Текст книги "Синдром Гоголя"

– Вы устали, Кошелев, – бесцветно и строго проговорил Грених. Прозвучало не как констатация факта, а внушением, приказом.

Тот долго и с молчаливой злобой смотрел в ответ.

– Да, я устал, – наконец выдохнул он примирительно. – Смертельно устал. Но сейчас я как никогда ясно вижу, что как будто стал жертвой какого-то обмана.

Грених вздохнул, но Кошелев поспешил договорить.

– Я опять за свое, простите… – и он распластался на кровати безвольной морской звездой. – Что за чушь я несу? Демон, мессия Сатаны! Что за дикая бессмыслица гнездится в моей голове! Простите. Я устал, устал, устал…

– Прекрасно. Вот и ложитесь спать. Вы меня теперь хорошо видите? – Грених приблизился, чуть склонился над изголовьем.

– Не вполне… но вижу ваш силуэт.

– И по углам больше псы не мерещатся?

– Теперь мне лучше… Только страшно. Мне следует ожидать приступа?.. Я вас совсем утомил, наверное. Идите… Но, пожалуйста, пообещайте хотя бы один сеанс гипнотерапии. Точно такой же сеанс, про который вы сегодня рассказывали.

– Завтра я вас осмотрю. А сейчас не сопротивляйтесь сну. Вам хочется спать, спать…

– Jusqu’à demain matin[21]21
  До завтрашнего утра (франц.).


[Закрыть], – одними губами произнес литератор и, кажется, тотчас – потрясенный, изнеможенный – уснул.

– À demain[22]22
  До завтра (франц.).


[Закрыть], – ответил Константин Федорович.

Он вышел в коридор и сообщил с нетерпением ожидающему у двери Вейсу, что дело улажено, постоялец спит.

– Слава тебе, господи! – выдохнул немец. – Страшно представить, какой он там погром учинил. Вы так долго беседовали…

– Не переживайте, все цело… Почти. Немного ковер придется от пепла очистить. А так все цело. Я окна открытыми оставил. Но лучше к утру их притворить. Хоть до спальни холод не сразу доберется. Но как бы не заморозить писателя. И воды… принесите ему воды.

– Благодарствую, товарищ Грених. Смелый вы, однако, человек. Доброй ночи!

Доброй эту ночь назвать было сложно. После почти двух часов, проведенных в апартаментах больного, Константин Федорович чувствовал, что все муки недуга того вдруг просочились под его собственную кожу, вплелись в паутину нервных волокон, понеслись кровотоком к сердцу. Он сел на скрипнувшую ржавыми пружинами кровать, прижав руку к горлу. Голос Кошелева, осушенный, сиплый, надрывный, все еще стоял в ушах профессора. Грених дернулся, краем глаза заметив, как что-то дрогнуло в углу – всего-навсего шевеление занавесок от действия тепла, исходящего от голландской печи, которыми здесь топили.

Глава 4. Убийство, самоубийство или сон

Утром Грених очнулся от оглушительного стука в дверь. Заспанный, он накинул плащ на голые плечи, глянул на часы – было уже девять, двинулся отпирать.

– Он, кажется, умер! – выпалил бледный и трясущийся Вейс. – Марта зашла окно притворить и видит: жилец с кровати скатился и распростерся на полу. Она его тормошить принялась, а он не отвечает. И холодный… Вот и заморозили… У меня в гостинице труп!

Грених с минуту сквозь завесу еще не рассеявшейся дымки сна глядел, как едва не рыдающий в голос бывший хозяин «Гранд-опера» кидался из стороны в сторону, заламывая руки.

– Кто умер? – наконец спросил он, с натугой осознавая произошедшее.

– Литератор этот из Москвы!

– С чего вы взяли?

– Окоченевший весь и глаза навыкате…

– Он, может быть, спьяну уснул крепче обычного… Ну, идемте поглядим. – Грених повязал пояс плаща, вдевая босые ноги в ботинки.

