Текст книги "Лифт"

4

Как вы долго! – воскликнул пацан. – Мы с Аркадием Борисычем уже думали, не случилось ли что. Телефон не звонил ни разу. Тетка Марина с мужем все еще спят, и Аркадий Борисыч беспокоить их не велел…

– Там еще один лифт, – перебил пацана Ильницкий, обессиленно опускаясь на песок в тени от кабины. – Пустой. Если кто и был, ушел народ.

– Значит, можно же куда-то уйти? – обрадовался мальчишка.

– Мы немного воды нашли, – сказал я, избегая ответа.

– Но как же люди ушли, а воду бросили? – с сомнением спросил раввин.

– Черт их знает! – сердито отрезал Ильницкий. – Пейте по глотку, не больше! Эй, постреленок, покрути приемник, вдруг чего поймаешь.

Пацан попил и стал заниматься радио, но на всех волнах был только «белый шум». Иногда что-то потрескивало, один раз громко запищало… Раввин возился с бутылкой.

– Произведено почти четыре года назад, – заметил он вдруг.

– И что из этого следует? – ехидно поинтересовался Ильницкий.

– Просто констатирую.

Тут Ильницкий удивил меня. Потянувшись, он сказал, ни к кому конкретно не обращаясь:

– Я тут роман в журнале читал. Летел народ в самолете и прилетел невесть куда. А вот чем кончилось, не помню… Хреново как-то кончилось, по-моему. Там писатель-то французский сочинил, если бы наш, тогда бы спаслись, нах.

– Это вы к чему?! – подозрительно спросил пацан.

– Это я к тому, что неспроста такое придумано. Народ, наверное, давно думал, что будет, если попадешь в какое-то странное и непонятное ни хрена место. Книжки писал.

И тут снова зазвонил мобильник.

– Да, Нохим, это я. Нет, не приду. Сегодня точно не приду. И кто бы мне сказал, приду ли я завтра… – сказал раввин в трубку, не услышал ответа, потряс мобильник, постучал трубкой о стенку кабинки и, осознав, что связь прервалась, дал отбой, после чего устроился в углу кабинки, закрыл глаза и стал сосредоточенно молиться.

Ильницкий поглядел на него внимательно и зло, отвел взгляд.

– Я вспотел от страха. Мы никуда не можем дозвониться, а вот до нас дозванивается кто ни лень. И после звонка… Я внимательно осмотрел раввина: дышит – грудь вздымается, молится – губы шевелятся. Уф, жив.

– Однако не выключить ли мне мобильник – от греха подальше?

– Решено. Выключаю.

В этот миг я бросил взгляд на тетку Марину и увидел, что она показывает мне язык. Сморгнул, пригляделся, нет, померещилось: она лежит без движения уже пару часов, или сколько там прошло времени. Хотелось бы думать, что она в обморок откинулась. Но Ильницкий говорит, что она – жмур, а проверять, так ли это, меня не тянет совершенно.

На мгновение мне вдруг представилось, что я тоже умер, что солнце и песок выпили из меня всю жидкость и я лежу теперь, словно мумии в том, втором лифте… И потом кто-нибудь придет, точно так же, как мы с татуированным Славой, и будет трогать нас, обыскивать, а я буду лежать и все чувствовать, не в силах пошевельнуться…

В голове замутилось, я прикрыл глаза, а когда открыл их – было темно, достаточно прохладно, а над головой чернело усыпанное разнокалиберными звездами небо. Вечер. Или ночь…

– Проснулся? – спросил кто-то, услыхав, наверное, как я заворочался. Это был Ильницкий. Он подал мне бутылку с водой, которой уже заметно поубавилось.

– Хлебни спросонья…

– Спасибо, – сказал я, возвращая сосуд. – Что нового?

– Нового? Да вот щас пивка холодненького возьмем, и на футбол.

– Нехорошо шутите, – мертвенным голосом заметил раввин.

