Текст книги "Русская литература в Германии. Восприятие русской литературы в художественном творчестве и литературной критике немецкоязычных писателей с XVIII века до настоящего времени"

Насколько большое место занимала в творчестве Т. Манна русская литература, с какими постоянством и интенсивностью он над ней размышляет, свидетельствует также его обширная эссеистика. Она показывает, что русская тема привлекала к себе Т. Манна всякий раз, когда он испытывал необходимость определить свою позицию по ключевым вопросам поэтики, политики или мировоззрения. Это заметно отличает Т. Манна от его брата Генриха, у которого русская тема занимает далеко не главное место. Обращаясь к русской культуре в поисках культурно-исторических ориентиров, Т. Манн поступает не иначе, чем многие из его современников, безоглядно использующих произведения русских авторов для решения внелитературных, идеологических задач, отвечающих их собственным взглядам и интересам. Такого рода инструментализация и узурпация русской литературы обнаруживает себя в вопросах об отношении Востока и Запада, эстетики и этики, искусства и общества. Литература и культура России необходимы Т. Манну как сопоставительный материал и фон – сначала подтверждающий («Размышления аполитичного»), а с середины 1920-х годов все более контрастный («Гёте и Толстой»), на котором он формулирует свои собственные философские взгляды, свое отношение к проблеме реализма в литературе. Наряду с этим суждения о русских писателях нередко оттеняют портреты немцев: так, образ Тургенева вводится для создания контраста с Штормом («Теодор Шторм»), Достоевский сравнивается с Шиллером, Толстой – с Гёте («Гёте и Толстой»).

Первым примером могут служить «Размышления аполитичного» – большое полемическое сочинение на культурно-историческую тему, в котором Т. Манн ставит обостренную Первой мировой войной проблему места Германии между Востоком и Западом, а также пытается выяснить собственную позицию по отношению к европейской «цивилизации» и немецкой «культуре». Признаками «цивилизации» представляются ему рефлективность, технократия, светское искусство, в особенности французский декаданс. Состоящие у нее на службе «литераторы от цивилизации» («Zivilisationsliteraten»), к каковым он относит и своего брата Генриха, подменяют органическое искусство интеллектуальными конструкциями, граничащими с фельетонизмом, выражающими идеологию космолитизма. И напротив, искусство немецкое, укорененное в основаниях национальной «культуры», утверждает ценности высшего порядка, стремится раскрыть внутренний мир человека вне его социально-политической обусловленности. Книга очень велика по объему, сложна по проблематике и развертывает иногда весьма сомнительные аргументы, восходящие к консервативным политическим взглядам немецких романтиков. В контексте немецко-русских литературных связей вызывает интерес – наряду с многочисленными ссылками на Толстого, Тургенева, Гончарова – подробная и своевольная интерпретация отдельных мыслей Достоевского из его «Дневника писателя», содержащаяся в главе «Протест». Имена Тургенева и Толстого вводятся, скорее, попутно или для создания контраста. Последнее касается, например, различия между «западником» Тургеневым с присущей его стилю «ясностью, чувством меры и прозрачностью» и подлинно русскими Толстым и Достоевским. Примеры явной инструментализации идей Достоевского, имя которого не раз появляется и в последующих главах, причем в самых разнообразных контекстах и для подтверждения противоречащих один другому аргументов, выразительно подчеркивает столь свойственный Т. Манну синкретический стиль мышления.