К двери номера Кошелева он шел с замиранием сердца. Совершенно не верилось, что его новый знакомый так неожиданно нашел свой конец. Глаза навыкате – это признак не очень хороший. А ведь еще несколько часов назад он с отчаянной доверительностью поведал профессору о своем горе… Константин Федорович пытался уверить себя, что Вейсу лишь показалось.

Но нет.

Кошелев действительно лежал у ножки кровати так, словно скатился с нее во сне, развязно, пьяно уснув на протертых досках пола. При первом взгляде все выглядело вполне естественно, достаточно лишь потрясти его за плечо и позвать, чтобы привести в чувство.

Внимание Грениха привлекли несколько новых штрихов, добавившихся к уже имевшемуся беспорядку вокруг: перевернут стул, на котором он вчера сидел и читал лекцию о нарколепсии, простыни смяты так, будто за них с силой цеплялись, разорванная подушка, перья повсюду. Он поймал себя на мысли, что медлит, не желает видеть смерти этого человека. Нелепость какая-то!

Обойдя лежащего Карла Эдуардовича, он склонился, чтобы разглядеть его лицо. Оно было синим – явный цианоз. Синими были и плечи, и грудная клетка, и даже руки. Но следов удушья Грених не обнаружил. А вот глаза действительно были навыкате. Огромные охряного цвета глаза в обрамлении белых ресниц по-рыбьи глядели с застывшим в них выражением боли. Будто Кошелев изо всех сил хотел сделать глоток воздуха, пыжился, прилагал невероятные усилия, но смерть все же настигла его.

Грених стал прощупывать пульс сначала у большого пальца руки, потом на запястье, сбоку от кадыка и следом под коленом. Безрезультатно.

– Что изволите сказать на сей счет? – тихо осведомился Вейс.

– Похоже, вы правы. Кошелев мертв. Не могу с точностью определить, от чего он умер. Но судя по тому, что я вчера здесь видел: переизбыток гашиша. Вызывайте милицию.

– Ох майн гот, майн гот… Милиция! Меня арестуют, меня лишат моей кормилицы.

– Избежать вмешательства правосудных органов не удастся.

– Я и не чаю. Но… прошу вас, поглядите еще раз. Быть может, есть какие-то признаки жизни. Я прежде никогда не видел, чтобы курительные смеси были причиной смерти.

Грених окинул непонимающим взглядом наивного немца. Увы, но причина смерти от курительной смеси, тем более совершенно не ясно, какого состава, самая очевидная. Ладней и не придумаешь.

– Лучше доверить осмотр здешним следователю и судебному медику, – отрезал Грених.

После полудня явился начальник городской милиции, правда, один – без команды угрозыска, без следователя и даже без судебного медика. Единственного, к превеликому удивлению Константина Федоровича, врача на весь уездный город задержали какие-то дела, о которых начальник многозначительно умолчал. Имелся у доктора Зворыкина один помощник, после института на практику был направлен, но продержался тот лишь с полгода. Зворыкин был теперь совершенно один, если не считать нескольких медсестер и фельдшерицы. Персонала в единственной больнице маленького Зелемска катастрофически не хватало.

– Вы, говорят, медицинского склада ума, разбираетесь в анатомии, диагностируете лихо. Осмотрели тело? Что скажете? – совершая обход номера, спросил Аркадий Аркадьевич Плясовских как бы между прочим.

Грених наблюдал за его действиями, пытаясь догадаться, кем в погибшей империи служил этот подвижный, юркий, востроглазый человек средних лет с абсолютно гладким лицом и черепом, отвислыми щеками, как у хомяка, и упитанным пузом, на котором три пуговицы милицейской гимнастерки с зелеными погонами грозили дать пулеметную очередь, их сдерживал широкий армейский ремень. Он явно получил военное образование при царе, а воевал за красных: выправка старорежимная, а грубоватая развязность приобретена в нынешние, лихие времена.

– Медицинский склад ума не дает полномочий произвести первичный осмотр тела, – металлическим своим всегдашним тоном отчеканил Грених, питая слабые надежды, что Вейс не проговорился милиционеру о его должности в Мосгубсуде. Он еще не смотрел документов Грениха, предпочтя тоже поизучать гражданина с английским тренчкотом, накинутым поверх серой двойки, отвечающего ему с легким нахальством.

