Текст книги "Преображение мира. История XIX столетия. Том III. Материальность и культура"

XIII. Труд: Физические основы культуры

Издавна большинство людей работало114114
  Многие идеи этой главы развиты в работе: Kocka, Offe, 2000, в особенности 121 et passim.


[Закрыть]. Те из взрослого населения, кто этого не делал, в любом обществе относились к меньшинству: больные, увечные или, в удачном варианте, представители редких праздных элит, которые не занимались даже военным ремеслом или отправлением религиозных обрядов. Поскольку труд существует в бесконечных вариациях и соотношениях, сказать о нем нечто общее гораздо сложнее, чем о более высокоорганизованных системах – таких, как «индустрия» или «капитализм». Историей труда может быть лишь история его типовых условий, а при особенно благоприятной ситуации с данными, возможно, также история трудовой нагрузки и распределения труда между полами115115
  См. главу V данной книги.


[Закрыть]. Если рассматривать труд не в качестве абстрактной категории, а как аспект конкретных жизненных обстоятельств, то мы получим бесчисленное множество разнообразных сфер труда. В таком особом мире труда жил мясник из Бомбея, о котором мы знаем из материалов судебного процесса 1873 года. В совсем ином мире оказалась оперная певица времен Джоаккино Антонио Россини, когда в Италии завершился переход от патронажа к свободной занятости на рынке труда у певцов. Третий вариант – китайский кули, попавший в качестве дешевой рабочей силы в южноафриканские шахты, четвертый – судовой врач, без которого не могло обойтись никакое плавание, и так далее116116
  Siddiqi, 2001; Rosselli, 1992, гл. 3–4; Richardson, 1982; Druett, 2000. Подобные исследования – реконструкции отдельных профессиональных миров на основе эго-документов – очень ценны.


[Закрыть].

Труд всегда нечто создает; самое частое из этого «нечто» – пища. Поэтому приготовление пищи – это, очевидно, наиболее распространенное и требующее в целом наибольшего количества времени расходование трудовой силы в истории. Не всякий труд, как показывает этот пример, используется для рынка, и не всякая рабочая сила проходит через рынок. Труд может присутствовать в домашнем хозяйстве, в более крупных рамках деревенской общины или внутри сложно организованного института – например, фабрики, учреждения или армии. Представление о регулярном «месте работы» появилось лишь в Европе XIX века, тогда как бóльшая часть труда выполнялась (и выполняется) «нерегулярным» образом. Труд, как правило, следует стандартизованным порядкам, то есть осуществляется в рамках «производственных» или «трудовых процессов». Такие процессы имеют социальную природу. Обычно они подразумевают непосредственную кооперацию с другими и всегда косвенно встроены в социальные порядки. Определенные трудящиеся и определенные трудовые процессы соответствуют определенному уровню общественной иерархии. Отношения власти и господства диктуют степень самостоятельности (автономности) или навязанный характер труда. При соединении стандартизации рабочих процессов с сознанием, формирующимся в первую очередь работой, возникает «профессия». Тот, кто разделяет определяемую профессией идентичность, не только стремится добиться одобрения работодателя, но и применяет внутренние масштабы к качеству своей собственной производительности. Такие масштабы также задаются корпоративно. Иными словами, практикующие в профессии контролируют или монополизируют свою сферу труда, регулируют «вне рынка» доступ к своей профессии и при этом часто заручаются государственной поддержкой. Так возникают ниши занятости, в которых принадлежность к профессии (цеху, гильдии, профессиональному объединению и так далее) уже составляет род капитала, при помощи которого можно получать доход117117
  Tilly, Tilly, 1998, 29.


[Закрыть].

Искать общие тенденции в этом многообразии возможностей за целое столетие и в глобальном масштабе затруднительно118118
  Обзор исследований и библиография к этой главе: Lucassen, 2006.


