Текст книги "Преображение мира. История XIX столетия. Том III. Материальность и культура"

Вопреки аргументам двух противоположных лагерей – скептиков, которые подвергают сомнению экономический рост, опираясь на количественные данные, и приводящих аргументы культурного характера сторонников «институциональной» революции – по-прежнему правомерно говорить об уникальности английской промышленной революции. В то же время технический термин take-off (рывок), заимствованный из авиации, дает слишком драматический образ. С одной стороны, экономический подъем не проявился вдруг на фоне стагнирующей перед тем ситуации: британская экономика на протяжении всего XVIII века уже демонстрировала долгосрочный и постоянный подъем. С другой стороны, прирост в первых десятилетиях XIX века не был настолько впечатляющим, как это долго считалось3232
  Findlay, O’Rourke, 2007, 313. Авторы формулируют новый консенсус экономической истории в этом вопросе.


[Закрыть]. Лишь со временем в Великобритании исчезли различные тормоза, мешавшие динамике новых процессов, пока примерно с середины XIX века они не стали развиваться свободно. Первые десятилетия XIX века были эпохой острых социальных конфликтов, переходным периодом – скорее инкубационным, чем прорывным – для индустриализации. Экономический рост едва держался на одном уровне с увеличением населения, хотя, с другой стороны, рост населения уже не приводил к снижению уровня жизни, как почти всегда до того в истории. Зато нужда некоторых групп рабочих достигла крайней точки. Новые технологии, включая использование угля как источника энергии, распространялись вначале не быстро. До 1815 года Великобритания находилась в состоянии войны со всеми его финансовыми тяготами. При анахроничной политической системе, с 1688 года не претерпевшей принципиальных перемен, правительство лишь в ограниченной степени было способно создать институты, которые соответствовали бы новым требованиям экономики и социальной жизни. Это стало возможным лишь после реформы политического строя в 1832 году. В результате был положен предел влиянию неконтролируемых интересов на принятие политических решений, прежде всего особых запросов крупных помещиков и торговцев-монополистов. Свободная торговля и автоматическое регулирование денежной массы через золотой стандарт повысили рациональность системы. И лишь после судьбоносного 1851 года, когда Всемирная выставка в Хрустальном дворце стала публичным дебютом индустриального Соединенного Королевства, был обеспечен переход от промышленной революции к собственно индустриализации Великобритании. Лишь после этого душевой доход стал ощутимо расти, паровые машины стали главным средством обеспечения энергии на фабриках, судах и железных дорогах, а тенденция к снижению цен на продовольственные продукты бросила вызов властной монополии землевладельческой аристократии3333
  Daunton M. Society and Economic Life // Matthew, 2000, 41–82, здесь 51–55.


[Закрыть].

Не следует переоценивать изначальное преимущество Великобритании в сравнении с европейским континентом. Знаменитые британские изобретения быстро становились общим достоянием, и уже в 1851 году в Хрустальном дворце мир увидел, что в технологии машиностроения США перегнали Великобританию3434
  Verley, 1997²b, 107.


[Закрыть]. Несмотря на начальные экспортные ограничения, с британской техникой вскоре познакомились и на европейском континенте, и в Северной Америке – прежде всего благодаря британским инженерам и рабочим3535
  Фундаментально: Jeremy, 1981.


[Закрыть]. По хронологическим меркам экономической истории отставание на три-четыре десятилетия отнюдь не заметно. И некоторым изобретениям требовался иногда похожий срок, чтобы они могли утвердиться и распространиться. Постоянно предпринимались попытки точно датировать момент take-off в каждом национальном случае. По большей части это проблема надуманная. На самом деле в некоторых странах индустриализация началась внезапно, в других почти незаметно; в одних экономика сразу набрала темпы роста, в других ей понадобилось несколько попыток. Там, где индустриализацией начало заниматься государство, как в России примерно после 1885 года (при министре финансов Сергее Витте3636
  С. Ю. Витте стал министром финансов в 1892 году. – Прим. ред.