Опираясь на фрагменты «Дневника писателя» («Немецкий вопрос миру. Германия – страна протестующая», февраль 1877), Т. Манн находит основания для того, чтобы противопоставить Германию Западной Европе и показать «субверсивную роль немецкой сущности в истории европейского духа». Вслед за Достоевским он указывает на неприятие немцами католицизма, космополитизма и эмансипации разума и заявляет в связи с этим, что Первая мировая война явилась, по существу, новым грандиозным взрывом извечного немецкого восстания против Запада, причины которого лежат в исконном и исторически обусловленном протестантизме немцев. Наряду с этим Т. Манн берет в союзники Достоевского и в том случае, когда он ставит перед собой задачу определить место немецкого искусства между Западом и Востоком. Это особое место обусловлено, согласно Т. Манну, сопротивлением «цивилизационной литературе» западноевропейского типа и выбором в пользу искусства, коренящегося в стихии органической жизни, имеющего те же источники, что и творчество Толстого (глава «О вере»). Как утверждает Т. Манн, «человечность в ее немецком и русском понимании друг другу ближе, чем человечность русская и французская и несравнимо ближе, чем немецкая и латинская», ибо русский и немецкий гуманизм встречаются в сфере страдания. Тема немецкой аполитичности, провозглашенная уже в названии книги, также развивается Т. Манном с опорой на тезис Достоевского о протестантской Германии, которая обрела свою идентичность в протесте против западной цивилизации, сформировавшейся под влиянием римско-католической церкви и позднее французского Просвещения и которой еще предстоит сказать «свое собственное, новое слово». Отсюда проистекает призыв Т. Манна отказаться от политики с ее идеалами демократии и социального прогресса, который в заключительной части книги («О вере») вновь сопровождается ссылкой на авторитет Достоевского, чьи публицистические произведения Т. Манн, отождествляя с ними свою книгу, называет «размышлениями аполитичного».

Подчеркнутая в «Размышлениях…» идея духовной близости между Россией и Германией, сходство русской «человечности» и немецкой «душевности» («Innerlichkeit») варьируется и в целом ряде других публицистических произведений Т. Манна, относящихся к 1920-м годам, например в статье «Галерея русских писателей» (1922), где о России и Германии сказано, что их связывает «братство страдания» и «братство судьбы». Но с середины 1920-х годов отношение Т. Манна к России становится более дистанцированным и на первый план выходит не то, что Россию и Германию объединяет, а то, что их различает. Это заметно в оценках, которые Т. Манн дает Толстому, Тургеневу (в эссе о Шторме), Достоевскому и Чехову. Как многое в творчестве Т. Манна, эти статьи в большой степени автобиографичны, образы русских писателей нередко отражают сознание их создателя, представляют собой опыты его самопостижения, служат ему положительными или отрицательными примерами, на которые он проецирует свои творческие и психологические проблемы, с помощью которых осмысляет и преодолевает мучительные моменты своей жизни, например связанные с чувственными влечениями.

Все это отчетливо проявляется в отношении Т. Манна к Толстому, который все больше выдвигается в центр его внимания. Толстой как художник никогда не подвергался Т. Манном сомнению; в предисловии к американскому изданию «Анны Карениной» (1940) он чрезвычайно высоко оценивает этот роман как «величайший социальный роман мировой литературы», его автора – как гениального, обладающего могучим природным даром творца бессмертных реалистических образов. С другой стороны, его интерес все больше привлекают психологические и идеологические противоречия в личности и мировоззрении Толстого. Они переживаются и осмысляются Т. Манном в контексте собственных идейных и эстетических исканий, в связи с его программой возрождения европейского гуманизма, поставленного под сомнение событиями Первой мировой войны, на фоне угрозы нового варварства и одичания, исходящей, с одной стороны, от большевизма, с другой, – от фашизма.

Лучшим примером этих размышлений является большое эссе «Гёте и Толстой». Длительная история его создания (1921–1932) свидетельствует о значительных изменениях в отношении Т. Манна к русской литературе, показывает, насколько точно отдельные фазы ее рецепции отразили эволюцию взглядов этого большого писателя, его отказ от консервативной идеологии и переход к признанию парламентской демократии (Lehnert / Wessel 1991; Lehmann 2012). Если любекский доклад 1921 года (04.09.1921) еще в полной мере отвечает высказанному в «Размышлениях аполитичного» убеждению в принципиальном родстве немецкой и русской культуры, то в книге 1932 года сравнение Толстого и Гёте имеет своей целью выявление глубоких различий, причем небезынтересно, что в качестве аргумента выступает личность и позиция Тургенева.

