Текст книги "Преображение мира. История XIX столетия. Том III. Материальность и культура"

Массированный экспорт капитала после 1870 года основывался на сформировавшихся у мелких вкладчиков, прежде всего в Великобритании и Франции, ожиданиях, согласно которым за океаном и в России можно получить не только высокую, но и надежную прибыль. Идеалом для инвестора была модернизирующаяся страна, потребитель западной промышленности (особенно при строительстве железных дорог), с высоким спросом и политически стабильная – но достаточно слабая для того, чтобы принимать и выполнять условия своих кредиторов. Такой идеал не всегда был осуществим. Близко к нему подошли Россия, Австралия и Аргентина. В случае с Китаем, Османской империей, Египтом или Марокко среднему европейцу, живущему стрижкой купонов (выражение Ленина342342
  Выражение употреблялось до него и помимо него, например у Энгельса. – Прим. ред.


[Закрыть]), оставалось надеяться, что великие державы окажут поддержку слабым правительствам этих стран, а в случае кризиса нейтрализуют убытки кредиторов. Оправдались ли финансовые ожидания? В 1850–1914 годах займы десяти крупнейшим странам-должникам не превзошли уровня доходности собственных государственных ценных бумаг343343
  Lindert P. H., Morton P. J. How Sovereign Debt Has Worked // Sachs, 1989, 225–235, здесь 230.


[Закрыть].

Япония совсем не походила на хилого должника. Она поднялась до уровня образцового, внушающего на финансовых рынках абсолютное доверие заемщика, которому пришлось прибегнуть к внешнему долгу, чтобы устранить свой хронический дефицит платежного баланса, да еще оплачивать дорогостоящие войны с Китаем и Россией. С Китая, впрочем, в 1895 году Япония взяла огромную контрибуцию. В конце столетия Банк Японии был достаточно силен для того, чтобы при необходимости прийти на помощь даже Банку Англии. Все же японское правительство старалось никогда не занимать средства под давлением и без подготовки и никогда не кредитовалось на слишком крупные суммы; кроме того, в 1881–1895 годах иностранные инвестиции в экономику Японии были практически невозможны. В этом смысле Япония не являлась удобным клиентом; со временем она смогла выторговывать максимально выгодные для себя условия кредита. Отчасти благодаря такой осторожной политике, отчасти потому, что Япония смогла мобилизовать свои внутренние средства с помощью реформированной системы налогообложения и уникальной для Азии системы сберегательных касс, она не имела уязвимых для европейского финансового империализма мест344344
  Отличная работа об этом: Suzuki, 1994, 23 et passim – с описанием лондонского рынка капиталов; см. также: Tamaki, 1995, 87 et passim.


[Закрыть].

Совсем не так ситуация складывалась в исламском мире, где одним из главных препятствий его развития стало отсутствие эффективной банковской системы под контролем местных органов; и даже после интенсивных контактов с Западом ничего подобного тут не возникло345345
  Kuran, 2004, 13 et passim.


[Закрыть]. Внутренняя потребность, приводящая к внешней задолженности, была здесь чрезвычайно высока, в то же время претензиям Запада на финансовое верховенство особенно нечего было противопоставить.

Средствами статистики XIX века (а отчасти это так и до сих пор) экспорт капитала регистрировался гораздо хуже, чем трансграничная торговля. Точную информацию в конечном итоге дают только архивы задействованных банков. Необычайно высокие показатели «британского», то есть осуществлявшегося через лондонский Сити, экспорта капитала включали не только капитал с Британских островов. Вкладчикам из третьих стран из‑за отсутствия собственных финансовых институтов также частенько ничего другого не оставалось, кроме как направлять свои капиталы за океан через Лондон. Еще в 1850 году примерно половина британского иностранного капитала инвестировалась в Европу, еще четверть – в США, следом шла Латинская Америка и лишь в самом конце – Британская империя. Начиная примерно с 1865 года эти средства стали распределяться иначе, и этот новый принцип в основе своей оставался неизменным вплоть до 1914 года. Теперь 34 процента новых эмиссий отправлялось в Северную Америку (США и Канаду), 17 процентов – в Южную Америку, 14 – в Азию, 13 – в Европу, 11 – в Австралию и Новую Зеландию и те же 11 процентов – в Африку (бóльшая часть – в Южную Африку)346346
  Stone, 1999, 381, 409 (с округлениями до целых величин).