– А связи так и нет? – спросил я.

– Нет. Никуда не дозвониться. Да и нам никто больше не звонит, – со злобой сказал Ильницкий. – И радио… Парень крутил-вертел, только шорох стоит. Уснул, так и не поймал ничего. Я на кнопку вызова жал, лифтера опять хотел вызвать – и ведь звенит же! Звенит, падла, где-то! Я уже и на кабину залез, посмотрел, чего там. А там – ни хрена. Куски троса аккуратненько так срезаны, нах, и все. Чума, бля! Вот мне тут Аркадий Борисыч вкручивает про демонов – мол, это их происки. А вокруг, как мы и думали, – ад.

– А где демоны?

– Мало ли… Может, я демон. Может, ты. Может, вон, Борисыч. Или эти вот супруги…

При этих словах я машинально поглядел в угол, где загипсованный Анатолий по-прежнему держал голову тетки Марины на коленях. Внешний вид обоих заметно ухудшился и действительно наводил на мысли о демонах. Муж и жена сильно поусохли и слегка видоизменились, так что мне некстати вспомнились мумии из лифта неподалеку.

И хотя мертвечиной не пахло, я все одно захотел на воздух – поднялся, пока еще плохо ориентируясь в темноте, и тут Ильницкий поймал меня за руку.

– Я с тобой. На пацана не наступи, он поперек двери спит, чтоб не закрылась. Хорошо ему… Не понимает, в какую дрянь мы вляпались…

Мы выбрались на «обочину» кратера, там оказалось посветлее и было не так уж и страшно: пугающая пустыня растворилась во мраке, и стало казаться, что снаружи обычная, только очень темная ночь.

Я расстегнул штаны и постоял, тужась, – ничего не получалось, наверное, организм не хотел расходовать драгоценную жидкость.

– Не ссытся? – понимающе спросил Ильницкий. Я хорошо видел его силуэт, глаза привыкали к темноте. Вот щелкнула зажигалка, осветив на мгновение худое лицо. – Правильно, береги водичку. Мы еще пить ее станем, эту мочу, если дела плохо пойдут. Правда, пить ее вроде как нельзя, в книжках пишут, но что пивши, что не пивши, все равно сдохнешь… А братан мой – пил, им приходилось в Туркменистане. Ладно, я вот что тебе хочу сказать… Слушай сюда.

Он подошел вплотную, так что я чувствовал жар от огонька сигареты и видел, как этот самый огонек отражается в его глазах.

– Слушай сюда, Костян, – повторил он. – Сидеть тут толку никакого нету, согласен? И даже опасно. Все, кто сидел в лифте и рядом с ним, ну ты сам видел, что с ними сделалось…

– Видел, – кивнул я.

– Потому надо валить, нах. Ты мужик вроде толковый, хоть и молодой, с жидом я корешиться не желаю, а жмурам нашим уже ничто не поможет. Зато пацана возьмем обязательно, в случае чего – пригодится.

– Зачем? – не понял я.

– Затем что ни пить, ни жрать у нас нету. А я, как бы тебя это ни удивляло, подыхать не хочу. Много раз мог подохнуть, а не подох. Куча народу хотела, чтоб я подох, а я не подох. Пацана мне жалко, ты не думай, опять же – вдруг выберемся, тогда жив и цел останется…

До меня дошло, и где-то в желудке сразу же распрямилась тошная острая пружина, но я буквально перехватил ее руками у самого горла, потому что рвота – это ненужная потеря жидкости. В пустыне это – смерть.

Ильницкий слышал, как я давлюсь, и даже поддержал за локоть.

– Понял, вижу… А без этого никак, Константин. Не хочешь же ты, как те… Так что пора нам двигать отсюда: ты, я и Андрюха.

