того, что я видел, она умна и сообразительна, и даже мне не дала сбить себя с толку. Действует так, что не забивает гостей, но при этом практически моментально находит способ вывернуться и продолжить это в общем, бездарное во всех смыслах слова ток-шоу так, чтобы оно хотя бы в кадре выглядело достойно. Такие люди не могут не вызывать уважения.

«Вот на этом давай-ка и остановимся, – разбивает мои мысли голос моего разума. – И давай договоримся больше не забывать, что мечтать в тридцать шесть – это нормально. Ненормально в тридцать шесть лет забывать о том, что у тебя есть тайна и одно очень простое правило: никогда не иметь дела с журналистами».

Ну что ж, мой внутренний голос абсолютно прав, и я отвожу от эстонки глаза. За неимением лучшего принимаюсь рассматривать зрительный зал, подиум, декорации, Репина и Бастрыкина, снова взявшихся рвать друг друга. И тут Аасмяэ, очевидно, решив, что раз я смотрел на неё, то мне от неё что-то нужно, начинает осторожно перебираться поближе ко мне. Пристроившись рядом с моим креслом, чуть наклоняется и, не меняя выражения лица, одними губами спрашивает:

– Арсен Павлович, вы хотите высказаться? Хорошо, как только Юрий Иванович закончит, то я обязательно дам вам слово…

«Интересно, что у неё за духи? Впрочем, какая разница…»

– Нет, не хочу. Простите, а когда съёмки закончатся? Просто мы уже два часа тут сидим…

И хотя я сказал это тихо, Бастрыкин и Репин всё-таки меня услышали. Ошалело моргнув, с трудом отрываются друг от друга. Репин недоуменно тянет вверх седоватую бровь. Бастрыкин надменно оттопыривает губу.

– А может, и уважаемый врач подключится к нашей дискуссии? – с редкой задушевностью предлагает Бастрыкин. – А то мы с коллегой всё сидим и разговариваем… о вас… и для вашей же пользы. А вы смотрите на нас с таким видом, словно вас это не касается.

Кое-где в зале раздаются смешки, зрители весело переглядываются. С первых рядов доносится шепоток, и кое-кто из зрителей уже откровенно тянет шеи вперёд и с любопытством ждет, чем ответит чиновнику зарвавшийся врач. Но я продолжаю молчать, и Бастрыкин бросает на меня презрительный взгляд. А Репин, хрустнув пальцами, глубокомысленно бросает в воздух:

– Н-да… вот из-за такого отношения бюджетных работников в нашем государстве всё наперекосяк.

– Позвольте напомнить вам, что наше ток-шоу не подразумевает подобные выпады, – вспыхивает Аасмяэ, явно пытаясь прийти мне на помощь, но это, как ни странно, и добивает меня.

«Будет скандал», – предупреждает меня подсознание.

«Да плевать, надоело!»

– Ну, если вы так настаиваете … – жду, когда стихнет зрительный зал. Дождавшись относительной тишины, перевожу взгляд в первый ряд, потому что галёрки мне просто не видно. – Начнем с того, что телемедицина родилась не «в незапамятные времена, в Китае», а конкретно в 1905 году, в Голландии, когда профессор Эйтховен произвел из своей домашней лаборатории трансляцию электрокардиограммы в университетскую клинику, находящуюся в полутора километрах от его лаборатории. Теперь что касается «норвежского телемедицинского центра», который нам тут показывали… – игнорируя потрясенные взгляды Аасмяэ, перевожу глаза на Репина. – Вообще-то, это не телемедицинский центр, а норвежская больница, которая называется Haukeland. И, к слову, у вас в Минздраве с 2005 года находится документ, согласно которому часть лучшей ординатуры этой норвежской клиники проходит регулярное обучение у нас в «Бакулевском» в целях повышения квалификации. Так что пока еще мы учим их, а не они нас.

Пока Репин идёт багровыми пятнами, поворачиваюсь к Бастрыкину:

– Теперь, что касается вашей ремарки…

– Это какой же? – снисходительно улыбается тот, но машинально подбирается в кресле.