[Закрыть]. Обращает на себя внимание снижение потока в Европу и превращение США в главную страну инвестиций британского капитала. Практически 40 процентов приходилось на территорию Британской империи. Немало средств с регулярностью поступало в Индию, ну а самым крупным заемщиком в империи до 1890 года оставалась Австралия; затем ее сменила бурно развивающаяся Канада. Многочисленные мелкие колонии в Африке и Карибском регионе получали очень мало. И тем не менее экспорт капитала означал для колоний, что крупные проекты можно будет реализовать не только с привлечением собственных ресурсов. Превращение Калькутты в архитектурную жемчужину Востока в 1800‑х годах еще полностью финансировалось из индийских налогов. Но если бы позднее на строительство индийских железных дорог не поступало бы никаких средств извне, этот проект не реализовали бы в столь серьезных объемах, как произошло в итоге.

В течение немногих десятилетий после изменения пропорции в распределении капитала начался процесс его сращивания, в который оказался глубоко вовлечен и «глобальный Юг». Масштабность этого процесса показывает сравнение с модерностью. Из всех внешних инвестиций в мире (то есть не только британских, как в приведенных выше данных) в 1913–1914 годах не менее 42 процентов приходилось на Латинскую Америку, Азию и Африку. В 2001 году это были лишь 18 процентов; при этом доля Латинской Америки драматически упала с 20 до 5 процентов, а доля Африки – с 10 до 1 процента. Азия сохранила свою долю на том же уровне: 12 процентов как в 1913–1914 годах, так и в 2001‑м347347
  Schularick, 2006, 44 (Таб. 1.10, с округлениями до целых величин).


[Закрыть]. В абсолютных величинах речь идет сегодня совсем об иных суммах, нежели сто лет назад. Однако ареал распространения капитала по миру не только не расширился, а, наоборот, чрезвычайно сузился, ограничившись по большей части Западной Европой и Северной Америкой. Глобальная финансовая сеть не стала ни плотнее, ни равномернее, как это произошло с торговыми сетями или, с 1950‑х годов, с авиатранспортом. Латинская Америка ныне в значительной степени отрезана от больших финансовых потоков, Африка – почти полностью. С другой стороны, гигантские потоки капитала направляются в североамериканские и западноевропейские метрополии из регионов, которые в 1913 году находились на периферии мировой финансовой системы (арабские нефтяные страны, Китай). В XX веке произошла деглобализация мировых финансов. У бедных стран доступ к внешним источникам финансирования стал еще более ограниченным, чем перед Первой мировой войной. Конечно, с тех пор потерпел поражение колониализм, и это не может не радовать; впрочем, у нынешней системы есть серьезные минусы, ведь экономическое развитие вовсе без участия внешнего капитала стало чрезвычайно проблематичным.

Будь то портфельные инвестиции или прямые инвестиции в капиталоемкие фирмы, бóльшая часть британских и, по-видимому, в целом всех европейских внешних инвестиций направлялась до 1914 года не на развитие промышленности, а на инфраструктуру (железные дороги, порты, телеграфные линии и тому подобное). Таким образом, экспорт капитала, лишь в ограниченном смысле имевший сетевую форму, служил важнейшей предпосылкой для создания сетей коммуникации во всем мире. Разумеется, так же финансировался затем и экспорт европейского машиностроения. Многие (но не все) кредиты были прямо привязаны к торговым заказам. Местные финансовые системы, как и торговые, были связаны с международным движением капитала, впрочем, об этом пока мало известно. Бóльшая часть ввозимого капитала оседала, безусловно, в государственных кассах и частных экономических модернизационных проектах. Особенно важное для аграрных обществ финансирование сельскохозяйственного сектора до 1910‑х годов было затронуто минимально – главным образом там, где сохранялись эффективные местные институты кредитования, возникшие до контакта с Западом. Далеко не всякий кредит в Азии и Африке являлся, согласно распространенному на Западе мнению, «ростовщичеством»348348
  Austin, Sugihara, 1993, 5, 13.


[Закрыть].