Я кивнул, хотя Ильницкий, этого, конечно, видеть не мог. Надо идти. Я очень не хотел умирать, очень не хотел лежать здесь, высохший, твердый, осыпающийся чешуйками мертвой кожи. Я не хотел думать о том, зачем с нами пойдет пацан. В самом деле, здесь ведь он наверняка умрет, он маленький, ему труднее остальных. А так есть шанс…

– Идешь? – спросил Ильницкий. – Если не идешь, лучше молчи, крик не поднимай. Придушу, нах.

– Иду.

– Правильно, Костян. Правильно! – Он похлопал меня по плечу. – Закуришь?

– Не хочу. Жарко, – прохрипел я.

– Теперь слушай дальше, раз мы теперь товарищи. Пока ты валялся в отключке, я по сторонам смотрел. И видал знаешь кого?

– Кого?

– Птиц видал. Птиц, нах. Большие такие летели, черные. Высоко, правда, но это не важно, важно, в какую сторону летели. Я приметил, по кабине по нашей. А птицы летят куда? К воде. Или от воды, но все равно лучше иметь какое-то направление, чем просто по пустыне топать, нах… Согласен?

– Согласен.

– Тогда пошли обратно, тихо будим пацана и валим.

Мы забрали воду и коньяк. Пацана Ильницкий отвел «пописать» и объяснил, что идем, дескать, на разведку. Пацан обрадовался…

Внутри лифта было тихо-тихо, раввин сидел как каменный. И я не рискнул проверить, дышит ли он.

Во всяком случае, когда мы двинулись в ночь, он не сказал ни-че-го.

5

Солнце встало в пять утра с небольшим – слава богу, мой «Романсон» исправно тикал. Мы шли бок о бок – я, Ильницкий, пацан.

– Ты в каком классе-то? – спрашивал Ильницкий.

– В шестом.

– Ну и как оно в школе?

– Нормально! Только мама волнуется сейчас, куда я делся… А все как в книжке, правда?! Раз – и очутились в другом мире.

– В другом мире, думаешь? А если это наш мир, Каракумы какие-нибудь?

– Может быть… – вздохнул пацан. – Тогда мы выйдем к нефтяным вышкам или к чабанам каким-нибудь. Вот было бы здорово!

– Что же, может, и выйдем. – Ильницкий оглянулся на меня.

Я молча ковылял, стараясь думать только о том, что это вон там за кустик, сколько до него шагов, нельзя ли его погрызть, пососать… Кустик оказался обычным, нам такие попадались уже несколько раз: несколько уродливо изломанных веточек, торчащих из песка, без листьев, без капельки сока. Недавно я видел жука. Вернее, маленькую многоногую тварь с жесткими крыльями, сложенными на спине, и угрожающе поднятыми игольчатыми лапами, он перебежал мне дорогу и тут же быстро зарылся в песок. Я порадовался, что здесь все-таки кто-то живет и что я так и не снял туфли – мало ли, тяпнет за ногу какая-нибудь ядовитая сволочь?

Ильницкий вкручивал пацану про пустыню – кажется, он в самом деле что-то знал. Сидел, что ли, в Средней Азии? Или строил там что-то? Я так и не мог разобраться в Ильницком: то ли он был из блатных, то ли просто поживший и многое повидавший мужик, то ли закидоны у него были кучерявые и удачно проявились, когда мы застряли в лифте…

Я поймал себя на мысли, что думаю о раввине.

Был ли он жив, когда мы уходили? Понимал ли, что остается один? Догадывался ли, что мы уносим воду?

Но теперь уж что… И я шагал, автоматически отсчитывая десятки и сотни метров, пока мы опять не наткнулись на лифт.

Кабина лежала на боку. Это была старая, очень старая кабина – с деревянной дверцей, которую вошедший сам за собой закрывал. Внутри – два скелета, один в остатках розового шифона, второй – в военной форме. Отогнав пацана в сторону, Ильницкий залез внутрь и через минуту копошения изумленно произнес:

– От же ж, нах! Гляди!

В поднятой руке он держал наган.