[Закрыть]. Но это важно, поскольку XIX век уделял труду особое внимание. Там, где в культуре было заложено уважение к труду, как в Западной Европе и Японии, новые возможности капитализма давали шансы для его реализации. На Западе труд стал высокой ценностью и одновременно предпочтительной категорией самоописания. Праздность даже среди элит перестала быть желаемой нормой. Королевы представали перед общественностью с шитьем в руках. Homo faber стал нормативной моделью и в экономической теории, и в некоторых направлениях антропологии. Трудовая теория стоимости, или «объективная» теория стоимости классической политической экономии, объявляла креативность и физические усилия источником создания ценностей – доктрина, которая стала аксиомой и у социализма. Отсюда следовало требование достойного вознаграждения и хорошего обращения с трудящимися. Дальше шли те, кто пытался представить себе облагораживание человечества посредством труда. Отчужденному и эксплуататорскому труду при капитализме противопоставлялась утопия освобожденного труда. По мере распространения машин особое место получила тема превосходства ручного труда. Критики машин – такие, как Уильям Моррис, основатель британского движения «Искусства и ремёсла» (Arts and Crafts), писатель, ранний социалист и влиятельный дизайнер, – возвращались в теории и на практике к исчезающим идеалам домодерного ремесла. Когда к концу века на части территорий Европы и США средняя продолжительность труда после роста в ранней фазе индустриализации снова стала сокращаться, возникла проблема свободного времени, то есть разделения времени – в рамках суток, года и жизни – между трудом, направленным на получение дохода, и не-трудом. По мнению Хартмута Кельбле, особенность Европы состояла в чрезвычайно жестком их разграничении119119
  Kaelble, 1997, 22–25.


[Закрыть]. Однако и в Европе соседствовали различные концепции «труда», так что выделить «типично европейское» определение труда нелегко120120
  Это показано в: Biernacki, 1995.


[Закрыть].

Исследования, посвященные трудовой этике неевропейских цивилизаций в XIX веке, пока отсутствуют. Они, вероятно, смогли бы продемонстрировать, что различия в отношении к труду определялись не только, а часто и не столько границами культур. С одной стороны, это отношение зависело в большой степени от социального слоя, с другой – внешние импульсы и благоприятные институциональные рамочные условия пробуждали рабочую энергию в разных обстоятельствах. Хороший пример – быстрая и успешная ответная реакция многих западноафриканских крестьян на новые возможности производства на экспорт. Те эффективные отрасли производства, которые существовали уже в доколониальную эпоху (например, хлопководство), адаптировались к изменившимся обстоятельствам, и наряду с ними были основаны новые121121
  Ср. изучение кейса производства и торговли пальмовым маслом: Lynn, 1997, в особенности 34–59.


[Закрыть]. Наконец, во всех или в большинстве цивилизаций представления о труде как раньше, так и теперь связываются с различными ожиданиями относительно того, что значит «справедливое» отношение к трудящемуся122122
  Для Африки ср.: Atkins, 1993, 128.


[Закрыть].

Доминирование деревни

Во всем мире, в том числе и в Европе, крупнейшим сектором занятости в XIX веке оставалось сельское хозяйство123123
  Подходы к глобальной аграрной истории пока отсутствуют. Но они разрабатываются на примере атлантических стран, ср.: Herr R. The Nature of Rural History // Idem, 1993, 3–44. Мастерский обзор сельской Европы с некоторыми отступлениями: Hobsbawm, 1977, гл. 10.


[Закрыть]. Индустриальное общество стало господствующим типом общества по всей Европе, включая Советский Союз, лишь по окончании Второй мировой войны. Но это господство было недолгим. Уже к 1970 году в общей структуре занятости в Европе доля труда в сфере обслуживания перевесила долю труда в промышленности. Таким образом, классическое индустриальное общество оказалось в мировой истории скоротечным эпизодом. Лишь в немногих странах – Великобритании, Германии, Бельгии и Швейцарии – промышленность оставалась ведущим сектором занятости более полувека. В Нидерландах, Норвегии, Дании, Греции и даже во Франции промышленность никогда не занимала такого положения, а в Италии, Испании, Швеции и Чехословакии – лишь на короткое время. Индустриальное общество оказывается еще более эфемерным, если выйти за пределы Европы. Даже в странах с наиболее производительной промышленностью – в США и Японии – труд в промышленности никогда не превышал занятости в сельском хозяйстве и в сфере обслуживания. И там, и во многих других странах имелись, безусловно, регионы промышленной концентрации. Но к 1900 году лишь в немногих странах мира – в Великобритании, Германии, Швейцарии – промышленный труд играл более важную роль, чем сельскохозяйственные работы124124
  Kaelble, 1997, 8. 10.