Долги

Благодаря экспорту капитала на международном уровне в течение пятидесяти лет перед Первой мировой войной ощущался разрыв между кредиторами и должниками349349
  См. главу IX данной книги.


[Закрыть]. Отныне существовали страны-кредиторы и страны-должники. Многие заемщики находились в активном поиске капитала. В 1870‑х годах крупные американские банки посылали своих представителей в Лондон и другие финансовые центры Европы с целью привлечения средств, прежде всего для инвестиций в американскую инфраструктуру350350
  Kindleberger, 1984, 222.


[Закрыть]. Будущие заемщики старались выторговать выгодные проценты, сроки и формы финансирования. Правительства некоторых неевропейских стран, например Японии и Мексики при Порфирио Диасе, прикладывали все усилия, чтобы упрочить свою репутацию как надежного финансового партнера, вовремя выплачивающего долги. Привлекательные для инвестиций страны имели все шансы получить постоянный приток иностранного капитала на приемлемых условиях351351
  Topik, 2000b.


[Закрыть]. В других случаях соединение европейского хищничества и неевропейской беспечности и расточительства вело в зависимых странах к финансовым катастрофам. Подобное произошло, к примеру, в Египте в третьей четверти XIX века. Сначала местные власти вложили 12 миллионов фунтов стерлингов в Суэцкий канал, от которого страна экономически не получала вообще ничего, а затем правительство было вынуждено продать свои акции за 4 миллиона британскому правительству. Фердинанд де Лессепс в буквальном смысле уговорил Саида-пашу ввязаться в это колоссальное предприятие, а в 1875 году британский премьер-министр Бенджамин Дизраэли ловко использовал грозящий хедиву финансовый крах, и Великобритания сразу же оказалась вовлечена в египетскую политику наряду с гораздо более влиятельной до того Францией; а кроме того, Дизраэли принес хорошие барыши британской казне. Поскольку заседания парламента, который мог бы одобрить предоставление денег, в ближайшее время не намечалось, премьер-министр занял их у Дома Ротшильдов, потребовавшего за это комиссию в 100 тысяч фунтов. Однако ситуация с Суэцким каналом была крайне запутанная, и Дизраэли вскоре убедился, что доля Британии в 44 процента не обеспечивает ей контрольный пакет. Насколько выгодным окажется это дело, Дизраэли не мог предугадать. В итоге акции выросли в цене в десять раз, до 40 миллионов фунтов352352
  Blake, 1966, 581–587.


[Закрыть].

При Исмаиле-паше Египет потерял огромные средства, и не только из‑за строительства канала. Хедив предоставлял иностранцам необоснованно выгодные концессии, а также соглашался на займы с чрезвычайно высокими реальными процентными ставками и необыкновенно низкой скоростью выплаты траншей. В 1862–1873 годах Египет набрал кредитов номинальной стоимостью в 68 миллионов фунтов (по которым уже требовалось платить проценты), но реально получил из них только 46 миллионов353353
  Owen, 1981, 127 (Таб. 19).


[Закрыть]. Исмаил использовал эти средства отнюдь не так безответственно, как утверждали зубоскалы и недоброжелатели за границей, охотно представлявшие его на манер опереточного восточного владыки. Средства частично принесли практическую пользу – их направили на строительство железных дорог и на перестройку порта в Александрии354354
  О дорогостоящем благоустройстве Исмаилом-пашой Каира см. главу VI данной книги.


[Закрыть]. Корень проблемы заключался в другом: устаревшая и закосневшая налоговая система Египта не позволяла правительству извлекать выгоду из развития более динамичных секторов экономики, а доходы от экспорта хлопка по окончании американской войны Севера и Юга в 1865 году существенно сократились. В 1876‑м Египет был вынужден объявить суверенный дефолт. В последующие годы финансовая система Египта практически полностью контролировалась англичанами и французами. В комиссии хедивского долга (Commission de la Dette), превратившейся в крупное отделение египетского центрального правительства, действовали почти исключительно иностранцы355355
  Owen, 1981, 130–135.


[Закрыть]. Отсюда было уже недалеко до установления квазиколониального господства британцев в 1882 году. Судьба Египта как должника оказалась еще тяжелее, чем судьба Османской империи: та была вынуждена объявить о своей неплатежеспособности уже в 1875 году, и в ней ввели внешнее управление долгами, но все-таки оно не так глубоко проникало в финансовую систему страны.