Попеременно он заглядывал под кровать, под кушетку, опускался на колени, ковырял ногтем паркетные доски, поднимался, осматривал облупившуюся краску подоконников и рам окна. Он то и дело вынимал из нагрудного бантового кармана пенсне, надевал его на нос, пристально рассматривал какую-нибудь мелочь, потом убирал обратно. И так несколько раз.

Походил направо-налево, остановился и в конце концов выпалил:

– Получается, что последним в живых товарища Кошелева видели именно вы?

– Получается – я, – бесцветно ответил Грених.

– И говорили с ним долгих два часа с лишком.

– Говорил.

– А когда входили к нему, были, мягко сказать, не в духе.

– Возможно.

– Ваши документы.

Константин Федорович неохотно вынул из внутреннего кармана пиджака удостоверение личности. Начальник милиции вновь нацепил пенсе. Он пробежался глазами по корешку, вскинув брови, и вернул c вопросом:

– А воевали, товарищ профессор?

– Да.

Начальник милиции, казалось, ждал продолжения.

– Полевым хирургом был, а потом рядовым простым.

– А что так, профессор – и рядовым?

– Не мог оперировать, руку покалечило.

– Что ж. – Плясовских качнулся с пяток на носки, сунув руки в карманы. – Вейс мне рассказал о ночном происшествии, как и госпожа Рахманова, артистка из Вологды, которая поселилась в комнате справа от апартаментов убитого. Поведайте теперь и вы о том, что этой ночью произошло?

Грених покорно пересказал о своей непростой миссии миротворца и об истерическом припадке покойного.

Начальник милиции, слушая, продолжал слоняться по номеру и изображать величайшую заинтересованность. Они покинули спальню, и Плясовских приступил к осмотру беспорядка в пространстве гостиной меж письменным столом, кушеткой и опрокинутым прикроватным столиком, именно на нем Кошелев жег свои тетради, испортив так, что теперь только выбросить – черным солнцем посреди кремового цвета столешницы зияла проплешина.

Вооруженный своим пенсне, как Шерлок Холмс лупой, сельский сыщик припадал носом к какому-нибудь предмету на полу, проводил пальцем по изъеденному молью и припорошенному вчерашним пеплом ковру, изучил каждый сантиметр подоконника, ползал у остывшей печки-голландки. При этом опускаясь на оба колена, он охал, с тяжелой одышкой вставал и надолго прикладывал пальцы к глазам в попытке прекратить головокружение. Доставал из нагрудного кармана платок, протирал лысину.

– …Ранее он признался мне в пристрастии к гашишу, – монотонным голосом рассказывал Константин Федорович.

– Вижу я, что имел убитый особое пристрастие. Обычно мы за самогонщиками гоняемся, а тут – нечто поинтереснее будет. Ну и натопали – восемь пар насчитал, все место преступления изгадили, чуть задержишься – на тебе… И зачем он снял номер с двумя спальнями, аристократ, что ли? Вот это да! – Милиционер вдруг кинулся в сторону, нагнулся, заполз под письменный стол и вытянул оттуда старую пишущую машинку «Ундервуд», довольно увесистую. Он водрузил ее на столешницу, где, видно, она стояла до того, как безжалостно была сброшена на пол. Сразу ее увидеть было невозможно – она оказалась под макинтошем убитого, который, в свою очередь, был подмят перевернутым стулом. В каретке оставался лист бумаги. Плясовских аккуратно высвободил его, отведя прижимной валик от бумагоопорного рычага.

– Так, так… «В моей смерти прошу никого не винить. Выбор я сделал осознанно. Ваш К. P.S. Машинку жалую Зимину». Это, конечно, предсмертной запиской назвать трудно и света на загадочную смерть литератора не проливает.

Он вздохнул – глубоко и протяжно, пряча листок в нагрудный карман гимнастерки.