[Закрыть]. На большой части планеты значение сельского хозяйства в XIX веке возросло, поскольку постепенно осваиваемые фронтирные зоны являлись прежде всего границами аграрного освоения125125
  См. главу VII данной книги.


[Закрыть]. Иногда основным типом поселенца-пионера был плантатор или владелец крупного ранчо, но гораздо чаще – мелкий крестьянин: так обстояло дело на нагорьях Китая, в Африке, в казахской степи, в Бирме и на острове Ява. Применительно ко всей Юго-Восточной Азии говорят о столетии «крестьянизации» (peasantization). Низменные равнины Юго-Восточной Азии к 1900 году покрыли миллиарды мелких крестьянских хозяйств126126
  Elson, 1997, 23 et passim.


[Закрыть]. Крестьяне не «существовали всегда»; во всяком случае, они появились не раньше неолитической революции. Даже в XIX веке их все еще можно было «произвести».

К 1900–1914 годам большинство людей на планете было занято в сельском хозяйстве. Они работали на земле и с землей. Как правило, на открытом воздухе, зависимые от погодных условий. То, что труд постепенно перемещался под крышу, стало большим новшеством XIX века. Каждому приходящему из деревни фабрика представлялась прежде всего работным домом. Одновременно в горном деле в результате технических усовершенствований работа постепенно перемещалась под землю. Но даже наиболее распространенные тенденции столетия – прежде всего урбанизация – не могли оспорить ведущие позиции сельского хозяйства. Наоборот, противоположные, но не менее модерные по своему характеру тенденции эти позиции еще и укрепляли. Экспансия глобальной экономики с 1870 по 1914 год (особенно после 1896 года) послужила мощным стимулом для экспортного аграрного производства. Даже в наиболее высокоразвитых странах интересы сельского хозяйства имели огромный политический вес. Несмотря на относительное уменьшение доли землевладельческой аристократии, лицо политической элиты Великобритании вплоть до последней четверти XIX века определяли крупные помещики. Во многих странах на европейском континенте тон по-прежнему задавали аграрные магнаты. Во Франции любой режим, будь то монархия или республика, должен был прислушиваться к могущественному мелкому крестьянству, а в США сельскохозяйственные интересы были исключительно хорошо представлены в политической системе.

Большинство людей являлись крестьянами. Что это означало? Разные науки – аграрная история, аграрная социология, этнография и в определенной степени близкая ей фольклористика – уже давно занимались этим вопросом. На протяжении XIX века в отношении домодерной Европы и большой части остального мира особой «аграрной истории» не требовалось. Крестьяне и сельское общество составляли здесь per se основную тему экономической и социальной истории127127
  Краткий обзор историографии: Kearney M. Peasants and Rural Societies in History // Smelser, Baltes, 2001, V. 16, 11163–11171. Хороший обзор теорий «крестьянского общества» см. также в работе: Wimmer, 1995. Большая часть теоретических выводов сделана на основе материала России и Юго-Восточной Азии.


[Закрыть]. Среди многочисленных дебатов, которые велись по результатам новаторских исследований Александра Васильевича Чаянова в России начала 1920‑х годов, особый интерес с точки зрения глобальной истории представляет дискуссия о рациональности128128
  См. хорошее краткое изложение: Little, 1989, 29–67.