[Закрыть]), цезуры были более резкими в сравнении со случаями, где этого не происходило. Порядок следования отдельных европейских стран более или менее понятен: Бельгия и Швейцария начали индустриализацию рано, Франция – около 1830 года, Германия – после 1850‑го, остальные страны Европы существенно позже. Но важнее такого выстраивания по ранжиру общая картина. И она показывает принципиальное противоречие. С одной стороны, каждая европейская страна следовала по собственному пути индустриального развития. Не может быть и речи о простом копировании «британской модели», которая, заметим, для современников за рубежами Великобритании отнюдь не представлялась ясной и очевидной. Британские условия настолько уникальны, что такая прямая имитация была бы просто невозможной3737
  Cameron, 1985.


[Закрыть]. Но, отступив на шаг назад, мы различим, с другой стороны, в многообразии национальных путей крепнущие пересечения в рамках панъевропейской индустриализации. После середины столетия индустриализация почти везде пользовалась поддержкой правительств, торговый обмен и международные договоренности (включая свободную торговлю) способствовали интеграции общеевропейского рынка, а культурная однородность континента все более упрощала технические и научные обмены3838
  Craig, Fisher, 2000, 257 et passim, 280, 309; Pollard, 1981; Teich, Porter, 1996.


[Закрыть]. К 1870 году некоторые из европейских экономик достигли такого уровня развития, что начали конкурировать за рынки сбыта с британской промышленностью. К этому времени стало также вполне очевидным, что именно, кроме благоприятных естественных предпосылок, обязательно требуется для успешной индустриализации: земельная реформа, которая освобождает крестьян от внеэкономического принуждения, и инвестиции в создание «человеческого капитала», или, другими словами, в образовательную сферу, начиная с массовой ликвидации неграмотности и заканчивая созданием государственных исследовательских учреждений. Стандартное для нашего времени понимание, что хорошо обученная рабочая сила может компенсировать недостаток в территории и природных ресурсах, появилось в нескольких европейских странах и в Японии в последней трети XIX века3939
  Новая макроэкономическая теория даже видит в этом основную причину экономического подъема: «[Экономический] подъем генерируется в разных обществах преимущественно благодаря инвестициям в расширение объема производственных знаний» (Clark G., 2007, 197, 204–207).


[Закрыть].

Преимущество промышленного способа производства состоит в том, что он не был революционным по меньшей мере в одном отношении: он не уничтожал все предыдущие формы добавочной стоимости и не создавал радикально новый мир. Иными словами, промышленность представала и предстает в многочисленных разнообразных формах и легко может подчинить себе неиндустриальные способы производства, не обязательно их разрушая. Большая индустрия с тысячами занятых почти везде была скорее исключением, чем правилом. Наряду с массовым производством, которое распространялось все шире, – вероятно, изобретение китайцев, которые уже столетиями опробовали раздельное, модульное и серийное производство в керамике или в деревянной архитектуре4040
  Ср.: Ledderose, 2000, в особенности 2–4; см. основополагающую работу о массовом производстве на Западе: Hounshell, 1984.


[Закрыть], – продолжало существовать так называемое гибкое производство (flexible production)4141
  Sabel, Zeitlin, 1997.


[Закрыть]. Там, где оно было особенно успешным, индустриализация протекала в диалектическом сочетании централизации и децентрализации4242
  Для Германии ср.: Herrigel, 1996.


[Закрыть]. Лишь в конце 1920‑х годов, со сталинской индустриализацией под центральным плановым контролем появилась радикальная обратная модель, эффективность которой была, однако, ограниченной. Электромотор, который можно изготовить в любом варианте мощности, и в целом энергия из розетки с конца XIX века придали мелкому промышленному производству новую динамику. Основная матрица повсюду – в Японии, Индии, Китае – оставалась одинаковой: вокруг крупных предприятий с их масштабными фабриками группировалась периферия мелких поставщиков и конкурентов. На мелких предприятиях при отсутствии вмешательства государства условия труда часто были существенно хуже, чем на крупных производствах с их урегулированными процедурами, потребностью в квалифицированной рабочей силе и их нередко патриархальных шаблонах.