– Без вскрытия все лучи света не спасут нас от неизвестности. А Зворыкин уже третий день как вдрызг, увы, – продолжал протяжно вздыхать начальник милиции. – А ледник у нас никудышный. И рапортовать я устал об отсутствии хорошего судмедэксперта на собраниях начальников уездно-городской милиции. Тело скоро начнет разлагаться. Не подсобите, Константин Федорович?

Грених, поглощенный созерцанием пишущей машинки, медленно перевел взгляд с нее на начальника милиции.

– Что?

– Не проведете вскрытие? – Плясовских умоляюще изогнул бровь.

– Аркадий Аркадьевич, при всем глубоком почтении… но я не имею права! Я здесь проездом.

– Тиш-ше, – начальник милиции подхватил Константина Федоровича под локоть и увел от двери. – Вы скальпель держать умеете? Умеете! Держали когда-нибудь? Держали! Вы – судебный медик из Москвы. Проведите вскрытие!

– Держать-то держал… – передразнил его профессор, на ходу соображая, что говорить, как откреститься от неминуемой катастрофы. Если он коснется секционным ножом тела, то тем самым не только втянет себя в неприятное дело, но навлечет еще большее подозрение. И закончится история самым нелепейшим образом – Грениха обвинят в том, что он составил литератору компанию в его ночной вакханалии. Что тогда станется с Майкой?

– Делайте запрос начальнику уездной милиции, тот пусть делает запрос в Москву. Без особого разрешения скальпель взять в руки не имею права.

– Давайте договоримся? Вы мне поможете, а я – вам. О том, что вы последним Кошелева видели, в протоколе указывать не станем. Там, кажется, сестрица вейсовская заходила после вас, воды принести. Ее последней и запишем. А вы кой-какое анатомирование проведете. Надрез сделаете, поковыряете скальпелем для приличия, напишем, что это Зворыкин ковырял. А?

– Неужели у вас нет судебных медиков? Ни одного на целый уезд?

– Нету! – заломил руки Плясовских. – Вообразите мое положение! Мне что прикажете, опять в уездное милицейское управление рапорт на Зворыкина подавать. Бесполезно, только выговором все кончится. И врача мне не предоставят, потому что их нет. Разве что опять студента, который сбежит через пару месяцев. А тут убита личность, в Москве известная. Да еще и в литературных, чтоб их, кругах. Если не поспеем как самоубийство оформить и похоронить скорее, набегут всякие корреспонденты, кинохроникеры. И все – тихой и безмятежной жизни нашего городка конец.

– Это противозаконно! А если он убит? – Грених был все еще настроен с прежней прочной решительностью и имел несокрушимые намерения отказать. Но в то же время… тот факт, что он был последним, кто видел Кошелева живым, налагает на него массу ответственности. И проведи вскрытие какой-нибудь сельский врач, ничего не понимающий ни в отравлениях, ни в инфекциях, ни в заболеваниях, не способный одно отличить от другого, кто знает, как пойдет следствие и какой у него будет итог?

– Покамест в Зелемске закон – это я, даже председатель здесь меньшим весом обладает, – приобняв за плечи, заговорщицки выдохнул в ухо Грениху Плясовских. – У нас так не всегда, честно. Это просто стечение обстоятельств. После чистки в декабре на участках ужасный некомплект, остались одни малообразованные или желторотые агенты 11-го разряда, едва кончавшие школу для подготовки младшего командного состава. Сидят – бумажки перебирают.

Грених вздохнул, вспомнив семнадцатилетних юнцов, которых учил делать вскрытия, треть из них неизбежно падала в обморок – не спасал ни красный значок в виде знамени с надписью «КИМ»[23]23
  Коммунистический интернационал молодежи.


[Закрыть], ни знание назубок устава РКСМ. С приходом новой власти его зачислили научным сотрудником в Кабинет судебной экспертизы и консультантом в Московский губсуд, оставив пока профессорскую должность, разве только лишив ее приставки: экстраординарный. В довесок выдали целый выводок стажеров, планировали вернуть часы лекций на факультете общественных наук. Советская власть непременно желала вырастить новое поколение специалистов судебного дела. Для этого им были нужны вот такие, как он, потерянные, старорежимные призраки прошлого, сочувствующие революции, не знающие, куда примкнуть, мизерабли[24]24
  От французского misérable – отверженный.