[Закрыть]. В ней столкнулись последователи принципа «моральной экономики» и представители «теории рационального выбора». Согласно первым, крестьяне враждебно относятся к рынку и заботятся только о выживании, общественную собственность они предпочитают индивидуальной, занимают относительно внешнего окружения защитную позицию, действуют как община и стремятся избежать рисков. Их идеал – справедливость в традиционных рамках, солидарная взаимность отношений, в том числе между землевладельцами и арендаторами, патронами и клиентами. Продажа земли рассматривается лишь как ultima ratio. Согласно противоположной точке зрения, крестьяне, во всяком случае потенциально, – мелкие предприниматели. Они используют возможности рынка, если те им предоставляются. Они не обязательно стремятся к извлечению максимальной прибыли, но стараются самостоятельно обеспечить себе материальные средства для существования, не полагаясь во всем на групповую солидарность. Проникновение капитализма, полагают сторонники этой точки зрения, ведет к расслоению таких крестьянских обществ, которые ранее были достаточно гомогенными.

Оба этих направления оперируют разными примерами, так что нельзя однозначно решить в сравнении, насколько каждое из них эмпирически убедительно. В некоторых исторических ситуациях проявляется скорее предпринимательский настрой крестьян, в других преобладает общинный традиционализм. Для нашего контекста важно, что классификации, основанные на региональной и культурной специфике, мало что могут дать. Нет «типичного» западноевропейского или азиатского крестьянина. Схожие рыночно-предпринимательские ориентиры можно видеть в Рейнской области, Северном Китае и в Западной Африке. В Японии уже в XVII веке не найти стереотипного «азиатского» крестьянина, обеспечивающего себя в своей изолированной деревеньке. Аграрии, которые меняют ассортимент фруктов в зависимости от положения на рынке, используют новейшую оросительную технику, наилучшие семена и сознательно подходят к повышению производительности, не соответствуют образу исконных, никогда не порывающих с тесным и неизменным жизненным окружением деревенских жителей129129
  Hanley, Yamamura, 1977, 332.


[Закрыть].

Деревни

Конкретные рабочие ситуации в деревне во многих отношениях различались. Природа благоволит одним видам фруктов и исключает другие, она определяет количество урожаев и продолжительность сельскохозяйственных работ. Культура мотыжного земледелия на сухих почвах требовала иной организации труда, чем поливное земледелие – особенно интенсивная рисовая культура Восточной и Юго-Восточной Азии, при которой работать приходится стоя в воде. Домашнее хозяйство задействовалось в разной форме, а обязанности можно было по-разному распределять между полами и поколениями. Четкая разделительная линия пролегала между двумя крайними ситуациями. С одной стороны, в полевых работах могла принимать участие вся семья, включая детей. Нередко свободные ресурсы времени использовались при этом для домашнего кустарного производства. С другой стороны, сезонные рабочие, отделенные от своих семей, жили в чисто мужских временных сообществах и не были привязаны к деревенским структурам.

Деревни существовали в большинстве аграрных обществ. Их функции профилированы по-разному. В экстремальном случае деревня соединяла в себе всё, будучи одновременно «экономическим и фискальным сообществом, религиозной общиной, защитницей мира и порядка в своих границах и блюстителем общественной и личной нравственности своих жителей»130130
  Blum, 1971, 542.


[Закрыть]. Деревенские институты особенно хорошо развивались там, где имел значение хотя бы один из двух факторов: 1) деревня являлась единицей управления, например как координирующее место для сбора налогов в пользу государства, или даже признавалась в качестве отдельного юридического лица; 2) сельская община располагала землей как коммунальным имуществом, которое было предназначено для совместного пользования или даже – как в случае русской общины – распределялось и перераспределялось коллективным решением. Это не было чем-то само собой разумеющимся. В интенсивном мелком сельском хозяйстве Северного Китая почти вся земля находилась в частной собственности. Государство, структуры которого доходили только до уровня районов, получало налоги не от деревни как юридического лица, а от избранного среди ее жителей доверенного человека (xiangbao), который сам заботился о том, как собрать деньги131131
  Huang, 1985, 225–228.