Вторая экономическая революция

О «второй промышленной революции» нередко говорят, подразумевая смену в конце XIX века лидирующих секторов экономики с хлопчатобумажной и железоделательной промышленности на сталелитейную (с распространением «большой стали» – big steel – в гораздо больших масштабах, чем в начале 1880‑х годов), химическую и электроэнергетическую. С этой сменой секторов было связано также смещение динамики индустриализации из Великобритании в Германию и США, которые демонстрировали существенный отрыв в новых технологиях4343
  Хорошее изложение основ: Matis, 1988, 248–265. Наиболее влиятельным аналитиком долгое время оставался: Chandler, 1977; Idem, 1990. См. образцовое исследование национального процесса трансформации: Smith M. S., 2006, 325 et passim. Недавно Питер Темин (Peter Temin) с единомышленниками выступили с альтернативной парадигмой.


[Закрыть]. Впрочем, лучше, не концентрируясь на технологиях, понимать вслед за Вернером Абельсхаузером «вторую экономическую революцию» гораздо шире4444
  Abelshauser W. Von der Industriellen Revolution zur Neuen Wirtschaft. Der Paradigmenwechsel im wirtschaftlichen Weltbild der Gegenwart // Osterhammel et. al., 2006, 201–218.


[Закрыть]. Она положила начало «концернам», которым в XX веке суждено было стать основной формой организации предпринимательства. Новый скачок, приходящийся на 1880–1890‑е годы, сыграл, согласно Абельсхаузеру, едва ли не большую роль, чем первоначальная промышленная революция. В том числе потому, что этот скачок имел прямое глобальное воздействие, тогда как первая промышленная революция стала оказывать удаленное влияние лишь долгое время спустя. Новую цезуру последней четверти XIX века со сменой ведущих технологий обусловили сразу несколько причин: полная механизация производства в наиболее развитых экономиках и, таким образом, ликвидация доиндустриальных «гнезд»; переход от индивидуального собственника-предпринимателя к наемному управляющему-менеджеру как основному социальному феномену и культурному типу; связанная с этим популярность анонимного объединения капиталов, которое финансируется через биржу; растущая бюрократизация частного экономического администрирования, появление конторских служащих – «белых воротничков»; концентрация и картелизация, отсюда – ограничение классического механизма конкуренции; возникновение мультинациональных концернов, которые при помощи брендов организуют глобальный сбыт своих товаров самостоятельно и создают для этой цели в сотрудничестве с многочисленными местными партнерами глобальные сети продаж.

Прежде всего именно это последнее обстоятельство способствовало глобальному эффекту от смены форм промышленного способа производства. Например, в Китае в 1890‑х годах появились американские и европейские «мульти» – такие, как Standard oil company (Нью-Джерси) или корпорация British American tobacco (BAT), – начав невиданное до того непосредственное проникновение на местный потребительский рынок. В качестве вертикально организованных концернов они контролировали свои собственные источники сырья, равно как и их переработку и сбыт своих продуктов. Из чистой промышленности развился бизнес, новый межнациональный комплекс экономического управления, при котором промышленные предприятия в большей степени сотрудничали и пересекались с банками. Такого рода бизнес стал «большим бизнесом» (big business) сначала в США. Япония, которая начала собственную индустриализацию только в середине 1880‑х годов, имела особое стартовое преимущество, поскольку некоторые крупные купеческие дома эпохи Эдо благополучно продолжили существовать в новых условиях, в определенной степени изобретя себя заново – в качестве дзайбацу (zaibatsu): крупных, диверсифицированных фирм, часто в семейной собственности, которые держали под своим олигархическим контролем большую часть экономики. Они мало походили на большие вертикально выстроенные конгломераты, которые к концу XIX века поделили между собой отдельные отрасли американской промышленности – холдинги (holding companies) с различными, скорее слабо связанными между собой направлениями деятельности. Примерно с 1910 года большие дзайбацу – «Мицуи», «Мицубиси» или «Сумитомо» – были реорганизованы по более жестким и централизованным критериям. В результате Япония – наряду с США и Германией, но в отличие от Великобритании и Франции – стала страной с крупными концернами, организованными как вертикально, так и горизонтально4545
  Blackford, 1998², 103 et passim.; Boyce, Ville, 2002, 9 et passim.


[Закрыть].

Великое раздвоение

Дискуссия последних двух-трех десятилетий об индустриализации, ведущаяся преимущественно на страницах журналов и научных сборников и еще не пришедшая к новому синтезу, дистанцируется от глобальных теоретических построений4646
  См. отличный сборник: O’Brien, 1998; более объемная работа: Church, Wrigley, 1994.