[Закрыть].

Плясовских говорил, увы, правду. Кадров не хватало всюду, не только в провинции.

Зелемск был городом скромным ввиду того, что чугунку еще проложить не успели, хотя готовый проект давно лежал в столе председателя. Городская милицейская канцелярия осела в том же здании, что и исполком, в правом его крыле, расположенном на небольшой пустынной площади, которую ныне назвали площадью Карла Маркса. Оклеенная декретами и директивами передняя стена его виднелась издалека. Но в здании этом, бывшем когда-то Ратушей, не предусматривалось помещения для анатомирования. Все судебно-медицинские процедуры приходилось производить в барачной больнице, что раскинулась за мрачным каменным ограждением через две улицы.

Прозекторская старого образца представляла собой небольшое каменное одноэтажное строение в глубине больничного сада, разделенное надвое кирпичной стеной. Лед был завезен в конце августа, оставалось его всего ничего. Два младших милиционера даже успели вспотеть, пока вносили тело. Пыхтя и с тихим переругиванием, они втащили носилки в узкий дверной проем. Один умудрился задеть лбом косяк; слетела темная фуражка, обнажив мокрые, слипшиеся волосы.

Нахмурившись, Грених посмотрел на часы – четыре дня. Потом снял перчатки, опустил их на дно шляпы и призадумался, слепо уставившись в кружок тульи – нет, он не вспоминал, как приступить к вскрытию. Но вдруг с устрашающей ясностью ему вспомнился первый курс. Тогда Грениху не часто доводилось присутствовать при настоящем анатомировании, не беря в расчет те случаи, когда вскрытие делалось прямо в аудитории старшими студентами на уроках анатомической хирургии. Производились операции по удалению легкого, или же нефропексия, когда приходилось закреплять патологически подвижную почку, или же банальная ампутация. Но операционный стол от робкого первокурсника отделяла лавина голов прочих медиков – более шустрых и норовистых, все тянули шеи, дабы заглянуть за шевелюру или плечо впередистоящего. Все, что мог вынести из подобных практических занятий Константин Федорович, это стойкий запах формалина, который въедался в сюртук намертво. Прошло уже почти двадцать лет. Он успел поработать в Вене и Москве, был вольнослушателем в Психоневрологическом институте у Бехтерева, но неминуемо его судьба толкала в прозекторскую.

В конце войны, получив короткий отпуск, он прибыл санитарным поездом в Москву, в надежде получить вести от жены. Вернуться назад уже не мог, занял должность прозектора в морге Басманной больницы для чернорабочих. Как занял? Прятался в нем полгода, узнав, что попал в список на расстрел. Потом что-то надо было делать с бесконечной рекой мертвых, текущей с фронта. Он сортировал тела, проводил опознания, выдавал их родственникам, делал вскрытия – так, чтобы занять бездну пустого времени, никому эти вскрытия были не нужны. Члены районного ЧК нашли его, поставили к стене, но бумага, подписанная комдивом 40-й стрелковой, остановила их. Замешкались, потом задались вопросом: кто будет разгребать всю эту гору покойников. Пожалели, оформили и даже выдали продовольственные карточки на овес, а потом опять забыли.

Память милостиво вычеркнула эти два голодных и холодных года, проведенных в кафельных залах морга. Два года в обществе одних лишь мертвых! Так и прожил бы там остаток жизни, если бы не случайно оброненное упоминание кому-то или при ком-то, а может, сказанное в пьяном бреду, о том, что он бывший экстраординарный профессор и читал когда-то курс судебной медицины.

Только за эти два года он произвел тысячу вскрытий, наверное, если не больше. Но никогда ранее не касался секционным ножом человека, который, быть может… еще жив. Плясовских с сомнением отнесся к новости, что у покойного была редкая болезнь, и мысль, что Кошелев впал в летаргический сон, отмел тотчас же. Грених с выводами не торопился… Чем ближе он подступал к прозекторской, тем больше мучился сомнениями.