[Закрыть]. Поэтому в Северном Китае, в отличие от Европы, деревенская община была развита слабо. В Южном Китае задачи интеграции и координации брали на себя разветвленные клановые структуры, которые не обязательно могли совпадать с границами поселения. Было бы неправильно рассматривать такие кланы per se как исторически отсталые или тем более «примитивные»; в их рамках могло развиться особенно высокоэффективное сельское хозяйство. Похожую задачу, и не только в Китае, выполняли храмовые общины, которые выступали также в качестве корпоративного собственника.

Таким образом, положение сельской общины в Евразии очень различалось. В русских землях община – в качестве уравнивающей перераспределительной общины при слаборазвитой частной крестьянской собственности на землю – играла доминирующую роль вплоть до аграрной реформы премьер-министра Петра Аркадьевича Столыпина 1907 года; в Японии это была многофункциональная солидарная община, спаянная идеологией «общинного духа» (kyōdotai); а в обширной части Китая община была слабосформированной, особенно там, где отсутствовали клановые связи и высока была доля безземельных батраков132132
  О деревенской общине в Европе см. помимо Блюма: Rösener, 1993, 202–220. Ср. о России: Ascher, 2001, 153–164. Пока недостаточно сравнительных работ по Азии. См. этнографическое исследование без особой исторической глубины: Fukutake, 1967. В целом: Rozman G. Social Change // Hall et al., 1989, V. 5, 499–568, здесь 526 et passim. Разумеется, усредненной европейской или японской деревни не существовало.


[Закрыть]. Японский пример подводит к важному вопросу: каким образом среди крестьян сформировалась деревенская элита? В Японии, как и во многих областях Западной Европы, это произошло через право первородства (примогенитура): хозяйство наследовал старший сын. В Китае и частично в Индии владения постоянно дробились при переходе по наследству и было сложно надолго обеспечить стабильность даже самой скромной семейной собственности133133
  Fukutake, 1967, 4.


[Закрыть].

Столь же важный вопрос крестьянского существования – распоряжение землей: кто был собственником? У кого имелось – возможно, многоступенчатое – право на пользование землей? Насколько стабильными были такие права, наследовались ли они например? Был ли известен институт аренды (с его бесчисленными вариантами)134134
  Только в Японии в ходе исследования 1885 года обнаружилось более двадцати различных форм аренды: Waswo, 1977, 23.


[Закрыть] и широко ли он использовался? Должен ли был арендатор платить за аренду фиксированную сумму или отдавать часть урожая? В какой форме осуществлялись сборы? Иными словами, насколько монетизированным было сельское хозяйство? Существовали ли помимо этого у крестьян неэкономические («феодальные») повинности – прежде всего работа на землевладельца, но и на государство (например, для постройки дорог или плотин)? Имелась ли земля в свободной продаже и как был организован рынок земли?

Наконец, важный параметр – степень ориентации производства на рынок. Производство для каких рынков – ближних или дальних? Существовала ли вообще сеть местных отношений обмена, с таким, например, показателем, как периодический рынок в центральном городе региона? Насколько развитой была специализация сельских хозяев, может быть даже в ущерб их самообеспечению? Доставляли ли они свои продукты на рынок самостоятельно или зависели от посредников? И последнее: какие регулярные контакты связывали крестьян и не-крестьян? Эти «другие» могли быть и горожанами, и, например, соседними кочевниками. К горожанам относились также отсутствующие помещики (absentee landlords) – землевладельцы, которых в деревне представляли их агенты и с которыми крестьяне не имели никакой культурной общности. Крупных местных землевладельцев можно было увидеть по крайней мере в церкви или в храме, но городские магнаты и арендодатели жили в совершенно ином мире.