Выплачивать долги иностранным кредиторам отказывались не только на Востоке. В эту ситуацию хотя бы однажды попадали все страны Латинской Америки, некоторые южные американские штаты до Гражданской войны, Австрия (пять раз), Нидерланды, Испания (семь раз), Греция (дважды), Португалия (четырежды), а также Сербия и Россия356356
  О проблеме государственного банкротства до 1914 года: Petersson, 2009, гл. 2. Подразумевается дефолт по царским долгам Советской России (декабрь 1917 года – январь 1918 года). – Прим. ред.


[Закрыть]. С другой стороны, некоторые имевшие значительные долги неевропейские страны исправно гасили свои обязательства – в первую очередь Китай. Его железнодорожные займы оказались под угрозой лишь в политические бури 1920‑х. Впрочем, подобное поведение Китая нельзя объяснить исключительно его выбором. С 1860‑х годов китайскую внешнеторговую деятельность контролировало ведомство, которое, хотя и не являлось прямым орудием империалистических держав, находилось под сильным европейским влиянием. В конце 1890‑х эта морская таможенная служба под иностранным давлением была уполномочена направлять таможенные сборы непосредственно в кассы иностранных банков-кредиторов, в обход китайского министерства финансов. После 1825 года все больше стран Латинской Америки стали сталкиваться с ситуацией, когда они были неспособны выполнять свои долговые обязательства, а начиная с 1870‑х годов подобные кризисные обстоятельства стали типичны для всех стран мира – новый тип отношений можно охарактеризовать как международный долговой кризис. Его основой, как правило, становился конфликт между неевропейскими правительствами и европейскими частными кредиторами; впрочем, этот конфликт редко когда обходился без политико-дипломатических последствий. Кредиторы хотели прежде всего вернуть свои деньги. Но это становилось возможно только при подключении правительств с обеих сторон. Таким образом, в международных кредитных потоках присутствовала возможность финансового империалистического вмешательства. Займы были неизбежны, и они неминуемо оборачивались высокими рисками для всех участников сделок357357
  Ср.: Marichal, 1989 – о Латинской Америке; для Азии аналогичные обзорные работы пока отсутствуют.


[Закрыть]. Тем не менее целое столетие, на протяжении которого осуществлялись международные займы, с 1820 по 1914 год, радикальных и нерегулируемых с помощью внешнего вмешательства долговых кризисов, оставивших глубокие прорехи в сети, не происходило. Такого рода кризисы стали характерны для XX века: в 1914 году – пустая казна в Мексике (следствие революции, а не Первой мировой войны); в 1918‑м – отказ молодой Советской России платить по зарубежным долговым обязательствами царского правительства; после революции 1949‑го – точно такой же отказ Китайской Народной Республики возвращать долги «империалистическим» кредиторам. Подобный финансовый радикализм в XIX веке был немыслим.

XV. Иерархии: вертикали в социальном пространстве

«Общество» имеет множество измерений. Одним из важнейших представляется иерархия358358
  С точки зрения социологической теории я использую это понятие неточно, как приблизительный синоним более узкого и более операционального по значению понятия «расслоение». Меня интересуют здесь лишь определенные положения (прежде всего «наверху», «в середине» и «вне») внутри социальных образований, которые воспринимаются и воображаются участниками как «неравные». Говорить применительно к XIX веку об «иерархиях» в целом не означает принимать «стратификационную дифференциацию» (Никлас Луман) обществ как типичную для этой эпохи по всему миру, не учитывая возможные и наблюдаемые эмпирически процессы перехода к «функциональной дифференциации». Ср.: Luhmann, 1997, Bd. 2, гл. 4.