– А патронов нет, – сообщил он, покрутив барабан. – И в карманах нет. Зачем он его таскал, нах?!

– Офицер?

– Вертухай… Синие петлицы. Небось со Сталина еще тут валяются с бабой своей.

– Может, просто попутчица, – предположил я.

– Хер там. Торт вон был, коробка валяется… Бутылки из-под шампанского… Эх, хорошо кончил вертухай, нах! С бабой, с тортом и бухаловом.

Выбравшись из кабины, Ильницкий спрыгнул на песок и хотел уже забросить наган подальше, но увидел, как пацан смотрит на оружие горящими глазами, и сунул ему:

– Держи.

– Спасибо, дядь Слава!

Знал бы ты… Ишь, дядь Славой уже заделался. Со мной пацан почти и не разговаривал уже, да и я-то в основном молчал, неинтересно ему со мной было, получается. С Ильницким всяко интереснее.

– Посидим тут в теньке,– предложил Ильницкии.

Посидели. Выпили воды. Ее оставалось примерно четверть бутылки: газ давно вышел, и была вода на вкус крайне противная.

– Вы птиц больше не видели? – спросил я, устало вытянув ноги. Солнце стояло прямо над головой, и тени, о которой говорил Ильницкии, по сути, вовсе не было.

– Птиц? Не видел. Но направление четко держим.

– А что за птицы? Орлы? – спросил пацан.

– Большие, черные. Высоко летели, не разглядел, – сказал Ильницкий.

Пацан подумал и неожиданно испугался:

– Дядь Слава, а как же остальные?!

– Что?

– Мы же воду забрали, еду…

– А-а… Не, у еврея там еще вода была и булки какие-то. Заныкал, нах, – объяснил Ильницкии.

Пацан, кажется, поверил.

Мы подремали минут двадцать, потом я решительно сказал:

– Если заснем, зажаримся. Давайте уж лучше идти. В движении оно как-то прохладнее.

– Ну, пошли, – согласился Ильницкии.

В пути он вновь принялся рассуждать насчет ада, разумно, впрочем, не переводя разговор в плоскость окружающего, чтобы не пугать пацана.

– Прикинь, Константин: если ад есть, то туда кто попадает?

– Грешники, – буркнул я.

– Вот. То есть те, кто при жизни грешил, на дьявола работал, нах. А в аду главный кто?

– Дьявол.

– Вот. То есть с какой это стати он своим людям будет там устраивать козу на возу? В котле варить, на сковородках жарить? Они вроде как ему отслужили исправно, теперь на отдых пора. Вот и получается: ад – это рай для тех, кто при жизни грешил. Иначе дьявол, выходит, сам на бога работает?

– Получается, что так. Хотя мне, собственно, наплевать, я атеист.

– И ты небось тоже в бога не веришь? – наклонился Ильницкий к пацану. Тот помотал головой. – С одной стороны, верно все. Где тот бог? Кто видал? С другой – мало ли, по жизни осторожнее надо быть, ее, жизни той, всего ничего, кот нассал, а потом что? Может, потом вся самая жизнь и начинается, а мы ее заранее сами себе изгадили.

Ильницкий умолк и шел дальше, глубоко задумавшись. До тех пор, пока не увидел птиц.

– Вон! Вон они!!! – заорал он, подпрыгивая и размахивая руками.

Птицы в самом деле летели чуть правее нас, параллельно. Птиц было две: судя по всему, здоровенные, но на таком расстоянии можно и ошибиться. Двигались они странно, скачками, вверх-вниз, и довольно быстро исчезли за горизонтом.

– Убедились?! Убедились, нах?! – ликовал Ильницкий. – К воде идем! Опять в ту сторону летели!

Птицы обрадовали и меня: я, если честно, до сего момента не очень в них и верил, полагал, что Ильницкому причудилось от жары. Теперь и у меня появилась цель. Может быть, мы доберемся до нее еще сегодня. Может – ночью. Но скоро, скоро…

И я зашагал быстрее.