[Закрыть]. Исследования скромны по своим притязаниям, ведутся на ограниченном материале и в основном придерживаются привычных концепций роста. Иммануил Валлерстайн, наиболее влиятельный макроисторик 1970–1980‑х годов, в дебатах не участвовал. Он цитирует длинный ряд довольно устаревших возражений против концепции промышленной революции и считает ее «глубоко ошибочной», отвлекающей от собственно главного вопроса о развитии глобальной экономики в целом4747
  Wallerstein, 1989, 33.


[Закрыть]. Возвращение большой теории в дебаты об индустриализации случилось в 2000‑х годах, парадоксальным образом благодаря интенсивным историческим исследованиям – но не о Европе. Региональные эксперты установили, что Китай, Япония, а также часть Индии и мусульманского мира XVII–XVIII веков отнюдь не соответствовали стереотипной картине нищей застойной Азии, которую европейские социальные науки автоматически воспроизводили с самого их зарождения, основываясь на более чем скудном исследовательском фундаменте. Некоторые вполне очевидные предпосылки промышленной революции там имелись. Отдельные авторы между тем в порыве компенсационной справедливости впали в другую крайность, рисуя домодерную Азию слишком радужными цветами, так что «чудо Европы» предстает либо оптическим обманом, либо ложью европейской пропаганды, либо результатом случайных совпадений без внутренней логики. На самом деле, говорят они, промышленная революция могла бы произойти и в Китае4848
  Так утверждает, например, немилосердно подгоняя свои тезисы под схему, Frank, 1998. Пугающее количество эмпирических ошибок в Hobson J. M., 2004 заставляет сомневаться в серьезности труда.


[Закрыть]. Так далеко заходить не стоит. Однако переоценка Азии раннего Нового времени может вдохнуть новую жизнь в дебаты «Почему Европа?», в которых все уже давно казалось сказанным. Теперь недостаточно составить список преимуществ и достижений Европы (от римского права и христианства к книгопечатанию, точным наукам, рациональному отношению к экономике и конкурентной системе держав и до «индивидуалистического образа человека»), а затем констатировать в общем, что где-то в другом месте все это отсутствует. Чем ближе друг другу представляются Европа и Азия раннего Нового времени, чем меньше их кажущиеся качественные и количественные различия – тем более загадочным представляется бросающееся в глаза самое позднее к середине XIX века «великое расхождение» (great divergence)4949
  В русском языке также можно встретить варианты «великое разделение» и «великая дивергенция». – Прим. ред.


[Закрыть] мира на экономических победителей и проигравших5050
  Фундаментальная работа: Pomeranz, 2000. Менее впечатляющее по своим тезисам, но пионерское по приведенному фактическому материалу исследование: Blussé, Gaastra, 1998.


[Закрыть]. Если ранее успех Европы представлялся запрограммированным в основах – из‑за географически-экологического благоприятствования (как у Эрика Л. Джонса)5151
  Jones, 1981, 160.


[Закрыть] или особых культурных предпосылок (как в традиции Макса Вебера, у Дэвида Ландеса и большинства остальных авторов), – то теперь снова возникает детективный вопрос: а что же, собственно, составляет специфическое отличие Европы?

Эпоха, когда это отличие проявляет себя, отодвигается в XIX век тем далее, чем позже датируется относительный «закат Азии». Некоторое время речь шла о том, чтобы проследить особый путь Европы чуть ли не начиная со Средних веков (как Эрик Л. Джонс, а затем Михаэль Миттерауер) – эпохи, для которой другие историки вполне обоснованно ставят Китай (особенно в XI веке) и часть мусульманского мира на первое место в общественно-экономическом и культурном отношении. Но теперь время расхождения снова смещается в эпоху, к которой большинство относит промышленную революцию. Действительно, многое свидетельствует о том, что «великое расхождение» произошло именно в XIX веке. Особую актуальность и важность этой теме придает исчезновение общественно-экономической пропасти между Европой и Азией, чего не было еще двадцать лет назад. Подъем Китая и Индии (к Японии уже давно успели привыкнуть) воспринимается в Европе как часть «глобализации». В действительности за этим скрываются и настоящие промышленные революции, которые «догоняют», не повторяя в деталях, ту, которую Европа пережила в XIX веке.