[Закрыть]. Большинство обществ объективно построены на неравенстве: одни члены общества обладают большими ресурсами и шансами в жизни, чем другие, меньше заняты тяжелым физическим трудом, пользуются бóльшим уважением, а их пожеланиям и распоряжениям повинуются скорее. Члены обществ, как правило, воспринимают их субъективно как сочетание отношений доминирования и подчинения. Утопическая мечта об обществе равных была присуща многим цивилизациям и эпохам. Утопией она оставалась именно потому, что противоречила реальности жизни, которая интерпретировалась как иерархическая лестница, где каждый мужчина и каждая женщина старались определить свое место. Представление об обществе как об иерархической лестнице было распространено даже в таком ярко выраженном модерном обществе, как британское в Викторианскую эпоху, вплоть до рабочих слоев359359
  Cannadine, 1999, 88ff., 91, 99.


[Закрыть].

В изучении социальной истории «иерархия» представляет собой лишь один из многих подходов. Социально-исторические исследования посвящены классам и слоям, социальным группам и средам, формам семьи и отношению полов, стилям жизни, ролям и идентичностям, конфликтам и насилию, коммуникативным отношениям и коллективным символическим мирам. Многие из этих аспектов изучения подходят для сравнения обществ, пространственно далеких друг от друга. Для некоторых из них стоит рассмотреть предположение, что в XIX веке могли иметь место влияния и переносы, для которых большие расстояния и границы между цивилизациями не являлись препятствием. Подобные переносы, трансферы, вероятнее обнаружить – и легче доказать их наличие – в сфере экономических связей, культурных продуктов и политических институций, нежели в социальных структурах. Общество вырастает из повседневных практик в определенных местах и в определенные времена. Оно зависит также от связанных с определенной территорией общих экологических условий: человеческое сосуществование в тропическом лесу не может не отличаться от жизни в пустыне или на средиземноморском побережье. Пекин и Рим лежат примерно на одной географической широте, и все же на протяжении истории там сложились совершенно различные общественные формы. Экологические рамки определяют возможности, но не объясняют, почему некоторые из этих возможностей реализовались.

Дополнительная трудность состоит в следующем: на протяжении XIX века стало само собой разумеющимся ожидать, что национальному государству в рамках его политических границ должно соответствовать специфическое национальное общество. Так отчасти и происходило. Национальные государства часто образовывались на основе прежних общественных связей. Общества начинали понимать себя как солидарные нации и потом уже приступали к поискам подходящей политической формы. И наоборот, общество в большой мере несет на себе отпечатки наличных политических рамок. Непрерывное развитие государства определяет общественные формы. Первичной формой этого влияния является право – при условии, что авторитет государства наделяет его значимостью. Поэтому «национальные» общества особенно хорошо можно характеризовать через их специфические правовые институты. Алексис де Токвиль показал это в 1835 году на примере прав наследования. Юридические нормы распределения имущества после смерти собственника относятся к «гражданскому законодательству, но на самом-то деле их следовало бы поставить во главу угла всех политических установлений, ибо они самым непредвиденным образом воздействуют на общественный строй, при котором живут те или иные народы, тогда как политические законы являются простым отражением этого строя. Кроме того, законы о наследовании имеют бесспорное и постоянное влияние на все общество, они в некотором смысле воздействуют на целые поколения задолго до их рождения»360360
  Токвиль А. де. Демократия в Америке. М., 1992, 57.


[Закрыть]. Так возникают совершенно разные типы аграрных обществ – в зависимости от того, остаются ли недвижимое имущество и предприятия благодаря единонаследию в одних руках (Англия) или дробятся при разделе земельного участка между наследниками (Китай).

Несмотря на то что общества, существующие на территории юрисдикции того или иного законодателя, обретают свои важнейшие черты по его воле, было бы непросто и зачастую бессмысленно делать обобщения о немецком обществе, или китайском, или американском как о чем-то едином и гомогенном. Еще вопрос, можно ли о Германии на рубеже XVIII–XIX веков вообще говорить как об одном обществе361361
  Kocka, 2002, 100.


[Закрыть]. В случае Китая той же эпохи описаны десять различных «региональных обществ»362362
  Naquin, Rawski, 1987, 138ff.


[Закрыть]. Египетское общество, к примеру, и после середины XIX века было настольно жестко поделено на слои по культурному и этническому признакам, что не может быть и речи о нем как о чем-то едином: говорящая на турецком языке османско-египетская элита господствовала над говорящим на арабском большинством населения, с которым ее почти ничего не связывало, кроме сбора подати363363
  Toledano, 1990, 157ff.