Кошелева уже раздели и уложили на один из трех каменных столов ледника, на соседнем под серым саваном лежал труп вчерашней пациентки. Единственный санитар, чрезвычайно утомленный танцем с покойником, накинул на литератора застиранное покрывало неопределенного цвета.

– Одежду тоже оставьте, – почти механически попросил Константин Федорович. – Я ее осмотрю после.

– Что ж, товарищи мои хорошие, – откашлявшись, молвил начальник милиции. – Всем нам известно, в каком состоянии ныне пребывает дорогой наш Виссарион Викентьевич. – Повернулся к Грениху. – Это Зворыкин. Про доктора нашего разговор. – Зыркнул на старшего и младшего милиционеров, перевел взгляд на санитара, тот взял в охапку шлафрок и ночную сорочку Карла Эдуардовича и стоял, не шевелясь, прижимая все это к груди. Смотрел Аркадий Аркадьевич строго. Тоном говорил безапелляционным. – Тело анатомировать нужно? Нужно. Пока оно нам здесь не поплыло ванильным пломбиром. Везти его в Белозерск или в Вологду? Не успеем. Что делать прикажете?

Все молчали.

– Вот нам из столицы удача послала специалиста, медика. Подсобить взялся. Но конфиденциально. Имени его разглашать – но-но. Иначе потом всех пятерых и Зворыкина в придачу вычистят к чертям. Беляев, – обратился начальник милиции, – помнишь тот случай с мальчишкой – разносчиком газет?

Названный Беляевым милиционер потупился.

– Нехорошо, коли кто узнает. Так что сам знаешь – молчок. Аксенов! – Аркадий Аркадьевич резко развернулся к санитару с понурым, пропитым лицом, он все еще прижимал шлафрок Кошелева к себе и боялся пошевелиться. – Самогоноварильню твою покрывать более не стану, даже несмотря на то, что весь город у тебя кормится.

– Я – могила, что ж вы как что… сразу… – буркнул тот, запинаясь.

– Домейко! – кругом развернулся Плясовских.

Совсем еще молоденький в гимнастерке, чуть ему великоватой, стриженный под скобку и с большими испуганными глазами Домейко – младший милиционер – тотчас подпрыгнул, вскинул голову, да так скоро, что фуражка упала ему на глаза, накрыв пол-лица.

– Найду и про тебя какой-нибудь недогляд. Смотри у меня. Аксенов, готовь инструменты, фартук товарищу Грениху, нарукавники. В общем, неси все, что требуется и…

Начальник милиции не договорил, обернувшись к двери. Он первый услышал далекие торопливые шаги, раздавшиеся по глухому больничному двору. Аксенов было дернулся исполнять приказ, но начальник вскинул руку. Почти тотчас же в прозекторскую влетели двое – Зимин и священнослужитель в черном скромном подряснике и черной скуфье. Приглядевшись, Константин Федорович увидел на груди его панагию, но деревянную. Ох, что сейчас начнется, вмешательство церкви могло обернуться неприятной историей. Грених сделал шаг назад, предоставляя случаю решить непростой этот вопрос противостояния советской власти и непобежденной церкви.

– Во имя Господа нашего Иисуса Христа, остановитесь, – выдохнул священнослужитель с панагией, протянув к начальнику милиции скользнувшую из-под черного рукава белую тонкую, как у музыканта или художника, кисть.

Зимин остался у двери, припал плечом к косяку, прижав руку к правому боку. Никак не мог отдышаться.

– Что такое, преосвященный? – буркнул недовольно Плясовских, с презрением оттопырив губу и неприлично искоса на того глядя.

– Нельзя анатомировать, ни в коем случае нельзя, – священнослужитель продолжал вытягивать руку вперед в порыве защитить Кошелева от варварского покушения. – Карл Эдуардович болен был с детства. Быть может, не умер он. А спит! Только спит. Впал в летаргический сон. Я знаю его еще мальчишкой. Здешний он. Вы, товарищ Плясовских, начальником милиции к нам третьего года поставлены. А Карлик наш… он здесь вырос. И я часто был свидетелем его приступов. Идет себе и вдруг падает, ни жив ни мертв!