«Гёте и Толстой» представляет собой одно из самых больших по объему и сложных по содержанию эссеистических произведений Томаса Манна. Оно включает восемнадцать глав различного размера. Художественная форма эссе характеризуется объединением нескольких композиционно-речевых форм: повествования, комментария к обширным цитатам, литературного портрета и авторских размышлений. Обращает на себя внимание тенденция к диалогизму. На это указывают не только многочисленные риторические вопросы, адресованные воображаемому слушателю, но и признаки внутренней диалогичности (заметные уже в рассказе «Паяц»), т. е. постоянное предвосхищение возможных возражений, мотивирующих и оправдывающих аргументацию автора. Необычайно велика роль «чужого слова», присутствующего в тексте эссе как в форме прямых цитат, так и в форме аллюзий, с одной стороны, на произведения Толстого и Гёте, с другой – на мемуары и критическую литературу, зависимость от которой представляется едва ли не чрезмерной. Цитаты из произведений Толстого, как и Гёте, приводятся нередко не по соответствующим изданиям, а взяты из работ Мережковского («Толстой и Достоевский», 1903), Альберта Бильшовски («Гёте. Его жизнь и произведения», изд. 8-е, 1905), Павла Бирюкова («Лев Толстой. Биография и воспоминания», 1906–1909) и Максима Горького («Воспоминания о Льве Николаевиче Толстом»).

В версии 1932 года эссе Т. Манна имеет подзаголовок «Фрагменты к проблеме гуманизма». Его задача выходит далеко за рамки чисто литературных интересов. В центре его внимания – проблемы, над решением которых он бился в течение всей жизни: соотношение духа и жизни, духа и действия, нарциссизма и социальной активности. Полярные противоположности определяют не только содержание эссе, но и характер аргументации автора. Он ставит вопрос об условиях, возможностях и границах синтеза духа и природы, критики и творчества в жизни Гёте и в жизни Толстого, о трудностях и страдании, сопровождающих усилия по созданию такого синтеза, призванного лечь в основание гуманистической культуры. Тема страдания, так существенно определившая восприятие русской литературы в Германии с XIX века по настоящее время, играет большую роль и в эссе Т. Манна. Вынести на своих плечах страдание надлежит, по его мнению, именно художнику, призванному дорогой ценой оплатить рождение спасительного синтеза природы и духа. Доказывая свою мысль, Т. Манн развертывает двойное сравнение. В первом из них противопоставляются два типа художников: Гёте и Толстой как представители искусства здорового, глубоко укорененного в природе и питающегося связью с ней, с одной стороны, и Шиллер и Достоевский – представители искусства одухотворенного, болезненного, бесплотного и плоть отрицающего, с другой. В рамках второго сравнения сходство между Гёте и Толстым, «антеевскими натурами», подвергается дифференцированному анализу, ведущему к установлению глубокого различия.

