Текст книги "Дар речи"

Успех сулил засидевшемуся в капитанах N. продвижение по карьерной лестнице. Но внезапно дело у него изымают, а самого следователя приглашают в КГБ. Ему приказывают забыть об этом деле, а если заупрямится – его отправят участковым в Среднюю Азию, где до конца жизни ему придется «искать у змеи жопу». Это выражение старик вспоминал с дрожью в голосе. В общем, дело закрыли. Позднее через друзей N. узнал, что прекращения дела потребовал сын пострадавшей, человек со связями.

Старик сохранил тетради, в которых вел записи по делу. Оказалось, что пострадавшей была Марго Светлова, старая большевичка, мать Бориса Шкуратова и бабушка Дидима. В наезде на нее подозревалась Юлия Минакова, выступавшая в цирке под псевдонимом Джульетта Минелли. Таким образом она хотела отомстить за родителей, которые по доносу Марго в середине пятидесятых были арестованы госбезопасностью и в один день умерли в тюрьме от «острой сердечной недостаточности», как тогда писали, если арестованные были убиты. Марго была профессиональной провокаторшей – собирала у себя по пятницам интеллигентов-вольнодумцев, а потом сдавала их в КГБ. Диссиденты так и не поняли, какую роль в их судьбе играла Марго, и никто ее не подозревал: ведь ее муж попал под каток Большого террора, а она с малолетним сыном была сослана в Сибирь…

– Кажется, вы всё разузнали и рассказали, – сказал я. – О каких же белых пятнах вы говорили, Арсен?

– Слишком много косвенных свидетельств, которые пока не подтверждаются документами. И много непонятного. Например, квартиру на Смоленской площади Франт получил по ордеру, подписанному им самим, что даже в те времена считалось серьезным служебным нарушением. А судьба владельцев квартиры неизвестна. В ней жил какой-то художник, который в то время был в Париже, но эмигрантом вроде не считался. Квартиру занимали его жена с дочерью – они исчезли без следа. И потом: как удалось Марго, члену семьи изменника родины, который не был реабилитирован, получить дачу в престижном дачном поселке, а потом еще и вернуть квартиру на Смоленке? Почему Борис Шкуратов замял дело о наезде на его мать? Знаю, что между ним и Юлией Минаковой когда-то что-то было, но мать оставалась для него меченой, неприкосновенной. Можно, впрочем, допустить, что Шкуратов испытывал чувство вины за то, что Марго сделала с родителями Минаковой, потому и замял дело, но в психологии я не силен. Ну и, наконец, вишенка на торте: кто и зачем похитил тело Марго? Оно исчезло в день похорон, его так и не нашли, и кто за этим стоит – до сих пор неизвестно…

– Стоп, – сказала Шаша, не повышая голоса.

Арсен послушно замолчал.

Дидим вдруг лег на бок, повернувшись к нам спиной, и мы увидели надпись на его футболке – «Fuck Off».

– Ясно, – сказал Жуковский.

– Пойдемте, – сказала Шаша. – Оставим его в покое.

Леди Макбет зимним вечером

2020

Мы спустились в кухню и набросились на бутерброды – Шаша еле успевала резать хлеб, ветчину и сыр. Я пил кофе чашку за чашкой, для Арсена в холодильнике нашелся томатный сок.

– Ох как я его любил когда-то, – промычал Жуковский. – Томатный сок с мякотью, с солью! В детстве думал, что ничего вкуснее не бывает…

– А сейчас? – спросила Шаша. – Я вот в детстве думала, что не бывает ничего вкуснее копченой колбасы, а сейчас терпеть ее не могу.

– Я в Испании пристрастился к хамону, – сказал Арсен. – Опиваешься с него, но там есть чем утолить жажду. У меня там дома – винный погреб с риберой дель дуэро и приоратом. Дульсинея обожает галисийское белое, а я – терпкое красное…

– Она и в самом деле Дульсинея?

– Нет, конечно, – сказал Арсен, вытирая салфеткой налившиеся кровью губы. – Проболтался, извините.

– Продолжайте, Арсен, – сказал я. – Что же это у вас за Дульсинея такая?

– Ну я, простите, двоеженец. Поневоле, конечно, но двоеженец. Жена – больна, с ней сиделки, врачи… А мне сорок шесть, и я могу отжаться от пола сто десять раз без передышки…

– И у вас свои потребности, – сказала Шаша.

– Ей двадцать, зовут Ириной, родила дочь, потом сына, она проста как хлеб, и мне это по душе. Живет со своей матерью и детьми в Испании, неподалеку от Таррагоны, в доме, который я купил, и, когда я там бываю – это счастье. А возвращаюсь домой – как в ад…

– Но Данте не отправлял в ад больных шизофазией, – сказал я.