– А той, что про технологии. Да будет вам известно… – мерно покачиваю ногой, – что в нашей стране телемедицинский бум пришёлся ещё на шестидесятые годы прошлого века, когда Интернет ещё только планировался, и при первых полётах человека в космос в СССР уже вовсю использовался специальный телемедицинский комплекс, который дистанционно отслеживал работу всех жизненно важных органов космонавта и передавал эти данные на землю.

– То есть? – замирает Бастрыкин.

– Теперь, что касается услуг… – игнорируя его, перевожу взгляд в зрительный зал, замерший и притихший. – Я не знаю, зачем вам тут два часа вдалбливали в головы, что телемедицина – это услуга для пациентов, если это услуга для врачей – по сути, консультация одним врачом другого. Так сказать, посильная помощь в сложных случаях диагностики. Но именно помощь, потому что только ваш лечащий врач несёт за вашу жизнь всю ответственность.

– Да уж, в нашем-то государстве… – придя в себя, заводит свою любимую песню Репин.

– А что касается «нашего» государства… – подхватываю я и, стараясь не замечать серых распахнутых женских глаз, перевожу взгляд туда, где как мне кажется, должен сейчас находиться тот или та, кто здесь всем управляет. – Я не знаю, как устроено телевидение, но, как сказал один очень хороший писатель, государство, где ты живёшь, надо не осуждать, а либо его уважать и защищать его, либо уезжать из него, потому что всё остальное – лакейские пересуды на кухне66
  Сечин почти дословно цитирует фразу из романа Бориса Акунина «Турецкий гамбит».


[Закрыть].

В оглушительной тишине, точно все зрители полегли, отравленные новым, ещё не известным им газом, посмотрел на вмерзшего в кресло Репина, на грызущего заусеницу Бастрыкина. Не дожидаясь, когда меня вежливо попросят из студии за то, что я сорвал передачу, поднимаюсь сам. Расстегнул пиджак, снял микрофон и приёмник и положил всё это уже в пустое кресло. Кивнул на прощание Бастрыкину, Репину, обошёл застывшую у моего кресла эстонку и по ступенькам сбежал вниз с подиума. В пару шагов преодолел короткий проход, ведущий к выходу из студии. Охранник, помедлив, толкнул мне дверь, и я оказался в пустом и до странного безлюдном холле. Впрочем, по коридору всё также бегали телевизионщики и массовка, разговаривая по мобильному или перебрасываясь фразами:

– К Малахову успеваем?

– Да.

«Специфика телевидения…» Усмехнувшись, приваливаюсь спиной к холодной шероховатой стене. Сделал глубокий вдох. Впитывая лёгкими острый запах «Останкино», пахнувший человеческим театром и табаком, я подумал о том, что я наконец-то свободен – освободился раз и навсегда, и что больше я сюда не приду, потому что меня больше не позовут сюда. И что завтра мой шеф будет жутко зол на меня, но если меня не вырежут, то и он очень быстро сообразит, что моё «выступление» пошло «Бакулевскому» только на пользу. И что единственное, о чём я ещё буду жалеть – хотя очень и очень недолго – это о том, что у меня не было, да и быть не могло, никаких шансов с эстонкой».

2.

Телецентр «Останкино», ток-шоу и спустя полчаса после него.

« – Охренеть, – в мёртвой тишине, в моём наушнике медленно и почтительно произносит Димка.

– Аасмяэ, ты соображаешь, что ты наделала? Сколько раз тебе в этот чёртов наушник орать, что ты должна была додавить Сечина? А ты вместо этого – и-и-и! И в итоге он у тебя полпередачи смеялся, потом отдыхал ещё полпередачи, а в конце так вообще её успешно сорвал. А ты в это время – а-а-а! – истерично визжит в моём ухе Лида.

– Рит, – прорываясь сквозь её дикие вопли, отвернувшись от камер, тихо и быстро говорю я, – ты меня слышишь?

– Да, – растерянно отзывается Ритка.

– Догони его. Догони и задержи.

– Э-э? – ошарашенно тянет Ритка.

– Сейчас, – режу я. – Как угодно. Мне нужно.

– Ясно.