Названный преосвященным замолчал, запнувшись, потупившись и опустив руку. Судя по панагии, был он архиереем, но чрезвычайно молодым для такого высокого сана – нет и сорока на вид. Произнеся последнее слово, он вдруг сник. Его взгляд упал на белое с цианозным отливом лицо Кошелева. Склонил голову и долго смотрел на белые пряди волос, спутанные и упавшие на лоб, на светлые брови, заостренный нос, аккуратно выстриженные усы, на бледные, чуть приоткрытые губы. Но самым тяжелым было – и Грених старательно избегал того – глядеть в выпученные, светлые, с расширенными от гашиша зрачками глаза писателя. При приступе нарколепсии больной мог находиться в полном сознании, видеть и слышать все, что происходит вокруг. Было страшно думать, что сейчас весь разговор о предстоящем вскрытии Кошелев слышал с величайшей ясностью, но не мог за себя заступиться.

Сделав шаг к анатомическому столу, святой отец накрыл ладонью веки покойника. Под осторожным прикосновением, под этим едва уловимым и преисполненным какого-то священного волшебства движением пальцев, глаза Кошелева закрылись. И сам покойный тоже сник, будто разом уменьшившись в размерах, будто с него спало небывалое прежде напряжение. Возможно, эффект живого ему придавали распахнутые в удивленном недоумении глаза и эта желтая, выпученная склера, хрусталики зрачков, должно быть, хранивших предсмертную картину, а может, и наблюдавших за теми, кто его окружал.

Слизистая глазных белков была пересушена, заметил про себя Грених, – а это один из признаков смерти.

Повисла пауза.

Приход святого отца, его жест и прикрытые веки покойного под его ладонью заставили всех будто и позабыть, зачем здесь собрались и о готовившемся вскрытии, мысленно обратиться уже к другой теме – будущих похорон, хрупкости жизни и бренности человеческого тела.

– Часто вы наблюдали у него приступы нарколепсии? – очень неловко и даже резко нарушил тишину Константин Федорович.

И санитар, и святой отец, оба милиционера, начальник милиции и даже полуживой Зимин, оставшийся у дверного проема, вскинули головы, разом обратившись взглядом к Грениху, будто он сказал какую-то непристойность.

– Вам, вероятно, лучше известно, как этот недуг величается в научном мире. Но наш лекарь звал его летаргией, – ответил преосвященный.

– Позвольте, – прервал дотошный Грених, задетый невежеством святого отца, – но летаргическим сном называют состояние, при котором не утеряны витальные процессы в теле, невзирая на кажущуюся неподвижность. Летаргия – глубокий сон без двигательных способностей. Дыхание, сердцебиение сохраняются. А вот нарколепсия еще не изучена.

И с этими словами Грених взял со столика, что прикатил санитар – на нем в беспорядке были наброшены медицинские инструменты, – один из скальпелей. Преосвященный ахнул, вскинув руку, профессор бросил на него короткий недоуменно-укоризненный взгляд и приложил скальпель к приоткрытому рту покойного. Нагнувшись, он долго и пристально смотрел на стальную поверхность хирургического ножа, но тот не покрылся испариной, как Грених ни наклонял лезвие, как ни пытался пристроить его у губ, чтобы поймать дыхание мнимого уснувшего.

Потом он, ни слова не сказав, отложил нож, откинул саван и принялся за пульс: проверил его во всех известных точках, но искомого, как и прежде, не обнаружил.

Следом принялся надавливать на кожу в разнообразных местах по всему телу – там, где кожа приобрела не вполне здоровый цвет, – при этом вынув часы и часто-часто поглядывая на циферблат. Неудовлетворенный результатами, перешел к проверке суставов – стал сгибать и разгибать конечности, проверяя их гибкость. И даже попробовал открыть Кошелеву рот, отведя большим пальцем подбородок вниз. Парная жевательная mussculus masseter, что отвечала за смыкание и размыкание челюстей, коленные и локтевые суставы должны были потерять свою подвижность уже к восьмому часу смерти. Но оставались мягкими, податливыми.