[Закрыть]. Британские колонии, объединившиеся в Соединенные Штаты, были, по сути, тринадцатью разными странами, каждая со своими характерными формами общества и региональной идентичностью364364
  Обзор трех региональных типов см. в: Heideking, 2003³, 6–18.


[Закрыть]. Мало что изменилось и в последующие десятилетия, а некоторые различия даже усугубились. К 1860 году в США существовали огромные различия между северо-востоком – Новой Англией, рабовладельческими штатами Юга, тихоокеанской Калифорнией и фронтиром в глубине континента. В невообразимых сегодня масштабах в экологических, технических или институциональных нишах разных частей света продолжали существовать прежние и даже архаические социальные формы, уже давно переставшие быть прогрессивными или доминирующими365365
  Stinchcombe, 1983, 245, – мало известная историкам и чрезвычайно интересная для социальной истории книга. Хорошие примеры на материале Франции у: Robb, 2007.


[Закрыть].

Еще сомнительнее такие социологические обобщения более высокого, наднационального уровня, как «цивилизации». Историки, обученные иметь дело с тонкими различиями и динамикой во времени, неохотно оперируют статичными макроконструкциями вроде «европейского», «индийского» или «исламского» общества. Многочисленные попытки определить культурные или социальные особенности Европы страдают одним недостатком: они представляют собой ряд подобных фантомных образований, утверждая без всяких доказательств, что в неевропейских регионах мира важные преимущества Европы отсутствуют. В худших случаях клише о самой Европе оказываются не менее приблизительными, чем, скажем, стереотипные утверждения о том, каково индийское или китайское общество366366
  Обсуждение этой проблемы в: Goody, 2006.


[Закрыть].

Большие исторические нарративы

До сих пор ни по общеевропейской, ни по североамериканской социальной истории XIX века сводных, обобщающих работ не существует. Причина не в нехватке исследований, а в сложности упорядочивания и понятийной проработки массы имеющихся знаний. Насколько же сложнее в таком случае создание подобных обобщающих трудов по социальной истории других частей света, для которых еще остаются непроясненными многие эмпирические вопросы, а социологические и социально-исторические понятия западноевропейского происхождения неприменимы без адаптации! И уж тем более самонадеянно было бы думать об общей для всего мира социальной истории целого столетия. У такой истории отсутствовал бы ясно фиксируемый предмет, ведь «мирового общества» с однотипными формами нельзя обнаружить ни для 1770 или 1800, ни для 1900 или 1920 года.

Само XIX столетие в этом смысле было менее осторожным. Основываясь на просвещенческой идее прогресса, лучшие умы эпохи разрабатывали теории общественного развития, которым они часто приписывали всеобщую – глобальную, общечеловеческую – значимость. Еще шотландские моральные философы, экономисты и философы истории XVIII века – Адам Фергюсон, Адам Смит – постулировали прохождение человеческого рода через такие стадии материального жизнеобеспечения, как охота и собирательство, затем скотоводство и земледелие вплоть до жизни в раннекапиталистическом commercial society современной им эпохи. Немецкая историческая школа национальной экономии в XIX веке основывалась на этих принципах, тогда как во Франции Огюст Конт создал стадиальную модель общественного прогресса, которая ставила во главу угла интеллектуальное развитие человечества. Карл Маркс и его ученики полагали, что открыли закономерную и необходимую последовательность общественных формаций: первобытной, рабовладельческой, феодальной и буржуазной, или капиталистической. Сам Маркс в более поздние годы иногда указывал на то, что в Азии возможно отклонение от этого нормального пути – «азиатский способ производства».