Марго отключается, а я на негнущихся ногах разворачиваюсь к зрительному залу. Глушу в себе панику, вызванную не столько фразой Сечина о том, что телемедицина – это услуга для врачей, а не для пациентов, сколько тем, с какой уверенностью он её произнёс, и выдаю, пожалуй, самую незамысловатую из всех сказанных мной в жизни шуток. Но даже такая простая реприза приводит зрителей в чувство. Люди начинают постепенно оживать, неуверенно улыбаться и переглядываться. Краем глаз отмечаю, как понемногу расслабляется вмерзший в кресло Репин, как перестал грызть ногти Бастрыкин. Кое-кто в зале даже смеётся:

– Нет, потрясающий врач, конечно – чтобы так всех уделать за пару минут, особый талант требуется.

– Как вы сказали, его зовут?

– Сечин. Арсений Павлович, кажется…

«Сечин, Арсен Павлович», – машинально поправляю я, и перед глазами снова встаёт лицо мужчины, который очень похож на Данилу. Вернее, этот взрослый мужчина был похож на Данилу те очень недолгие пять минут до начала ток-шоу, пока рассматривал меня с необидным юмором и любопытством. Всё остальное – и это его выверенное, как деления стальной линейки, хладнокровие, и чисто мужская манера спокойно и чётко произносить все слова, даже очень обидные для собеседника, и характерная особенность небрежным движением забрасывать ногу на ногу, а, главное, щедро отпущенный ему Богом дар при желании игнорировать тебя – да так, что ты моментально чувствуешь себя пустым местом, – к привычкам моего Даньки никак не относится. Но больше всего их с Сечиным разводит по разные стороны баррикады выражение их глаз.

Я знаю, о чём говорю: я битых два часа наблюдала за Сечиным. Разница в том, что у Даньки, когда он ожесточается, взгляд становится злым и трогательным, как у загнанного волчонка. А в Сечине не меняется ничего. По-моему, этот мужчина в принципе не напрягается. Лично я могу только мечтать о таком выражении лица, на котором эмоции не читаются. Впрочем, Марго предупреждала меня, как Сечин это использует. Но с этим его «уникальным даром» я ещё разберусь, сама, когда доберусь до него и мы с ним поговорим по душам, один на один. А пока я выбрасываю из головы все глупости и сосредотачиваюсь только на том, чтобы спасти то немногое, что осталось от передачи благодаря потрясающему (во всех смыслах этого слова) Сечину.

В итоге, устроив под занавес небольшую дискуссию между Репиным и Бастрыкиным, которые, опомнившись, в конце ток-шоу чуть ли не расцеловались, делаю так, чтобы при монтаже передача смотрелось гармоничным единым целым, если вырезать из неё Сечина, – или же, если «Бакулевский» будет настаивать на включении его «выступления» – то при помощи того же монтажа влить в общую запись его безобидный экскурс в историю телемедицины, ну и, на мой взгляд, довольно удачную реплику о враче, отвечающем за жизнь больного. Успешно сворачиваю передачу, прощаюсь с гостями, жизнерадостно улыбаюсь зрителям и ухожу с площадки. Устало откидываю занавеску, отделяющую студию от рабочих помещений, и тут в моём наушнике снова появляется Лида:

– Аасмяэ, сейчас же ко мне. Бегом!

– Лида, давай попозже? Я выдохлась, честно.

– Зато я с тобой ещё не закончила – а-а-а! Я тебе раз и навсегда объясню, кто в студии главный, и что лично ты должна делать, когда слышишь мои команды и – и-и-и!

«Слушай, Лида, а не пошла бы ты?»

Окончательно остервенев, вырываю из уха наушник, выдираю из-за пояса брюк приёмник, чуть не сломав его хлипкий зажим. Не хуже Сечина (правда, тот спокойно положил всю эту атрибутику в кресло) сую наушник с приёмником в руки выросшей на моём пути растерявшейся Тане и на секунду забегаю в гримёрку. Наплевав на сумку (мне потом её кто-нибудь принесёт), выгребаю из сумки портмоне и мобильный и выскакиваю обратно в предбанник, где уже потихоньку начинает собираться вся съёмочная группа. Цепляю глазами притихшего Генку, Таню, с потерянным видом тискающую в руках мой наушник, вычленяю взглядом спокойного, но довольно бледного Димку, поправляющего рукава свитера. Поймав мой взгляд, Димка тяжко вздыхает и виновато поднимает вверх руки.