Энергия как культурный лейтмотив

В 1909 году Макс Вебер считал необходимым задействовать все средства критики и полемики против «энергетических теорий культуры», выдвинутых химиком, философом и лауреатом Нобелевской премии того года Вильгельмом Оствальдом. Согласно Оствальду в пересказе Вебера, «каждое радикальное изменение в культуре […] вызвано новыми энергетическими условиями», «сознательная культурная работа» руководствуется «стремлением к сохранению свободной энергии»5252
  Weber, 1968³, 407.


[Закрыть]. Как раз тогда, когда гуманитарные науки стремились добиться методологической независимости от естественных наук, их исконная тема, культура, встраивалась в монистическую теорию. Но не обязательно попадать во вскрытые Максом Вебером западни теории, чтобы все же признать энергию важным фактором истории материального мира. В эпоху Вебера экологической истории как дисциплины еще не существовало. А именно она прежде всего на фоне актуальных энергетических проблем показала значение энергетического фактора.

Энергетические теории культуры хорошо ложатся на XIX век. Едва ли какое-то другое естественнонаучное понятие занимало ученых и привлекало к себе публику более, нежели понятие «энергия». Из ранних экспериментов с животным электричеством, которые в 1800 году привели Алессандро Вольту к созданию первого источника электроэнергии, к середине столетия развилась обширная наука об энергии. На ее основе были выстроены космологические системы, прежде всего после того, как Герман Гельмгольц в 1847 году обнародовал свой основополагающий труд «О сохранении силы». Новая космология больше не нуждалась в предположениях натурфилософов романтизма. Она стояла на прочном фундаменте экспериментальной физики и формулировала свои закономерности таким образом, что они были способны выдержать проверку опытом. Шотландец Джеймс Кларк Максвелл открыл принципы и базовые соотношения электродинамики и описал спектр электромагнитных явлений после того, как Майкл Фарадей в 1831 году обнаружил электромагнитную индукцию и создал первую динамо-машину5353
  Smith C., 1998; см. в особенности 126–169.


[Закрыть]. Новая физика энергий, которая развивалась в тесном соприкосновении с оптикой, способствовала целому потоку технических новшеств на практике. Одна из ключевых фигур эпохи, Уильям Томпсон (с 1892 года – лорд Кельвин, первый ученый, ставший лордом), отличился одновременно в управлении наукой и в имперской политике, выступая в качестве физика, работающего в области фундаментальных исследований, и практикующего технического специалиста5454
  Монументальный портрет лорда Кельвина и его эпохи см. в: Smith, Wise, 1989. Здесь – как и у Сименса – подчеркнуто огромное значение телеграфа как научного вызова (P. 445 et passim.).


[Закрыть]. После слаботочной – связавшей континенты – техники средств связи (с помощью которых заработали свои первые капиталы, например, братья Сименсы) начиная с 1866 года, когда Вернер Сименс открыл динамоэлектрический принцип, пришел черед сильноточной электротехники5555
  Feldenkirchen, 2003², 55 et passim.


[Закрыть]. В электрификации все больших территорий земного шара принимали участие тысячи специалистов, от героев-изобретателей вроде Сименсов или американца Томаса Алвы Эдисона и до электриков-любителей. С 1880‑х годов стали эксплуатироваться электростанции и создаваться городские электрические системы. С 1890‑х годов небольшие трехфазные двигатели были доведены до серийного производства и производились дешево в большом количестве5656
  König, Weber, 1990, 329–340; Smil, 2005, гл. 2.


[Закрыть]. Но и в первой половине столетия уже действовали важнейшие для жизни изобретения в области производства и преобразования энергии. Ибо именно таковым была паровая машина: устройство для преобразования мертвой материи в технически используемую силу5757
  История техники не может обойтись без этой главной машины XIX века. Подробнее: Wagenbreth, 2002.


[Закрыть].