Другие авторы не столько мыслили в категориях стадий развития, сменяющих друг друга в восходящем порядке, сколько брали за основу ключевые переходные процессы, в которых усматривали основные тенденции в том числе и своего XIX века. Английский философ Герберт Спенсер констатировал в 1870‑х годах прогрессивный переход от «военного» общества к «индустриальному» – идея, которую он встроил в сложную теорию общественного роста, происходящего посредством фаз дифференциации и последующей интеграции. Историк права сэр Генри Мэн, хорошо знавший Индию, наблюдал, как в разных обществах мира статусные отношения вытесняются договорными. Фердинанд Тённис, один из основателей социологии в Германии, обнаружил тренд развития от «общности» (Gemeinschaft) к «обществу» (Gesellschaft); Макс Вебер видел тенденцию в сторону рационализации многих сфер жизни от хозяйства до государства и музыки; Эмиль Дюркгейм усматривал такое развитие в смене обществ с «механической солидарностью» обществами с «органической». Несмотря на имевшийся, во всяком случае у Мэна, Дюркгейма и Вебера, интерес к неевропейским обществам, не удивляет, что все эти теории были в рамках мышления своего времени евроцентричными. Правда, как правило, скорее в инклюзивном, чем в эксклюзивном смысле: за отстававшими неевропейскими цивилизациями независимо от цвета кожи и религии в принципе признавалась способность встроиться в универсальные образцы общественного прогресса. Только примерно к концу столетия – да и то редко у действительно авторитетных авторов – идея модернизации была выхолощена расизмом: за «примитивными», как они теперь стали называться, а иногда и «восточными» народами в принципе перестали признавать способность к «высшим достижениям культуры»367367
  См. обзорную работу по этой тематике: Burrow, 2000, гл. 2.


[Закрыть].

От сословия к классу?

Парадигмы социологии конца XIX века и термины, в которых они были сформулированы, не исчезли из дискуссий до сих пор. Однако они носят слишком общий характер, чтобы служить исторической науке для описания конкретных перемен. Историки придерживаются своих больших нарративов, таких как «индустриализация», «урбанизация» или «демократизация». Сюда же в качестве интерпретационной схемы для XIX века относится процессуальная модель перехода от «сословного» или «сословно-феодального» к «классовому» или «буржуазному обществу». Это антагонистическое противопоставление идет еще от полемики Просвещения, направленной против монархического феодального порядка, а в XIX веке оно стало базовым образцом общественного самоописания. Согласно такой модели, к концу раннего Нового времени базовый организующий принцип европейских обществ изменился. На место неподвижного расслоения на четко определяемые статусные группы со своими особыми правами, обязанностями и символическими маркерами пришло общество, в котором жизненные шансы индивида и его место в профессиональной и классовой иерархии определялись тем, какой частной собственностью он располагает и каково его положение на рынке. Социальный взлет и падение происходили намного проще, чем при более жестком сословном порядке. Предпосылкой такой мобильности стало формальное равенство прав368368
  Ср.: Gall, 1996, 81ff. Очень точно об исторических понятиях: Kocka, 1990b, 33–35.


[Закрыть].

Это модель западноевропейского происхождения, и с самого начала она ни в коей мере не подходила для всех частей Европы одинаково хорошо. Лишь отчасти соответствует ей и первопроходец модерна, Великобритания. Англия уже к 1750 году была скорее «коммерческим обществом» (commercial society) в духе Адама Смита, чем сословным обществом континентального типа. А в шотландском Хайленде древние гэльские клановые структуры, не столь уж далекие от африканских общественных форм, в последней четверти XVIII века без промежуточной сословной фазы сразу сменились аграрно-капиталистическими отношениями369369
  Devine, 1999, 172–183.


[Закрыть]. Яркий пример европейского общества без сословий являла собой Россия. Там в XVIII веке не было сословий во французском или немецком понимании – то есть определенных по составу групп с прописанным правовым статусом, территориальной базой, укорененных в традициях местного права и с возможностями политического участия. Разделение общества (а в более узком смысле – служащей государству элиты) на классные чины и наделение коллективными привилегиями исходило от государства. Ни одно групповое право, с другой стороны, не было защищено от того, чтобы монарх его снова отнял370370
  Wirtschafter, 1994, 148; Idem. The Groups Between: raznochintsy, intelligentsia, professionals // Lieven, 2006, 245–263, здесь 245.


[Закрыть]. Российское общество являлось сравнительно открытым, социальный лифт в нем был возможен благодаря службе государству, а контуры слоя горожан некрестьянского происхождения, отделявшие их от других сегментов общества, были нечеткими и нестабильными. Постоянное стремление царской власти навязать обществу систему юридически определенных чинов находилось в неизменном противоречии с пластичностью реальных определений статуса. Поэтому применительно к обществу поздней Российской империи речь идет об общем «дефиците структуры» и отсутствии общепризнанных концептов социального порядка371371
  Hartley, 1999, 51.