– Саш, прости, – начинает он.

– Передачу наспех лепили?

– Было, – равнодушно пожимает плечами Димка.

– Ах, было… может, тогда отойдём?

Кивнув на прощание ребятам, решительно направляюсь к выходу. В паре метров от меня бодро трусит Димка. Через секунду мы дружно вываливаемся в коридор, опоясывающий студию. Свежий воздух, легкий сквознячок, скользнувший по моей взмокшей от пота спине, мягкий свет, не раздражающий воспалённую софитами студии сетчатку глаз – всё, как мне сейчас требуется.

– Дверь прикрой, – советую я. Абгарян послушно захлопывает дверь. – Сигареты есть? – Димка достаёт из заднего кармана джинсов распечатанную пачку «Парламента». Похлопав себя по бокам, выуживает жёлтый «Крикет» и даёт мне прикурить. – Спасибо, – я делаю затяжку и выдыхаю горький дым. – Дима, так кто велел гнать в эфир сырой материал?

Я стараюсь произносить это ровно, хотя от меня, по-моему, сейчас искры летят.

– Саш, не начинай. – Димка брезгливо морщится.

– Дима, кто? Лида? Генеральный? Игорь?

Димка, не моргая, глядит на меня.

– Значит, всё-таки Игорь, – я прикусываю губу. «Опять он меня подставил…»

– Саш, мы до последнего момента подводки готовили под чиновников, а не под квалифицированного врача. Никто до последней минуты не знал, что Сечин придёт на передачу. А когда это выяснилось, то переделывать что-то было уже поздно, – пытается вразумить меня Димка. – Саш, никто не виноват.

– Да. Безусловно. – Оценив бледное, но решительное лицо Димки, который никогда никого не сдавал, одним движением тушу «бычок» о железную петлю двери и щелчком отправляю окурок в стоящую рядом коробку, исполняющую роль мусорницы. Разворачиваюсь к нише лифтов, спрятанной в конце холла, делаю шаг вперед, когда слышу позади покаянное:

– Саш, ну честно, прости…

Помедлив, бросаю из-за плеча:

– Ладно. Но будешь должен.

– Не вопрос! – повеселевший Димка, радуясь, что он так легко отделался, берётся за ручку двери, собираясь вернуться в студию, но спохватывается: – Саш, а что Лиде сказать, если она будет тебя искать?

– Скажи, я домой поехала.

– А телефон?

– Выбросила.

Димка фыркает и, кивнув, исчезает за дверью. Я на ходу достаю мобильный и, недолго думая, блокирую в нём Игоря, а заодно и Лиду. Почти на сбавляя шага, листаю последние вызовы, нахожу нужный, нажимаю на кнопку и прикладываю телефон к уху.

– Да, Саш, – на пятом гудке жизнерадостно чирикает Ритка.

– Где он? – не тратя время на сантименты, интересуюсь я.

– Кто?

– Сечин.

– А он в гримёрке у Алика.

Пауза.

– С ума сошла? – Я замираю с приподнятой в воздухе ногой.

– Ну, вообще-то, он сам туда попросился, – ухмыляется Ритка.

– Зачем, о Господи? – Приваливаюсь к кирпичной стене напротив шахты лифта. Сообразив, что я тут вообще делаю, тяну вперед руку и нажимаю на кнопку лифта с вырезанным значком «вверх».

– Он сказал, что грим хочет смыть.

– А-а…

«Непрошибаемый», – приходят мне на память слова, сказанные Риткой о Сечине.

«Непрошибаемый, значит? Ну ничего, – кровожадно думаю я, – значит, придётся его «прошибить».

– Всё, сейчас буду.

Нажав на отбой, сую телефон в портмоне, портмоне – под мышку. Где-то в шахте, внизу подо мной, уже гремит поднимающаяся вверх коробка. Остановившись на моём этаже, лифт пару раз звучно вздрагивает и с треском распахивает передо мной две железные створки. Шагаю в кабину, пахнущую старым мокрым линолеумом, киваю ехавшей в лифте изумлённой уборщице, укомплектованной синим халатом, шваброй и ведром с грязной водой:

– Здрасьте.