Индия как пример

Особенность этого многообразия аграрных жизненных укладов состоит в том, что их не получится просто рассортировать по критерию Запад – Восток или по континентам. Возьмем в качестве исходного пункта полноценно развитое и кажущееся на первый взгляд типичным крестьянское общество. Мы с вами находимся в 1863 году: 93 процента населения страны, составляющего примерно миллион человек, живут в деревенских общинах численностью менее двух тысяч. Почти все они члены семей: кто-то – из пространных семей, состоящих из представителей разных поколений, половина – из семей нуклеарных. Почти все владеют землей, которая не страдает от дефицита плодородия; 15 процентов поверхности используются как поля, пастбища и фруктовые сады, остальную площадь занимают лес и дикие пастбищные угодья. Безземелье практически незнакомо. Тот, кому нужна земля, может получить ее от своей деревенской общины. Крупное землевладение и арендные отношения отсутствуют. Некоторые крестьяне богаче остальных, но землевладельцев как класса и дворянства не существует. Крестьяне работают почти исключительно для собственного потребления. Они производят продукты, которые сами и используют, а также самостоятельно изготавливают бóльшую часть одежды, обуви, домашней утвари и предметов интерьера. Хранилища кукурузы предотвращают голод. Городов, снабжение которых потребовало бы рыночных отношений, немного. Наличные деньги для уплаты налогов нетрудно получить от продажи скота. Железные дороги отсутствуют; дорог пригодных для гужевого транспорта почти нет; ремесло и протоиндустрия присутствуют в минимальной степени; нет финансовых институтов; 98 процентов населения неграмотны. Хотя номинально жители разделяют «высшую религию», их повседневную жизнь определяют суеверия. От жизни ожидают немногого, нет стимулов ее изменить и работать больше, чем нужно; нечасто встречаются крестьяне, которые распахивают земли больше, чем нужно, чтобы прокормить свою семью. При этом благодаря природным богатствам страна отнюдь не производит впечатления бедной. Доход на душу населения оценивается как соответствующий более чем трети от уровня Германии той же эпохи.

То, что представлено здесь как эгалитарная крестьянская идиллия, – отнюдь не «типично азиатское» общество обособленных крестьянских поселений, каким его представляли в Европе середины XIX века: архипелаги самодостаточных деревень, которые, в свою очередь, состоят из самодостаточных домашних хозяйств, слабо контролируемых извне, с немобильным населением. И это не описание одной из плодородных частей субтропической Африки. Речь идет о Сербии периода ее первой более или менее надежной переписи135135
  Palairet, 1995, 41–43, 69 et passim, 78, 85–90.


[Закрыть].

Такой тип крестьянского общества не был, однако, представительным ни для Европы, ни для Азии. Если из огромного разнообразия вариантов евроазиатских аграрных обществ мы возьмем в качестве второго примера Индию, которая считалась в Европе XIX века воплощением архаического крестьянства, то картина получится примерно такая136136
  См. прежде всего: Robb, 1992. Отличный обзор новой историографии дает в своих разделах Жак Пушпадасс: Markovits et. al., 2002, 294–315, 410–431. Ср. также очерки по отдельным регионам: Mann, 2005, 149–187. Ср. также: Ludden, 1999.


[Закрыть]. Главной единицей сельской жизни действительно была деревня. Ее общество выстраивалось согласно иерархиям, которые почти всегда включали в себя группы с высоким статусом, прежде всего представителей высших каст или военных. Отнюдь не всегда эти группы были крупными землевладельцами. Они редко полностью отказывались – в отличие от типичного землевладельца (dizhu) в китайской деревне – от физического труда. Но всегда выступали как грамотные «менеджеры» деревенской жизни и определяли ее культуру. Самая глубокая социальная пропасть в типичной индийской деревне отделяла, в отличие от Китая, не паразитирующего (лишь собирающего арендную плату) землевладельца от тяжко работающего мелкого арендатора или надельного крестьянина, а тех, у кого были относительно стабильные права на пользование землей (часто они составляли в деревне большинство), от безземельной, зависящей от найма массы (она составляла низовой слой населения). Таким образом, индийская деревня, как правило, управлялась не живущими в городах или в роскошных поместьях крупными землевладельцами и не помещиками китайского типа с их довольно скромным размером владений, а доминирующими группами крестьян, в чьих руках была сосредоточена бóльшая часть ресурсов (земля, инвентарь, свободные денежные средства). Их позиция не вытекала автоматически из принадлежности к высокой касте, хотя обычно и коррелировала с принадлежностью к касте относительно более высокого по сравнению с соседями ранга. Обычно они и сами занимались сельскохозяйственным трудом, причем не только на своей, но и на арендованной земле. Колониальное право рассматривало всех крестьян в принципе как свободных субъектов. Рабства в крупных хозяйствах Индии в Новое время практически не существовало, а остатки домашнего рабства были уничтожены законом в 1848 году – через пятнадцать лет после законодательного запрета рабства в остальной части Британской империи. Тем не менее так же, как и в Китае, денежные займы по-прежнему давали разные возможности сделать более слабых членов деревенской иерархии зависимыми.