Типологизируя, Т. Манн опирается на целую систему категорий и аргументов, заимствованных из произведений Шиллера, Гёте, Ницше, из сочинений Мережковского и перегруппированных весьма произвольно, вне зависимости от соответствующего философского и исторического контекста. Особую роль играют при этом оппозиции «наивного – сентиментального», «классического – романтического», «объективного – субъективного», «здорового – больного», «земного – трансцендентного». Так, жизнь и творчество Шиллера, как и Достоевского, свидетельствуют о преобладании духовного начала. Они – поэты духа и ненавистники плоти, болезненные и возвышенные идеалисты, герои и мученики идеи. В свете их идеала реальность, которую они изображают, превращается в мир «гротескный и неправдоподобный, призрачный и обреченный на гибель», что с особой отчетливостью демонстрирует «болезненно-экзальтированный душевный мир» героев Достоевского. Их противоположностью являются витальные, отмеченные душевным и физическим здоровьем Толстой и Гёте – дети и любимцы природы, плоть от ее плоти, создатели эпоса, мастера пластического искусства, здорового и наивного, питающегося неразрывной органической связью с природой, с чувственной жизнью земного мира, – по определению Шиллера, поэты «наивные». Это отнюдь не означает, однако, что мир Гёте или Толстого гармоничен и бесконфликтен. Напротив, с точки зрения Т. Манна, тот и другой – натуры в высшей степени проблематические, знающие страдание, ибо определяющее их природное начало мучительно переживается ими как неполноценность и угроза, под знаком отрицания. Отсюда их страсть к самоотречению и самопреодолению, «сентиментальное» в шиллеровском смысле стремление найти себя в области духовных и религиозных ценностей, обусловившее, в частности, их интерес к теме становления личности, к жанрам автобиографии, исповеди и «романа воспитания». Этот последний аспект акцентирует позднее, ссылаясь на эссе Т. Манна, и Георг Лукач в своей работе «Толстой и литература Запада», входившей первоначально в его книгу «Русский реализм и мировая литература» («Der russische Realismus in der Weltliteratur», 1949). Именно в силу их неудовлетворенности своим даром, в силу их стремления соединить природу и дух они могут служить, по мысли Т. Манна, образцовым материалом для постановки и решения проблемы гуманизма, его возможностей и границ и современной культуре. Пафос воспитания и самовоспитания, присущий и Гёте, и Толстому, интерпретируется Т. Манном как проявление воли художника к синтезу природы и духа в сфере искусства. В соответствии с этой мыслью он опирается из произведений Гёте в первую очередь на такие произведения, как «Поэзия и правда» и «Вильгельм Мейстер», из произведений Толстого – на автобиографическую трилогию «Детство. Отрочество. Юность» и на Исповедь».

Но, стремясь к синтезу, Гёте и Толстой движутся к нему, по Т. Манну, разными путями, и это различие, в ходе развития сюжета все больше нарастающее, обусловливается тем, что Толстой все явственнее локализуется в мире «азиатской России», «могучего Востока». Общая для Гёте и Толстого укорененность в природе имеет, как подчеркивает Т. Манн, различный характер, и столь же различны пути немецкого и русского гениев к одухотворению природы. В Толстом играет и «брызжет силой» инстинкт пола, он часто оказывается и находит себя во власти чувственности, под влиянием телесного, животного начала. «Анимализм» Толстого в сочетании с его «чуждым классике язычеством», т. е. с отсутствием в русской культуре глубинной связи с античным наследием, приводит к тому, что органический сплав природы и духа – это условие подлинного гуманизма – ему не дается, и отчаянные опыты, которые он в этом направлении предпринимает, оборачиваются самообманом, маскарадом, ребячливостью. В отличие от Толстого, Гёте представляется Т. Манну олицетворением природы преображенной и просветленной, соединяющей в себе чувственное и духовное, субъективное и социальное. К достижению этого синтеза Гёте шел путем самодисциплины и самоограничения, его жизнь – органический процесс обретения человеческой зрелости и характеризующего ее гуманистического сознания. Вот почему Гёте удается то, что не удается Толстому: он становится истинным воспитателем нации, его путь к гуманности, соединяющей природу и дух, национальное самосознание и космополитизм, становится основой для «национальной … нравственно преобразующей миссии».

Антитетическая аргументация служит Т. Манну средством для достижения собственной цели его книги – диагноза современной культуры перед лицом фашистского варварства. Противопоставляя Гёте и Толстого, он решает вопрос о том, сохранит ли гуманистическая культура, утвердившаяся в Европе в XVIII веке, свое значение и для последующих эпох, или же она настолько тесно связана с формой жизни либерального бюргерства, что должна уйти в прошлое вместе с эпохой его господства. В контексте этого вопроса «азиат» Толстой олицетворяет для Т. Манна протест против наивного, с его точки зрения, отождествления европейского гуманизма с гуманизмом общечеловеческим.