В это время раздался телефонный звонок. Пацан в недоумении вытащил из кармана мобильник, прихваченный у загипсованного Анатолия, послушал, послушал и вдруг истошно завопил:

– Мама? Мама? Это я! Мама, это я! – кричал он. – Алле, аллё! Мама, аллё!!

Видимо, связь прервалась почти что сразу, потому что мальчишка бросил телефон, сел на песок и заплакал.

6

– Пацан совсем плох, далеко не пройдет, только мучается зря, – шептал Ильницкий.

Мы лежали у очередной кабины, глядя, как солнце садится в песчаное море; с другой стороны кабины, в тени, стонал спящий мальчонка.

По моим часам мы шли третий день – считая с момента, когда мы покинули наш лифт. Пацан в самом деле был плох, и я понимал, что он не пройдет и километра. Минеральная вода кончилась уже давно, но в одной из кабин мы нашли канистру, в которой плескалось граммов триста. Всего кабин попалось четыре: в трех – скелеты, одна – пустая. Та, возле которой мы сидели, была странная – без двери, большая, деревянная, с дорогим ковровым покрытием и зеркалами внутри. Кажется, такие лифты ставили в европейских отелях, они двигались без остановок и назывались «патерностер» – то ли потому, что все боялись в них ездить и молились, то ли по какой другой причине. Читал где-то, да. В «патерностере» сидел очень старый, рассыпавшийся скелет в одежде католического священника. Я полистал молитвенник (латынь!) и бросил его в песок.

Ильницкий за время пути выстроил хитрую теорию о том, что пустыня вокруг нас – своего рода чистилище, вернее сказать, его подраздел. Есть чистилища для тех, кто гибнет в автокатастрофах, в самолетах, кто тонет, а у нас – для пассажиров лифтов. Он, кажется, окончательно уверился, что наш лифт то ли оторвался, то ли сгорел и все в нем погибли. Мы снова пробовали звонить и снова никуда не дозвонились, ни на городские, ни на мобильные номера. И все же телефон я пока не выбросил. Почему – не знаю.

– Пацан наш кончается, нах,– повторил Ильницкий.

Он высох, почернел; наверное, и я выглядел примерно так же, а то и хуже, потому что он был мужик, что и говорить, покрепче, пожилистей. Я же о спорте только писал, а занимался им разве что на компьютере, когда играл в ФИФА и футбольные менеджеры.

– Что предлагаешь? – спросил я.

– А что тут предлагать? Ты сиди, а я отойду.

Он поднялся и, тяжело скрипя песком, обошел кабину.

– Я закрыл уши ладонями, полежал так немного, потом открыл. И услышал бульканье.

У Ильницкого, оказывается, был с собой нож. Большой старый складной нож с желтыми пластмассовыми накладками, на которых было выдавлено «Тында», «ст.Лена», «БАМ», изображены шишки и железнодорожное полотно, убегающее вдаль.

Сейчас нож лежал на песке, рядом сидел на корточках Ильницкий и зажимал ладонями рану на шее пацана.

– Давай, – сказал он добродушно, приветливо, словно заботливый хозяин. И я сразу понял, что делать.

Я никогда не думал, что горячая, соленая кровь может так утолять жажду. Я пил и пил, глотал густую жидкость, удивляясь, сколько же в меня может влезть, пока не оттолкнул Ильницкий.

– Хорош, нах, – сказал он. – Мне оставь.

К утру мы прошли, наверное, столько, сколько за пару дней до того. Слева приметили еще одну кабину, но с молчаливого согласия не пошли в ту сторону – все равно почти ничего полезного до сих пор не находили. Я зачем-то забрал с собой наган пацана, и он теперь тяжело бил меня по ноге. По спине ерзал узел с мясом, которое решено было с восходом нарезать полосками и завялить. Пить снова было нечего, но после мучительной жажды, которую я так долго испытывал и наконец утолил, пить пока что и не хотелось.