Индийские крестьяне прежде всего должны были прокормить собственные семьи. Однако в ходе процессов, которые начались еще до колониальной эпохи (она наступила в Бенгалии с 1760 года), стали развиваться коммерческие отношения, выходящие за пределы одной деревни. В некоторых случаях специализации на экспорт способствовала концентрация производства на культурах, предназначенных исключительно для продажи (cash crops), – прежде всего индиго и опиума для китайского рынка. Но в целом для Индии и Китая это было менее характерно, чем для тех регионов в Новом Свете, Юго-Восточной Азии или Африке, где на протяжении второй половины XIX века сложилось монокультурное производство на экспорт. Индийская деревня была, как правило, открыта городу и вовлечена в торговые сети. Посредники из городов скупали деревенские излишки и предлагали их на рынке. Бóльшая часть крестьян-производителей была вполне способна принять рыночные решения, но их ограничивали отношения собственности, условия окружающей среды (например, наличие или отсутствие орошения) и власть господствующих групп, а потому они действовали не как автономные предприниматели и руководствовались не рациональным выбором. То, что Индия являлась колонией, стало заметно в первые десятилетия после 1760 года по материальным последствиям опустошительных завоевательных войн и по фактическому повышению среднего налогового бремени. В длительной перспективе колониальное владычество имело основными последствиями: 1) регуляризацию налоговых требований на высоком, но предсказуемом уровне; 2) постепенное установление в деревне частновладельческих договорных форм, доступных для разбирательств в колониальных судах; 3) преференции доминантных групп в деревнях, то есть, с одной стороны, решения колониальных властей, направленные против аграрного эгалитаризма, с другой – однозначные привилегии для существующих или вновь создаваемых аристократий.

В XIX веке доколониальные социальные структуры Индии изменились сразу во многих отношениях, причем эти перемены всегда провоцировали кризисы, заметные сопровождавшимися многочисленными протестными движениями. Это происходило в результате взаимовлияния автономных общественных и экономических тенденций, с одной стороны, и колониального государства, которое ни в коем случае нельзя рассматривать как единственного инициатора всех перемен, – с другой. Индийское аграрное общество было достаточно гибким, чтобы приспособиться к новым вызовам, но не могло инициировать изнутри импульс для абсолютно нового, «капиталистического» сельского хозяйства. Ожидать этого в исторической перспективе было бы наивно, ибо даже при избытке фантазии сложно представить себе в Индии повторение северо-западноевропейской аграрной революции. Индийское, китайское или, скажем, яванское сельское хозяйство сходились в этом пункте: радикальным переменам препятствовали беспроблемное наличие дешевой рабочей силы, ограниченные возможности для рационализирующего применения машин и отсутствие характерного для Северо-Западной Европы сочетания полевого и пастбищного хозяйств.