Пожилая женщина, озадаченно оглядев мой студийный костюм, едва слышно здоровается и на всякий случай отступает подальше. Я бью костяшкой пальца по круглой кнопке с выведенной на ней «шестёркой». Пара секунд полёта вверх, и лифт выпускает меня в очередной коридор.

Вообще-то я много раз слышала, что для непосвященных фраза «коридоры «Останкино» звучит благоговейно, но на деле хорошего мало: телецентр на девяносто процентов состоит из рабочих цехов, а по коридорам можно блуждать бесконечно. Меня, сколько я себя помню, всегда очень занимал один вопрос: а в телецентре хоть у кого-нибудь есть общая схема всех коридоров, лестниц, подсобок, закоулков, студий и кабинетов? Я, например, предпочитаю ходить по «Останкино», избегая малоизученных троп. А вот Марго и Димка, пожалуй, два известных мне человека, кто в «Останкино» ориентируется так же хорошо, как у себя дома.

Стоя в холле, у лифта, пытаюсь сообразить, где находится гримёрка Алика. Вспомнив, что это помещение граничит с мужским туалетом, отправляюсь на поиски, разглядывая однотипные закрытые двери. А вот и «заветная», нужная мне дверь, на которой чьей-то заботливой рукой приклеен на скотч перевернутый треугольник. Покрутив головой, замечаю в паре метров от неё другую дверь с латунной табличкой: «Гримуборная».

Пользуясь тем, что в коридоре сейчас никого нет, набираю в лёгкие воздух. Делаю один большой вдох и один хороший выдох. Через секунду, уже вальяжно помахивая своим синеньким портмоне, направляюсь к двери и останавливаюсь перед ней. Вообще-то, перед тем, как входить в комнату, следует постучать, но еще не остывшие воспоминания о том, как Сечин неплохо «поимел» меня в студии, алчут возмездия, так что я исполняю одновременно сразу четыре вещи: стучу в дверь, спрашиваю: «Можно?», не дожидаясь ответа, распахиваю дверь и переступаю через порог. Увиденное заставляет меня окаменеть на месте.

И дело даже не в том, что предусмотрительной Ритки в гримёрке нет: на широком белом подоконнике, заставленном ароматическими свечками, обхватив руками тощенькие коленки, сидит заливисто хохочущий Алик и влюбленными глазами глядит на высокого стройного мужчину, который стоит в центре комнаты и энергично трёт мокрую голову полотенцем. На мужчине знакомые мне узкие чёрные брюки, белая рубашка с закатанными до локтя рукавами, ботинки из чёрной замши…

«Э-э… Сечин?!»

– Ой, Арсен Павлович, я не могу, – булькая от смеха, с трудом произносит Алик и вытирает глаза. – Ну, а дальше что было?

– А дальше я ему говорю… – весело доносится из-под полотенца тот самый голос, который ещё полчаса назад холодно и расчётливо убивал всю студию, – вам, батенька, в вашем возрасте надо не водки бояться, а… – Сечин убирает от лица полотенце, – недосыпа, – медленно произносит он, и наши глаза встречаются.

Тогда, в то мгновение, навсегда разделившее мою жизнь на «до» и «после», я ещё не знала, что пройдёт совсем немного времени, и выражение этих глаз, сейчас с улыбкой смотрящих на меня, навсегда изменится. Ну, а пока я ошеломлённо (и, кажется, даже приоткрыв рот), разглядываю прозрачные зеленоватые глаза, наполненные теплом смеха. Какие они, эти глаза? Потрясающие. Да. Нет. Я не знаю. Я вообще ничего понять не могу, потому что в них ток, юмор, жизненный опыт, магнит – и удивительное обаяние, обрамлённое угольными ресницами. Эти глаза смотрят так, что я начинаю таять, как шоколадка в руке у пленительного мальчишки. Ловлю себя на мысли о том, что мой взгляд начинает скользить по мужским скулам, по изогнутым в улыбке губам, по влажным вискам и опускается ниже.