Местность малозаметно, но менялась. Появились кустики – не чета давешним, уже примелькавшимся: высотою примерно по пояс, покрытые длинными сизыми колючками. Несколько раз вдалеке пробегали какие-то зверьки, может быть ящерицы, поднимая за собой шлейф песчаной пыли. О том, чтобы поймать их, не стоило и думать – слишком уж быстро двигались, да и с пищей у нас пока проблем не было.

Плотно позавтракав под одним из колючих кустов, мы отдохнули, после чего снова двинулись в путь, потому что чувствовали в себе силы идти даже днем, в жару. Жара, к слову, немного спала.

– Скоро уже придем, – бормотал Ильницкий. – Совсем скоро, чует сердце мое.

– А что дальше будем делать? – спросил я. – Найдем воду, а потом?

– Где вода – там и еда. А там видно будет. Может, мы в самом деле в Каракумах.

Я видел по его лицу, что Ильницкий не слишком верит в то, что говорит, а вот мне очень хотелось верить – в окруженный зеленью оазис, в приветливых нефтяников и хлопкоробов, в баранью тушу, что жарят возле юрты…

Поэтому мы снова двинулись вперед.

Холм первым увидел Ильницкий, потому что я смотрел под ноги. Это был именно холм, возвышающийся над пустыней и появившийся словно бы из ниоткуда, из жаркого марева, плывущего над песком. Даже издалека видна была покрывшая его бурая растительность, и Ильницкий закричал хриплым, страшным голосом:

– Вода! Вода, нах! Вода!

И тут противно и громко запищал пейджер Ильницкого.

Ильницкий, уже на бегу, выхватил его из кармана, кинул куда подальше и неудержимо ломанулся вперед.

Я тоже побежал, но потом забуксовал в песке и упал, а Ильницкий продолжал бежать, пока тоже не упал, грудью на колючий куст. Когда я, вначале на четвереньках, а затем еле-еле поднявшись на ноги, добрался до него, он лежал навзничь и выковыривал из себя колючки.

– Ломанулся, как олень, – виновато сказал он. – Видал деревья? Вода! Вода там!

Он ладонями стер кровь с лица, точнее, размазал ее по физиономии.

– Бросай ты к черту этот мешок.

Но я не бросил.

По мере приближения холм вырастал перед нами, и получалось, что он значительно больше и выше, нежели нам казалось. По его крутым склонам вились бурые лианы, опутывая выступы скал, топорщились странные растения, напоминающие большие ананасы с кожистыми красными листьями. Над вершиной вились черные птицы. Возле самого холма в песке лежала, протянув вперед истлевшие руки, мумия. Мы даже не стали ее рассматривать, только Ильницкий отметил походя:

– На самом финише почти – сдох…Цепляясь за лианы, мы полезли вверх.

– Давай, Костян! – подбадривал Ильницкий. – Щас к воде придем… И никаких больше лифтов! У меня друг так помер: здоровенный был мужик, не болел никогда, а тут сел в лифт, а приехал с восьмого на первый уже мертвым… Сердце. Что он там такое увидал, в лифте этом? Я и сам стараюсь особо не ездить, вот съездил в кои веки, и где я теперь?

А когда деревья расступились, мы увидели озеро.

Вода в нем была густой и черной, потому что это была не вода.

Вокруг озера, на камнях и стволах упавших деревьев, сидели птицы: они были черными и чешуйчатыми, они щелкали зубами и сосали хоботками жидкую черноту, потому что это были не птицы.

Я устало разогнулся: по спине шлепнул мешок с вяленым мясом. Может, пригодится? – подумал я.

И тут зазвонил мой мобильник.

Я машинально открыл «моторолу». SMS-сообщение:

«Вы подошли к порогу отключения. Срочно пополните счет. В случае неуплаты ваш телефон будет выключен».