[Закрыть].

Ввиду разной исходной ситуации в отдельных регионах модель перехода «от сословия к классу» отвечает социальным переменам в Европе лишь частично372372
  О западноевропейском обществе XVIII века см.: Dipper Ch. Orders and Classes. Eighteenth-Century Society under Pressure // Blanning, 2000a, 52–90.


[Закрыть]. Не везде к началу XIX века «сословие» служило господствующим принципом членения европейских обществ. В других частях света к 1800 году сословные общества были редкостью. Ближе всего это понятие подходит для Японии эпохи Токугава с ее глубокой правовой и символической пропастью между знатью (самураями) и простонародьем. В то же время сословия не имели там функций политического представительства, известных, например, из истории Священной Римской империи германской нации или Франции373373
  См. главу «Status Groups» в: Jansen M. B., 2000, 96–126.


[Закрыть]. В остальном в Азии сословные критерии социальной иерархизации были выражены слабее, нежели в центре Европы. В некоторых случаях, особенно резко в Сиаме, глубокая пропасть отделяла благородных (nai) от простого народа (phrai), причем обе эти группы подчинялись неограниченной власти короля374374
  Это крайне упрощенная модель. В качестве примера чрезвычайной – сравнительно с тогдашней Европой – сложности социальных иерархий и их терминологического описания в Азии начала XIX века см.: Rabibhadana, 1969, 97–170.


[Закрыть]. В других местах, например в Китае, государственная риторика издревле пропагандировала четырехчастное деление общества на ученых, крестьян, ремесленников и купцов. Однако она не кристаллизировалась в четко разграничиваемые правовые категории и в системы привилегий, и уже в исторической реальности XVIII века на это деление наложились более дробные иерархические порядки.

Везде в мире, где доминировали племенные отношения, – в Африке, Центральной Азии, Океании, у индейцев Северной Америки – принцип организации общества был не сословный, а совершенно иной. А на него, в свою очередь, был непохож способ дифференциации в индуистских кастовых обществах, в которых иерархии возникали посредством правил эндогамии, сотрапезничества и табу (чистого/нечистого). Хотя понятие касты сегодня подозревают в том, что оно является продуктом воображения колониального государства и западной этнологии, все же ясно, что на индийском субконтиненте важные домодерные общественные формы следовали другим принципам упорядочивания, нежели в старом европейском сословном обществе. В то же время подобные правила усиливались в целях традиционализации: когда британцы начиная с 1796 года распространяли свое владычество на Цейлон, они рассматривали тамошние общественные отношения сквозь призму индийских и ввели своего рода кастовую систему, которой там до тех пор не существовало375375
  Das V. Caste // Smelser, Baltes, 2001, V. 3, 1529–1532; Peebles, 2006, 48.


[Закрыть].

Сословное общество старой Европы переносилось на заокеанские колонии лишь в видоизмененных формах. В британской Северной Америке с самого начала преобладали более тонкие различия, чем те, что были характерны для общества на Британских островах. В Америке так никогда и не утвердилась наследственная аристократия с ее сословными привилегиями; там преобладала иная социальная модель – протестантский эгалитаризм с мелкими внутренними градациями. Во всех американских поселениях колонистов разграничения по этническому признаку играли такую роль, которую они никогда не могли бы играть в Европе. В Северной Америке принцип равенства изначально действовал только для белых. Применительно к Латинской Америке один из самых наблюдательных социографов 1750–1850 годов, Александр фон Гумбольдт, уже в конце колониальной эпохи смог показать, что в этнически смешанных обществах цвет кожи играл роль критерия расслоения, перекрывающего все остальные376376
  Humboldt, 1991, Bd. 4, 162ff.


[Закрыть]. Сословные элементы, перенесенные в XVI веке из Испании через Атлантику, способствовали становлению конкистадорской знати, но вскоре их вытеснил этот новый расовый принцип иерархизации. Еще во второй половине XIX века мексиканцы определяли свое собственное и чужое положение в обществе прежде всего в категориях цвета кожи и «смешения крови» и лишь затем – по профессии или социальному положению377377
  Wasserman, 2000, 12.


[Закрыть].