– У каждого свой бог, свой рай и ад, Илья Борисович, говорю это не только как муж тяжелобольной женщины, с которой прожил немало счастливых дней, но и как верующий человек, православный христианин с Богом в душе.

– Отвечу как православный христианин, – сказал я. – Бог должен быть не в душе, а на небе, чтобы мы хоть иногда смотрели на себя в зеркало.

– Илья Борисович… – Жуковский вздохнул. – Я репортер, я кровь в воде чую, понимаете?

– Я понимаю, – сказала Шаша. – Читала вашу книгу о Сосновском – блестящая работа. И очень хорошо передан дух девяностых, когда Бог, дьявол, картофельные очистки, идеалы, советские маршалы, проститутки и колбасные обрезки, ангелы и демоны варились в одном котле с говном, чтобы в конце концов получилось то, что получилось. Очень у вас это ярко и убедительно получилось.

– А еще я падок на похвалу. – Жуковский развел руками. – Мне пора. Сканы и копии документов пришлю вам по почте.

– …Ему, конечно, ни за что не понять, кем и чем была Марго для Дидима, – сказала Шаша, когда за машиной Жуковского закрылись ворота. – Даже я иногда не понимаю. И каково это – в шестьдесят лет узнать, что люди, которым ты всю жизнь поклонялся, не стоят даже плевка Господня?

– Твои представления о физиологии Господа шокировали бы богословов.

– Извини.

– Не хочешь ли прогуляться? – сказал я. – Снег идет, скоро стемнеет, фонари уже зажглись… это разве не то, что мы любим? Полчаса à pied[18]18
  Пешком. (фр.)


[Закрыть] выдержишь?

– Certes.[19]19
  Конечно. (фр.)


[Закрыть]

Когда мы вышли из ворот, Шаша взяла меня под руку.

За деревьями, которые были высажены на разделительной полосе, горели огоньки Левой Жизни. Эти деревья когда-то посадили, чтобы левые не завидовали правым, а правые не думали о левых. Жители Левой Жизни по много раз на дню переходили в Правую, чтобы мыть полы, подрезать деревья, красить заборы, ремонтировать электропроводку, нянчить чужих детей, служить хозяевам в кухне и в постели, но потом возвращались в свои домишки, и только Шаше удалось остаться, стать своей, превзойти многих из тех, кому она от рождения была призвана служить.

До одиннадцати лет она была солнечной девочкой. Так говорила бабушка, так говорила мать, – все говорили. Красивая хохотушка. В одиннадцать лет она взялась шурудить кочергой в печке – и слишком глубоко сунула руку в топку. На ней был свитерок, рукав загорелся. Она была одна в доме. Бросилась к раковине – но воду отключили; ее в Левой Жизни часто отключали. Выбежала во двор, кое-как добралась до медпункта, но фельдшерица уехала в город.

…Была солнечной – стала черной. Мальчишки стали приставать – считали ее легкой добычей, потому что у нее рука, значит, можно. Все вокруг стали врагами, всё вокруг стало темным. Слышала, как соседка сказала матери: «Кто ж теперь ее замуж возьмет? Красивая, умная, это да, но жить-то придется не с ней – с рукой, а это только праведник выдержит».

Выдержал не праведник – а Дидим. Он всерьез принимал ее мечты, помогал осваивать английский и французский, держать нож и вилку, правильно ходить, смотреть, говорить – без насмешек и окриков, как любящий старший брат, как любящий человек. Это не та любовь, которая прямым или кривым путем ведет к семье и детям, а та, что никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится. Их соитие произошло как будто само собой, оно не было необходимым – оно было неизбежным. Она ни о чем его не просила, он ее – тоже. И когда она осознала всю высоту и глубину этого состояния – не чувства, а именно состояния, то поняла, что ничего лучше и естественнее в ее жизни не было и не будет. И именно поэтому спокойно относилась к его похождениям, к его новым женщинам, женитьбам, изменам: всё это были чувства, а не состояние, состояние же оставалось неизменным…

– О чем ты задумался, Шрамм? – спросила вдруг Шаша, заглядывая мне в лицо.