Книга Т. Манна во многих отношениях заслуживает критики. В особенности это относится к самому принципу сравнения двух крупнейших писателей мирового уровня с точки зрения их способности достичь синтеза природы и духа. Сомнительны как критерии оценки, так и антитетическая конструкция, созданная на их основе. Антитеза гуманизма и варварства, намеченная Т. Манном уже в романе «Волшебная гора», все больше трансформируется по ходу размышлений автора эссе, переходя в противоречие между Западной Европой и Россией, олицетворением которых выступают Гёте и Толстой. Вся сложность внутреннего мира большого художника сводится в том и другом случае к набору определенных свойств, обусловленных идеологическими оценками и призванных их подтвердить. Ничего нового Т. Манн в этом отношении не изобрел. Аналогичная стратегия использовалась и его современниками, когда они сравнивали Гёте с Достоевским – так, как делает это Стефан Цвейг в книге «Три мастера: Бальзак – Диккенс – Достоевский», 1920) и Альфред Дёблин в книге «Гёте и Достоевский» (Ganymed. Jahrbuch für die Kunst, 1921; 1944). Одна из причин, объясняющих отмеченные слабости, заключается в том, что Т. Манн был недостаточно знаком с текстами тех произведений, о которых он писал, зато слишком доверял критической литературе и слишком выборочно ее осмыслял. Рассуждая о Гёте, он опирался в первую очередь на уже упоминавшуюся книгу Бильшовски, главным источником его знаний о Толстом служили книга Бирюкова и очерк Горького. Что касается Мережковского, то, хотя в период создания своего эссе Т. Манн уже начинает от него отходить, именно Мережковский с его резким противопоставлением Толстого и Достоевского оказал на него едва ли не роковое влияние. Результатом недостаточного внимания Т. Манна к первоисточникам становится целый ряд суждений невыверенных и неверных – и в том, что касается Толстого и Гёте, и в том, что касается культур, которые они представляют. Таковы ошибочные высказывания, касающиеся отношения Гёте к России, слишком слабо дифференцированные оценки Толстого, некомпетентное использование понятий (например, понятия «славянофильство»), абсолютно произвольные сопоставления и необоснованные характеристики. В особенности это относится к Толстому, которого Т. Манн объявляет предшественником большевизма всего лишь на том основании, что Толстой исповедывал идеи христианского анархизма. Все, что сказано Т. Манном о его героях, представляет собой произвольную конструкцию, возникающую как результат применения приемов редукции, селекции и комбинирования разнородных сведений. Если в ранних своих высказываниях о Толстом Т. Манн перед ним преклонялся, то теперь он служит ему лишь примером несостоявшегося опыта по примирению духа и жизни. Неизбежность этого провала получает у Т. Манна частью биографическое и психологическое объяснение, но прежде всего его интересуют причины этнические и историко-культурные, связанные с глубокой укорененностью Толстого в азиатской, анархической, чуждой цивилизации стихии русскости и славянства. И в этом случае чувствуется влияние Мережковского. Т. Манн явно следует в своей аргументации старинному клише о варварской, скифской природе славянства и, подчеркивая симпатию Толстого к анархизму и якобы проповедуемый им «возврат в сферу азиатского Востока», приписывает ему «несомненную склонность» к «восточной пассивности, религиозному квиетизму и сарматской дикости». Такой характер аргументации сближает Т. Манна с консервативной идеологией правого толка.