Грених ощутил, как от загривка по шее стекает тонкая струйка холодного пота. И к всеобщему недоумению, наклонился носом ко рту усопшего.

– Увы, данных недостаточно, чтобы констатировать либо нарколепсию, либо смерть. – Грених выпрямился, качая головой и разминая уставшую шею. – При нарколепсии, а точнее при ее ярко выраженном симптоме катаплексии, характерно замедление кровотока, однако это не ведет к возникновению трупных пятен. К тому же при надавливании они уже не восстанавливаются… Не могла же уже наступить имбибиция, рановато для нее. Пятна у головы с трудом, но еще восстанавливаются. И судя по времени их восстановления после смерти… будем называть это так, прошло часов пятнадцать.

Получалось, что Кошелев умер сразу после того, как Грених ушел от него. Грених стиснул зубы.

– Но почему тогда нет трупного окоченения? – выдавил он и опять замолчал, продолжая надавливать на едва выраженный на белом плече Кошелева неровный кружок стаза. – Здесь явно была длительная агония… Я не берусь судить. Нужно либо делать вскрытие, либо ждать более явственных признаков разложения. Чем дольше мы ожидаем, тем меньше шансов обнаружить причину смерти. Хотя уксусом не пахнет из ротовой полости. Я почему-то подумал, что, коли Кошелев оставил предсмертную записку в каретке своей пишущей машинки, мог хлебнуть уксусной эссенции. Это единственный яд, который можно достать в гостиничной кухне. Стрихнин тоже очень может быть, не нравится мне его синюшность… Но для него характерно резко выраженное трупное окоченение… Да и для самоубийства стрихнин чрезвычайно неприятен – несколько приступов тетанических судорог. Самоубийцы обычно старательно изучают действия ядов, которыми намерены травиться, ищут наименее болезненные вещества. О наличии яда можно судить лишь по стенкам пищевода и желудка, по состоянию кроветворных сосудов, по запаху мозга и по виду полостей…

– Вскрываем, Константин Федорович, приступайте, – чуть похлопал его по плечу Плясовских, который, по всему видимому, желал, чтобы все наконец закончилось и можно было приступить к составлению протокола.

– Вскрытие делать никак… – взмолился святой отец, – никак нельзя делать. А коли не умер Карл? Что тогда? Вы вскроете его, и после таких ран он окончательно вознесется.

– Справедливо, – согласился Грених с серьезным лицом. – В особенности после трепанации черепной коробки.

Он все еще продолжал пристально разглядывать тело, пытаясь по оттенку цвета трупных пятнен определить хоть слабый намек на то, какую природу те имели, наступила ли стадия имбибиции. Кровь, циркулирующая по венам и артериям, останавливалась, легкие переставали насыщать ее кислородом, что неизбежно приводило к внешним изменениям.

– Что ж, батюшка дорогой, – издевательски сложил руки начальник милиции. – Коли так, вы возьмете на себя ответственность? Будем ждать, так сказать, когда природа сама ясно укажет нам, что товарищ Кошелев почил? А в протокол я так и напишу, дескать, отец Михаил вскрытию воспрепятствовал, бросился в ноги и умолял не резать Карлика.

Лицо преосвященного на мгновение омрачилось, он мягко опустил веки, чуть поджал губы, слова милиционера задели его. Он продолжал верить, что Карл Эдуардович лишь впал в глубокий сон. Что до Грениха, то он совершенно не знал, как поступить в такой неловкой и неразрешимой ситуации. Тут любой специалист, даже покойный Сербский, пришел бы в замешательство. Случаи нарколепсии были чрезвычайно редки.

– Мы можем позволить себе трое суток ожидания, – сказал Грених. – Но потом вряд ли получится установить точную причину смерти. И протоколы будут изобиловать пустотами. Не думаю, что уездной милиции это придется по вкусу.

– Нет, отчего же. Владыка оставит расписку, что настоял на своем. Напишет, так и так – настаивает на летаргии. Пусть потом сам перед верхами ответ несет.