Типы хозяйства

Беглые сравнения с Китаем показали, что оба крупнейших аграрных общества мира схожи друг с другом. Крестьяне с правовой точки зрения были в принципе свободными людьми, часть своей продукции они производили на рынок, и важнейшей единицей хозяйствования являлась – занятая также нередко в протоиндустрии – семья, дополненная иногда небольшим количеством наемных рабочих и челядью. Три эти признака отчасти сближают Индию и Китай с Западной Европой – во всяком случае, с Францией и Германией западнее Эльбы. Тем более резкими выглядят отличия от тех частей мира, где еще и в XIX веке хозяйство – на плантациях, в латифундиях и усадьбах – велось за счет рабского или в существенной степени подневольного труда. Не стоит, таким образом, говорить о разнице между Востоком и Западом, свободным Западом и закабаленным Востоком. Китайское аграрное устройство (с его многочисленными региональными вариантами) было намного более свободным, чем на востоке Европы.

Многообразие аграрного производства и сельской жизни с трудом поддается классификации, поскольку необходимо учитывать множество критериев, которые сложно совместить. Это справедливо даже в том случае, если учитываются только три главных критерия: 1) биолого-экологические основы (что выращивается?); 2) форма хозяйства и рабочий режим (в каких организационных рамках, кто, при какой свободе действий и над чем работает?); 3) отношения собственности (кому принадлежит земля, кто ее реально использует, кто и какую извлекает из этого выгоду?). Вот всего один пример: рисоводство на заливных полях, в отличие от зерновых или хлопковых культур, трудно организовать в крупное производство, однако в то же время оно может существовать при самых различных отношениях собственности (индивидуальная мелкая собственность, аренда, клановое или храмовое владение).

С точки зрения первого пункта следовало бы, например, делать различия между поливным рисоводством, смешанным хозяйством с земледелием и скотоводством, садовой культурой и тому подобным137137
  См., например: Grigg, 1974.


[Закрыть]. Сочетание же второго и третьего критериев дает иную типологию:

a) усадебное хозяйство (сочетание натурального производства для собственных потребностей и неоплачиваемого труда на земле хозяина, который также является господином);

b) семейное хозяйство с арендными отношениями (рантье-землевладелец и арендатор);

c) семейное хозяйство на малом собственном участке (family smallholding);

d) плантация (капиталоемкое ориентированное на экспорт производство тропических растений с неместной, обычно этнически иной рабочей силой);

e) капиталистическое крупное сельскохозяйственное производство (собственное предприятие фермера с наемной рабочей силой)138138
  Stinchcombe, 1986, 33–51.


[Закрыть].

Впрочем, различия размывались – прежде всего, между b) и c): тот, кто на острове Ява или в Рейнской области мог сослаться на наследственные арендные отношения, владел землей, не будучи формально-юридически ее собственником.

Труд на селе на протяжении всего столетия практически везде в мире оставался немеханизированным. В этом многие регионы Европы не отличались от Азии, Африки и Латинской Америки139139
  См. также главу V данной книги.


[Закрыть]. Классовая принадлежность также определяла сходство между крестьянами разных культур: наемный сельскохозяйственный труд в померанском или польском поместье ничем принципиально не отличался от наемного труда в Индии, хотя встраивался там и тут в различные иерархии и культурные среды140140
  По Индии см.: Prakash, 1994.


[Закрыть]. Фундаментальное сходство условий и жизненного опыта определялось тем, что повсюду беднейшие сельские труженики были лишены элементарных гарантий выживания и благосостояния и им приходилось переходить с места на место в поисках заработка. Сельскохозяйственные знания в XIX веке, как и в предыдущие эпохи, передавались на большие расстояния благодаря миграции. Однако такие параллели и связи не порождали транснациональной солидарности. В отличие от возникавшего в промышленности и на транспорте рабочего движения, которое уже на раннем этапе характеризовалось международной ориентацией, сельские наемные работники не имели крупных территориальных организаций, крестьянского интернационала не существовало. Батрак и крестьянин в Бихаре в Индии ничего не знали о своих коллегах в Мекленбурге или Мексике. Рутинная повседневная трудовая жизнь в деревне менялась медленнее, чем в городе или в новых горнодобывающих и промышленных регионах.