Ошибочность развернутого Т. Манна сравнения проявляется в том, что его результатом становится односторонний и обедненный образ Толстого, подчиненный предвзятой идеологической конструкции. Желая представить Гёте в качестве гаранта духовного возрождения Германии, Т. Манн, при всем своем восхищении природной мощью толстовского гения, при всей глубине проникновения в его психологию, воплощает в образе Толстого ту отрицательную антитезу, в сравнении с которой фигура Гёте должна предстать во всем своем величии. Вопреки своему обещанию воздерживаться от оценочных суждений, он во второй части эссе именно их и дает, причем с такой безапелляционностью, не стесняясь даже намеренно искажать цитаты, что образ Толстого начинает казаться какой-то карикатурой. Его общественная позиция объявляется маскарадом и самообманом, педагогическая деятельность дезавуируется как насаждение враждебного западной культуре анархизма и азиатской дикости. Понимал ли Т. Манн, что с самого начала отношений между Западом и Россией определение «азиатский» служило враждебному исключению России из истории мировой культуры? Возмутительна та самоуверенность, с которой Т. Манн позволяет себе дискредитировать мучительные нравственные искания Толстого как «потуги к одухотворению, увязнувшие в полудиком абсурде». Если бы он отнесся к этому мучительному толстовскому самовопрошанию серьезно, попытался бы понять, какой дорогой ценой была оплачена та художественная и автобиографическая сублимация инстинктов, страхов и отчаяния, о которой свидетельствует, в частности, непрочитанная Т. Манном «Исповедь», если бы сумел по достоинству оценить эстетическое значение художественной трансформации толстовских исканий в его произведениях, то убедился бы в том, что Толстой, как никто иной, с необычайной полнотой и совершенством реализовал в своем искусстве прокламируемый им идеал синтеза природы и духа, чувственности и рефлексии. Ему стало бы яснее, что большая часть жизни и творчества Толстого была посвящена утверждению – с помощью своего искусства – гуманистических ценностей, и эта задача была им решена постольку, поскольку анималистические влечения плоти, хаос анархических страстей преодолевается у него совершенной эстетической формой и эта художественно совершенная форма обладает колоссальной силой этического и социального воздействия. Именно так, в смысле творческой сублимации плотского животного начала и обусловленного им страха и отчаяния, понял и оценил личность и творчество Толстого современник Т. Манна Стефан Цвейг в своей книге «Художники своей жизни. Казанова – Стендаль – Толстой» (1928).

Отметим также, что педалируя, казалось бы, уже преодоленное противоречие между русской и европейской культурой, Т. Манн фактически сводит на нет ту главную идею, ради которой он пишет свое эссе, – утверждение нового гуманизма как единства противоположностей.

В последующие годы Т. Манн еще не раз возвращается к Толстому, например в связи с его столетним юбилеем в 1928 году. В эссе «Анна Каренина» Толстой изображен внимательнее и дружелюбнее. Все еще находясь под влиянием Мережковского, Т. Манн вновь характеризует Толстого как эпический талант, сына природы и художника наивного типа, но одновременно старается показать, что его искусство с самого начала осложнено сентиментальной рефлексивностью, сомнениями, «обостренной богобоязненной совестливостью». Говоря о Толстом, Т. Манн отождествляет автора с героем его романа Левиным. В Левине, как полагает Т. Манн, узнается Толстой, его радикальная общественная позиция, его нетерпимое отношение к церкви и государству, к предписанному сверху патриотизму, как и его неприязнь к материализму и натурализму в науке и искусстве второй половины XIX века. Сосредоточивая все внимание на образе Левина, Т. Манн характеризует «Анну Каренину», этот «величайший социальный роман мировой литературы», как роман, направленный против общества, которое разоблачает «руссоист» Левин. В то же время Т. Манн настойчиво подчеркивает мастерство Толстого-художника, эпическую мощь создаваемых им образов; Толстому чужда «болезненная изысканность и игра с формой», читая его роман, «возвращаешься к истокам, в мир здорового искусства».

В последний раз Т. Манн обращается к русской литературе в эссе, посвященных Достоевскому и Чехову. В очерке «Опыт о Чехове» («Versuch über Tschechov», 1954) он высоко оценивает русского писателя как острого аналитика социальной жизни и мастера художественной формы, самокритично сожалеет о том, что Чехова «так долго недооценивали на Западе». Глубокие наблюдения над прозой Чехова и ее биографическими истоками свидетельствуют об уважении и симпатии к рано ушедшему из жизни писателю. Но Чехов-драматург остается вне поля зрения Т. Манна. Уже название эссе – «опыт» – подчеркивает, что его следует рассматривать как попытку понимания, и не только писателя Чехова, но и принципиальных вопросов человеческого существования, соотношения этики и эстетики, ответственности художника перед обществом.