– О леди Макбет, – ответил я без колебаний. – О причинах ее безумия. Почему она вдруг сходит с ума? Внезапно сходит, немотивированно, беспричинно. Мы видим ее в последний раз – распорядительницей пиршества, принимающей отчаянные меры для соблюдения приличий, когда ее муж впадает в бред. Эта организаторская роль для нее совершенно естественна. С самого начала пьесы она направляла действие, сохраняла хладнокровие, соображала за двоих, не останавливалась ни перед чем, и меньше всего – перед кровью. Ничто не предвещало никаких угрызений совести. И вдруг оказывается, что с какого-то момента она в состоянии думать лишь о том, как эту кровь смыть. Почему же сломалась первой именно она, хотя по всем статьям она гораздо сильнее Макбета?

– И что надумал? – спросила Шаша. – Ну, кроме того что бабы – дуры…

– Макбет и его жена дополняют друг друга. Если он обостренно осознаёт происходящее, всё проговаривает, видит себя так ясно, как очень редко удается героям Шекспира, то ее воображение гораздо богаче. Она не занята самокопанием – она следит за развертыванием представившегося образа, провидит все заключенные в нем возможности на много ходов вперед. Воображение заставляет леди Макбет идти до конца, всегда опережая своего мужа, в каком бы направлении он ни двигался. Он еще только мечтает о том, как станет Кавдорским таном, – а она уже обдумывает, как взять королевскую корону. И то же самое с безумием: у него возникает лишь одна галлюцинация, мотивированная аффектом, тем, что он только что убил своего друга, – а перед леди Макбет уже открывается весь возможный путь к безумию, до конца. И, как всегда, она его проходит раньше, следуя за своим воображением…

– Почему вдруг сейчас об этом задумался?

– Потому что боюсь за тебя.

Она промолчала, только прижалась ко мне крепче.

У вторых ворот дачного поселка нас остановил охранник.

– Извините, господа, тут одна женщина листовки раздает, возьмите – вдруг чем поможете…

Я взял листовку – объявление о пропаже человека – и показал Шаше.

С черно-белой фотографии смотрела девочка с костылем.

«Пропала дочь – Куракина Ольга. Прошу позвонить всех, кто видел ее или знает, где она может быть». Внизу крупно – номер мобильного телефона и имя «Марина».

– Она, – сказал я.

Шаша сунула листовку в карман и ускорила шаг.

– Подожди…

Она резко остановилась.

– Мы просто с ума сошли, – сдавленным голосом проговорила она. – Рассуждаем о Шекспире и Гомере, пьем вискарик, нянчимся с Дидимом, а она там – гниет! Она – там, мы – здесь! Надо что-то делать, Шрамм. Или закопать ее, или сдаться полиции.

Я обнял ее – она вся дрожала.

– Постой, постой, Шашенька, постой… тебе нельзя волноваться… всё понимаю, но тебе нельзя… вообрази себе, что произойдет, если мы обратимся в полицию: ты свидетельница и соучастница, а поскольку я вас не выдал, тоже становлюсь соучастником, но главный обвиняемый – нем как моллюск… хорошо, если он заговорит, – а если нет? Если у него мозги сдвинулись навсегда и он не заговорит?

– Кто-то же должен ответить…

– Должен. Но в меру содеянного. Ты не была за рулем, ты не стреляла. А Дидим – да он наймет таких адвокатов, которые вообще его отмоют добела! При нашем-то правосудии! Вот поверь, следователю и на суде он будет говорить, что подобрал погибшую девчонку на дороге, она уже была мертва, и стрелял не он, а тот, кто ее сбил, то есть не Дидим, а Everyman, господин Кто Угодно. Он же ни за что не пойдет в тюрьму. Он же ни за что не призна́ется в убийстве. Он – Дидим! Он – героическая легенда молодого русского капитализма! За него вступятся все звёзды перестройки, все друзья его легендарного отца, все тайные и явные покровители его деда и бабки, все, кто до сих пор вхож в Кремль, вся либеральная пресса назовет его мучеником безжалостной тирании – ведь это он, Дидим, создал всю эту прессу! И многие ему обязаны именем, карьерой и благополучием. А он – если припечет – сдаст и тебя, и меня, и кого угодно… Потому что – только не в тюрьму, потому что на солнце нет пятен, нет и нет, потому что не может быть никогда!..

– Ох, Шрамм, милый, я с вами точно с ума сойду…

Я взял ее за руку.

– Но клянусь, Шаша, если речь зайдет о тебе – я ни перед чем не остановлюсь. Я всю жизнь работаю адвокатом, но стану самым злым, самым последовательным и самым безжалостным прокурором в мире…

– Ты всё никак не можешь смириться со смертью мамы, Шрамм. Но поверь, Дидим тут ни при чем. Всё-всё-всё, молчу, пойдем домой, будем думать; надо что-то делать…

Мы побрели к дому.