Энергия стала лейтмотивом всего столетия. То, что ранее было известно лишь как сила стихийная, особенно в образе огня, стало невидимой, но эффективной силой с невиданными практическими возможностями. Вместо механизма, как в раннее Новое время, естественнонаучным ориентиром XIX века стало динамическое скоординированное действие сил. Прочие науки опирались на эту основу. С гораздо большим успехом, чем раскритикованная Максом Вебером энергетическая теория культуры, ориентацию на энергетические модели естественных наук еще раньше продемонстрировала политическая экономия. После 1870 года неоклассическая экономика страдала тем, что можно назвать завистью к физике, и обильно черпала образы из энергетических теорий5858
  Mirowski, 1989.


[Закрыть]. По иронии судьбы именно в тот момент, когда энергия тел животных потеряла свое экономическое значение, была открыта энергетическая телесность человека. Тела людей также должны были составлять часть вселенной неограниченной и, как показал Гельмгольц, неисчезающей энергии. Под воздействием физической термодинамики абстрактно-философская «рабочая сила» классической политической экономии стала «человеческим мотором», комбинацией мускульной и нервной систем, которую можно адаптировать для планомерных трудовых процессов и в которой точное соотношение потребления и отдачи энергии можно установить экспериментально. Карл Маркс со своим понятием рабочей силы уже с середины XIX века находился под влиянием гельмгольцианства. Макс Вебер в начале своей карьеры также детально занимался психофизикой промышленного труда5959
  Rabinbach, 1990.


[Закрыть].

Эта завороженность энергией неслучайна для европейцев и североамериканцев XIX века. Одним из важнейших аспектов индустриализации была смена режима энергии. Энергия требуется для любой экономики. Отсутствие доступа к дешевой энергии – одно из серьезнейших препятствий, с которым может столкнуться общество. Доиндустриальные общества, даже обладавшие сравнительно богатыми ресурсами, при любых мыслимых культурных условиях ограничивали немногие источники энергии (помимо человеческой рабочей силы): вода, ветер, древесина, торф и рабочий скот, который преобразовывал корм в мускульную силу. В рамках этих ограничений обеспечение энергией было возможно только путем экстенсификации сельского хозяйства и заготовки древесины или путем использования более питательных полевых культур. Постоянно существовала опасность, что прирост доступной энергии не сможет соответствовать росту населения. Общества отличались друга от друга тем, в каких пропорциях они использовали доступные формы энергии. Так, в середине XVIII века древесина в Европе была источником примерно половины потребляемой энергии, тогда как в Китае в ту же эпоху эта доля составляла максимум 8 процентов. Наоборот, человеческая рабочая сила в Китае имела намного большее значение, чем в Европе6060
  Malanima, 1995, 98.


[Закрыть].

Добыча ископаемых источников энергии

С индустриализацией появился, пусть и не в одночасье, а постепенно, новый источник энергии – ископаемый горючий уголь, который стал использоваться в Европе во все больших масштабах начиная с XVI века, и более всего в Англии6161
  Idem, 2003, 49. Ср. две недавних всемирных истории горного дела, обе касаются не только угля: Gregory, 2001; Lynch, 2002. Об энергетической проблеме для индустриализации в целом см.: Sieferle et. al., 2006, в особенности гл. 4–5.


[Закрыть]. Скорость перемен не стоит переоценивать. Для Европы в целом вплоть до середины XIX века уголь составлял лишь малую долю потребляемой энергии. Только впоследствии доля традиционных источников энергии стала снижаться, тогда как значение модерных источников – угля, позднее нефти, а также энергии воды, лучше используемой благодаря плотинам и новым турбинам, – резко выросло6262
  Malanima P. The Energy Basis for Early Modern Growth. 1650–1820 // Prak, 2001, 51–68, здесь 67. См. фундаментальную работу по истории техники: Hunter, 1979.


[Закрыть]. Привычное нам сегодня многообразие форм энергии – наследство индустриализации. Оно сменило тысячелетнее господство древесного топлива, которое еще и в XIX веке потреблялось в Европе в количествах, сегодня кажущихся невероятными6363
  Душевое потребление в раннее Новое время в Европе составляло 2 килограмма – значение минимальное и, возможно, полученное исходя из данных по Южной Италии, см.: Malanima, 2003, 45.