Важнее для понимания творческой эволюции позднего Томаса Манна его эссе «Достоевский – но в меру», где он предпринимает попытку общей оценки личности и творчества Достоевского. Написанное в период работы над романом «Доктор Фаустус», это эссе является подтверждением тесной связи между романной и эссеистической прозой писателя. В том и другом текстах на первом плане находится проблематика «духовно-демонического» искусства, соотношения гениальности и болезни, творческой энергии и одержимости. В 1920-е годы Т. Манн окружал образ Достоевского атмосферой демонической и угрожающей, видел в его творчестве «экстраординарное явление, дикое и ужасающее, лежащее вне эпической традиции», в нем самом – «страшное, потрясающее величие», не столько «великого художника», сколько «великого грешника» (письмо Стефану Цвейгу от 28.07.1920). Возвращаясь к этому демоническому образу, Т. Манн наделяет его двойной функцией: с одной стороны, он служит оправданием той робости, которую автор испытывал всякий раз, когда собирался о нем писать, – примечательно, что такие же чувства Т. Манн испытывал и по отношению к Ницше; с другой стороны, он призван оправдать заглавие эссе и ту позицию, которая им намечена – не самоотождествление с Достоевским, а предупреждение об опасности такового и чувство аналитической дистанции, связанное с осмыслением дионисийской гениальности в романе о докторе Фаустусе. Привлекательная, но одновременно и роковая смесь гениальности, святости, преступности и болезни или, как сказано об этом в эссе «Возникновение “Доктора Фаустуса”», «апокалиптически-гротескный мир страдания» – вот что подчеркивает теперь в Достоевском Т. Манн и как автор романа «Доктор Фаустус», и как автор эссе «Достоевский – но в меру». Характеристика глубоко религиозного, страдающего эпилептическими припадками Достоевского как преступника и гения, вызывающая сначала изумление, продиктована рядом причин: в биографическом плане тем фактом, что в 1849–1853 годах Достоевский, осужденный как преступник, отбывал наказание на каторге, в плане философском – его безграничной, не знающей меры «преступной жаждой познания» (Т. Манн буквально цитирует в этом случае Мережковского), обусловившей его способность к «беспощадному обнажению преступных глубин своей совести», в плане психологическом – присущим ему, связанным с эпилепсией мучительным чувством какой-то неопределенной вины и, наконец, исключительным творческим даром изображения героев, переступающих все законы благоразумия и морали, таких как Свидригайлов («Преступление и наказание») и Ставрогин («Бесы»).

Именно по признаку «безграничной жажды познания» Т. Манн объявляет Достоевского «демоническим братом» Ницше и Леверкюна. Если в «Гёте и Толстом» он устанавливает аналогию между Достоевским и Шиллером, то теперь место Шиллера занимает Ницше, так же как и Достоевский, испытывающий неутолимую, стимулируемую болезнью и преступающую все границы жажду познания. Это сходство поддерживают общие для Ницше и Достоевского мотив вечного возвращения и образ сверхчеловека, который Т. Манн, видимо, ошибочно отождествляет с образом «всечеловека» в пушкинской речи Достоевского. Отнюдь не затушевывая различий между Ницше и Достоевским в отношении к религии, Т. Манн делает акцент на том общем, что их, по его мнению, сближает, – на принципиальной взаимообусловленности болезни и художественного творчества. Наряду с этим эссе Т. Манна содержит и интересные наблюдения, касающиеся других, менее известных аспектов произведений Достоевского, например значения юмора или исповедальности (последнее в «Записках из подполья»).