Интересно, он очень нравится женщинам? Смуглая шея с бегущей вниз каплей воды… Интересно, она солёная? Блеснув, капля скатывается в V-образную ямку между ключицами, открытую распахнутым воротом… Развёрнутые плечи, узкие бедра, мускулы рук, которые упруго ходят под тонкой тканью рубашки… Интересно, а я ему нравлюсь? Сильные запястья с дорожкой тёмных волос, стальной браслет часов и изящные, длинные пальцы… «Руки хирурга, мужчины, любовника», – приходит мне в голову, и эта мысль мгновенно отрезвляет меня. Интуиция стремительно выбрасывает вверх красную карточку.

«Он мне не по зубам», – с оглушительной ясностью понимаю я.

«А вдруг?» – упрямо подначивает меня живущая во мне женщина.

– Ой, Саша, приве-е-ет! Как хорошо выглядишь, похудела, и хорошо, что не загорела там, у себя в Отепя!

Окончательно стряхнув наваждение, поворачиваюсь на голос Алика. Улыбаюсь. Алик, прошелестев клетчатой тканью брюк, скатывается с подоконника и несётся ко мне. Расцеловываемся, как подружки. Алик манерно чмокает воздух рядом с моей щекой и принимается рассматривать моё лицо. Хмурит брови, выведенные татуажем.

– Саш, а кто тебя красил? – в своей любимой манере начинает он.

– Девочки, ты же знаешь, – отвечаю я, одновременно косясь на Сечина.

Помните, я говорила, что этот мужчина не напрягается в принципе? Так вот, я ошиблась: он, по-моему, везде чувствует себя, как дома. С лёгкой улыбкой поглядывая на нас с Аликом, бросил полотенце на спинку стула, не спеша раскатал завернутые рукава рубашки. Порылся в брючном кармане и выудил две серебристые, сверкнувшие при свете ламп, запонки. Вставил узкие столбики зажимов в длинные прорези манжет, отвернулся и направился к вешалке. Одним движением поднял вверх воротник рубашки, другим сдёрнул с рожков вешалки галстук.

– Я бы тебе лучше грим наложил, – ревниво поглядывая то на меня, то на Сечина, замечает Алик.

– В следующий раз обязательно к тебе приду, – обещаю я.

Сечин, с интересом наблюдая за нами в зеркале, принимается неторопливо вывязывать узел галстука.

– Саш, а ты чего пришла? – наконец доходит до Алика.

– Да вот, решила с Арсеном Павловичем поближе познакомиться, – отвечаю я довольно нейтральным голосом, хотя в нём, по-моему, всё же скользит ирония. Сечин, кажется, тоже прячет улыбку и возвращается к вешалке. Теми же ровными, спокойными, сводящими меня с ума движениями снимает с пластиковых «плечиков» свой пиджак и надевает его. Вытянув руку, поправляет манжеты рубашки и бросает задумчивый взгляд на часы.

«Сейчас попрощается и уйдёт», – моментально приходит мне в голову.

– Арсен Павлович, простите, а вы не уделите мне пять минут? Я бы хотела с вами поговорить. И позвольте представиться ещё раз: Александра Аасмяэ. Можно просто Саша, – высвободившись из объятий Алика, я решительно делаю шаг к Сечину и протягиваю ему ладонь. Сечин, явно забавляясь, прикусывает губу, но берёт мою руку в свою.

«Лучше б я это не делала», – слишком поздно понимаю я.

Тёплая кожа, сила суставов и брызнувший в меня ток. Есть такое выражение: магия прикосновений. И мне в ответ уже отчаянно хочется сжать его руку или поближе рассмотреть его пальцы, запястье с тонкой белесой ниткой застарелого шрама, прикоснуться ладонью к его подбородку с иголочками щетины, чтобы понять, какая она на ощупь – мягкая или жесткая?

Что это было? Это было смешно. Это было влечение. Я и сама не знаю, что со мной тогда приключилось – просто я очень давно запретила себе испытывать подобные чувства к мужчине.

– Очень приятно, – между тем спокойно говорит Сечин. Заметив, что мои пальцы дрогнули, он легко отпускает их. – Хорошо, у меня есть полчаса. Но, извините, не больше.