[Закрыть]. Наряду с растущим потреблением угля и падающим потреблением древесины вплоть до второй половины XIX века в перевозках и мельничном деле сохранял свои позиции ветер. Горючий газ вначале добывался из угля. Первые газовые фонари на улицах больших городов работали именно на таком газе. Природный газ, который сегодня покрывает четверть потребления энергии в мире, в XIX веке еще не использовался. В отличие от угля, который человечеству известен давно, историю нефти можно датировать точно: 28 августа 1859 года в Пенсильвании впервые был пробурен нефтяной источник для коммерческих целей. После десятилетия калифорнийской золотой лихорадки это событие немедленно вызвало лихорадку нефтяную. С 1865 года юный предприниматель Джон Д. Рокфеллер сделал нефть основой своего «большого бизнеса». К 1880 году его компания Standard Oil, основанная десятилетием ранее, контролировала растущий мировой рынок нефти практически на правах монополиста – положение, которого никогда не мог достичь одиночка на угольном рынке. Бензин первоначально перерабатывали для смазок и керосина – топлива для ламп и печей. Лишь распространение автомобиля после 1920‑х годов придало нефти реальный вес в мировом энергетическом балансе. Среди используемых в мире видов топлива уголь достиг своего максимума во втором десятилетии XX века6464
  Grübler, 1998, 250. По истории нефти до 1914 года см.: Yergin, 1991, гл. 1–8.


[Закрыть]. Животная энергия по-прежнему оставалась востребованной: верблюд и осел (два необычайно дешевых средства передвижения) для перевозок, вол и индийский буйвол в сельском хозяйстве, индийский слон в тропическом лесу. Частью «аграрной революции» в Европе было расширенное замещение человеческой силы лошадиной. Поголовье лошадей в Англии с 1700 по 1850 год удвоилось. В английском сельском хозяйстве энергия лошадей, приходящаяся на одну человеческую рабочую силу, с 1800 по 1850 год, на пике промышленной революции, выросла на 21 процент. Лишь после 1925 года количество лошадей на гектар площади стало уменьшаться – этот процесс несколькими десятилетиями ранее начался в США, стране, стоявшей в авангарде механизации. Благодаря замене лошадей тракторами расширились посевные площади без освоения новых земель, поскольку теперь требовалось меньше земли для производства лошадиного корма (сена, овса)6565
  Overton, 1996, 126; Grübler, 1998, 149 (Таб. 5.8).


[Закрыть]. Ведь на рубеже XIX–XX веков для корма лошадям использовалась четверть сельскохозяйственных угодий США. Рисовые экономики Азии, в которых животная тяга практически не имела значения, а механизация была более проблематичной, не обладали этим важным резервом для повышения эффективности сельского хозяйства.

Промышленная цивилизация XIX века основывалась на разработке ископаемых видов топлива и на постоянном усовершенствовании эффективности технико-механического применения получаемой из них энергии6666
  Wrigley, 1987, 10.


[Закрыть]. Применение работающей на угле паровой машины запустило при этом спиралевидный процесс – ибо лишь с появлением подъемников и вентиляторов на паровой тяге стали возможными доступ и эксплуатация подземных угольных пластов глубокого залегания. Импульсом к изобретению паровых машин как раз и послужила потребность в лучших насосах для откачивания воды из шахт. Первый, еще несовершенный в эксплуатации паровой насос был сконструирован в 1697 году. В 1712‑м в угольной шахте установили вакуумный насос на паровой тяге Томаса Ньюкомена – первую паровую поршневую машину6767
  Lynch, 2002, 73 et passim. О технике и распространении в мире машин Ньюкомена ср.: Wagenbreth et. al., 2002, 18–23.


[Закрыть]. Инженер Джеймс Уатт (1736–1819) и его деловой партнер и финансист Мэттью Болтон (1728–1809) дебютировали со своей меньших размеров и улучшенной паровой машиной не на текстильной фабрике, а на оловянной шахте в Корнуолле – эта отдаленная и не особо значимая впоследствии в промышленном отношении местность Англии стала наиболее успешным полем для экспериментов с ранними паровыми машинами. Решающий технический прорыв после неустанных экспериментов удался Джеймсу Уатту в 1784 году: он создал конструкцию, позволяющую производить не только вертикальное, но и вращательное движение при необыкновенно высокой полезной отдаче6868
  Marsden, 2002, 118 et passim.