«Это что, такая манера, пряник и кнут?» Я злюсь на него, на себя и почему-то даже на Алика. От колкой остроты, сейчас вертящейся на моём языке, Сечина спасает лишь то, что Даниле по-прежнему нужна его помощь.

– Нет, нет, я вас не задержу, – выдавливаю независимую улыбку я. – К тому же, через полчаса мне тоже надо уезжать из «Останкино». Кстати, а вы не против выпить со мной кофе? Я вас приглашаю, – непринуждённо предлагаю я, вальяжно помахивая своим портмоне. Бросив взгляд на мой пухленький кошелёк, Сечин иронично приподнимает бровь, но спокойно кивает и протягивает руку Алику:

– Алик, спасибо и до свидания.

По интонации Сечина невозможно понять, о чём он сейчас думает. Зато по горестному выражению лица поникшего Алика очень легко догадаться, что он готов на всё, лишь бы Сечин остался с ним – и, желательно, навсегда.

– До свидания, Арсен Павлович, был очень, очень рад знакомству, – в конце концов, смиряется с неизбежной потерей Алик и долго трясёт его ладонь. Заглядывает Сечину в глаза и, тяжко вздохнув, отпускает её. Коротко и небрежно бросает мне: «Пока, Саш», и, ссутулившись, бредет к креслу, на котором висит полотенце, забытое Сечиным. «Похоже, это полотенце Алик теперь себе заберёт», – наблюдаю с легким ехидством, как Алик бережно и любовно складывает махровую ткань вчетверо. Сечин возвращается к вешалке и ловко цепляет согнутым пальцем дублёнку. Перекинув её через плечо, толкает дверь и вежливо придерживает её для меня, пока я, тайком вдохнув мягкий запах его влажных волос и ненавязчивый, чисто мужской парфюм, выскальзываю из гримёрки.

Мы выходим в коридор. Я веду Сечина к лифтам. Мы идём рядом, практически бок о бок. Гулкая тишина коридора поглощает стук моих каблуков и размеренный шаг Сечина. Он молчит, и это молчание начинает меня тяготить: оно словно заваривает в воздухе нечто, напоминающее незаданный вопрос, невысказанный намёк, нагнетая странное и ненужное мне напряжение.

– Вам не понравилась передача? – решаю прервать молчание первой.

– Нет.

«Ничего себе! А он прямолинейный…»

– Почему? – покрепче перехватываю портмоне, которое ездит под мышкой.

– Потому что такие вещи надо готовить тщательнее.

– Увы, тут вы, к сожалению, правы, – помедлив, нехотя признаюсь я. – Но было хоть что-то, что вам понравилось?

«Я даю вам подачу. А вы бы вполне могли мне сказать, что вас заинтересовало закулисье „Останкино“, своеобразная магия съемочного процесса, ну или хотя бы, что вас развлекла гостевая гримёрка у Алика и проделки Марго, которая попыталась вас обуздать. А я бы на это ответила, что да, так тоже бывает. Потом я спросила бы вас о вашей работе и о том, почему вы выбрали такую профессию, и здесь наш разговор обрел бы нужный мне дружеский и доверительный тон, который позволил бы мне намекнуть вам, что мне очень нужна ваша помощь. И вы, чуть поломавшись для вида, как это делают все занятые врачи, согласились бы посмотреть Данилу. А я бы вам заплатила, и вы…»

– Вы.

«Что?» Я замираю.

Отмерев, разворачиваюсь к Сечину. Он стоит напротив меня. На высоких каблуках я почти с него ростом. Рассматривая его спокойные глаза, я силюсь понять: он что, решил меня склеить?

– Мне понравилось, как вы работали перед камерой, – невозмутимо, как втолковывают ребёнку, что дважды два – четыре, поясняет мне он.

– Ах, это, – смущённо смеюсь. – Спасибо, это приятно.

– И если б не вы, – тем же ровным голосом продолжает Сечин, – то эту передачу вполне можно было бы отправить в трэш. Но у вас, по всей видимости, есть редкий дар журналиста даже глупости обращать в золото.

– И вы, видимо, поэтому решили мне ток-шоу сорвать? – с легкой иронией интересуюсь я.