[Закрыть]. Благодаря этому паровая машина технически была доведена до уровня двигателя для машин – хотя на протяжении всего XIX века эффективность (то есть доля высвобождаемой энергии, которая использовалась механически) этого типа машин продолжала повышаться, а потребление угля – снижаться6969
  Grübler, 1998, 209 (Таб. 6.3).


[Закрыть]. В 1785 году машину Уатта впервые стали использовать на английской хлопкопрядильной фабрике. Но прошли еще десятилетия, прежде чем паровая машина стала главным источником энергии в легкой промышленности. Еще в 1830 году большинство текстильных фабрик в Саксонии, одном из важнейших промышленных регионов на континенте, использовали в основном водяную энергию. Во многих случаях переход на пар окупался только с подведением железной дороги, обеспечивавшей поставки дешевого угля7070
  Wagenbreth et. al., 2002, 240.


[Закрыть]. Угледобывающая промышленность стала в целом ключевой для индустриализации. Разработка угольных месторождений технически передовыми методами – с использованием силы пара – и дешевая доставка угля паровозом и пароходом к местам потребления стали важнейшими предпосылками для успехов промышленности в целом.

Самые серьезные проблемы с поступлением угля испытывала Япония, у которой было мало собственных запасов. Неудивительно поэтому, что в Японии период паровой машины оказался необыкновенно коротким. Первая установленная стационарно, то есть не на корабле, паровая машина была введена в эксплуатацию в 1861 году на государственном железоделательном заводе в Нагасаки; ее импортировали из Нидерландов. До тех пор бóльшая часть промышленного потребления энергии приходилась на водный привод. Так приводились в движение машины на хлопкопрядильных фабриках – как первоначально и в Англии. Разные формы энергии некоторое время сосуществовали друг с другом. В середине 1880‑х годов, с ускорением индустриализации в Японии местные фабрики за несколько лет были оснащены паровыми машинами. Уже в середине 1890‑х промышленное применение паровой силы достигло количественной кульминации. Японская экономика одной из первых стала широко применять электричество, полученное частично с использованием воды, а частично с использованием угля. Оно давало промышленности большие преимущества. В 1860‑х годах, при введении в эксплуатацию первых паровых машин, Япония отставала от Великобритании в энерготехнике примерно на 80 лет. К 1900 году это отставание было полностью преодолено. Япония смогла повторить энергетическое развитие Запада в головокружительном темпе7171
  Minami, 1987, 53 et passim, 58, 331–333.


[Закрыть].

Динамика производства угля в статистических показателях, с одной стороны, является критерием уровня промышленного развития, а с другой стороны, указывает на причины такого развития. Цифры следует рассматривать с осторожностью, поскольку никто даже не пытался оценить, например, объемы производства в немеханизированных шахтах Китая; в то же время уголь в них никогда и не добывали ради целей, подобных промышленным. Для зафиксированной в цифрах добычи угля в мире переломным пунктом стала середина XIX века. С 1850 по 1914 год она выросла с максимум 80 миллионов тонн до более чем 1300 миллионов тонн ежегодно, иначе говоря, за шестьдесят лет увеличилась в 16 раз. В начале этого периода с большим отрывом лидировала Великобритания с 65 процентами мирового производства. Накануне Первой мировой войны она уступила первенство США (43 процента), заняв второе место (25 процентов), но опередив Германию (15 процентов). По сравнению с этими тремя гигантами все остальные вкупе не играли существенной роли. Было несколько новичков, которым удалось довольно быстро создать серьезную угледобывающую промышленность, – прежде всего это Россия, Индия и Канада. Но даже на самого крупного из этих производителей, Россию, в 1910–1914 годах в среднем приходилось только 2,6 процента мирового производства7272
  Pohl, 1989, 127 (Таб. VI. 4) с расчетом процентов.


[Закрыть]. Некоторые страны – Франция, Италия, Южный Китай – не могли не восполнять дефицит своих естественных месторождений за счет импорта угля из регионов с его избытком – соответственно, из находившихся на другом берегу моря угледобывающих районов Британии, из Рура и Вьетнама.