Шагах в пятидесяти от нас какая-то женщина везла по тротуару старика в инвалидном кресле. Она с силой толкала коляску, и я вдруг подумал: как похожа она на Грушеньку, помощницу по хозяйству в доме Шкуратовых – высокая, плечистая, с могучим крупом.

Поймав мой взгляд, Шаша вдруг замедлила шаг, остановилась, отошла к забору; послышались звуки, какие бывают при рвоте. Беременность – нелегкое испытание для женщины в ее возрасте.

Отдышавшись, Шаша снова взяла меня под руку, но теперь мы еле плелись.

Женщина с инвалидной коляской скрылась за поворотом, и Шаша вздохнула с явным облегчением.

Вернувшись домой, мы выпили чаю, Шаша легла и сразу заснула; я спустился вниз, налил себе на палец виски, закурил и стал считать.

Считал я медленно, досчитал до семисот девяноста пяти, когда часы в гостиной пробили десять, оделся и вышел в сад.

По расчищенной от снега дорожке добрался до флигеля, вошел без стука.

Грушенька вскочила, увидев меня.

– Вы как здесь? Сюда нельзя, Илья Борисыч! Нет, уходите! Нельзя!

Я шагнул к человеку, сидевшему в инвалидном кресле, и замер.

С головы до ног он был спеленут бинтами, из-под которых торчали только кончики пальцев ног, пальцы левой руки и часть лица – лица страшного, красного, обожженного, искореженного, но узнаваемого, – и я узнал его, и сердце мое оборвалось.

– Бобинька, – прохрипел я. – Бобинька Скуратов, боже мой…

– Он мой! – рыдающим голосом закричала Грушенька, защищая раскинутыми руками Бобиньку. – Он ничей, он мой! Никому не нужен, только мне, срамной бабе, а вы все… – Она набычилась и топнула ногой. – А ну вон отсюда! Пошел! Ну, пошел! Он мой, понял? Мой! мой! мой!..

Я вылетел из флигеля, упал на четвереньки, вскочил и бросился к дому.

Первым побуждением было – разбудить Шашу, привести в чувство Дидима, потребовать объяснений, наорать, ударить…

Но я сдержался. Медленно разделся, опустился в гостиной на диван, медленно, чтоб не расплескать, налил виски в стакан, медленно закурил, откинулся на спинку дивана и закрыл глаза.

Бобинька

1998

«Фантастическое, – писал Роже Кайуа, – это нарушение общепринятого порядка, вторжение в рамки повседневного бытия чего-то недопустимого, противоречащего его незыблемым законам, а не тотальная подмена реальности миром, в котором нет ничего, кроме чудес… Фантастическое манифестирует скандал, разрыв, вторжение необычного, почти невыносимое в реальном мире».

Именно такой в девяностых и была московская жизнь, пользователи которой еще хорошо помнили «незыблемые законы» жизни советской, но нередко были вынуждены пускаться во все тяжкие, чтобы вечером увидеть в зеркале свое лицо, выпить остывшего чаю и рухнуть в постель.

Каждый день я просыпался, ожидая обнаружить себя собакой, тараканом или телом на операционном столе, но левое оставалось левым, правое – правым, роза – розой, а если что и менялось по-настоящему, так это содержимое моего кошелька. Иногда желание измениться, превратиться в кого-нибудь или пусть даже во что-нибудь было таким сильным, что я готов был на любое превращение, лишь бы прекратилась эта страшная неопределенность, это межеумочное существование, жизнь между небом и землей…

Летом девяносто восьмого Россию накрыл дефолт: правительственная жесткая финансовая политика столкнулась с парламентской мягкой бюджетной, и в этот конфликт вмешался азиатский валютный кризис. Всё рухнуло. В магазинах ценники меняли два-три раза в день, женщины плакали у прилавков в отчаянии – не хватало денег на самое необходимое. Продавцы голландских цветов разорились за один день, когда курс доллара вырос втрое. Наша фирма уволила многих сотрудников и хваталась за любое дело, которое могло бы принести деньги. Впрочем, грех жаловаться – мне-то платили по-прежнему очень хорошо.

В начале сентября мне позвонила Шаша: «Надо спасать Дидима, приезжай».

Встретились мы в Измайловском парке, в той его запущенной части, куда и собачники, и милиция забредали редко.

Шаша и я приехали на такси, а Конрад прикатил на белоснежном лимузине величиной с крейсер. Если к машине приближались чужие, она вдруг оживала, начинала мелко дрожать, мигать фарами и рычать: «Держите дистанцию, держите дистанцию».

Конрад был в белом шелковом пальто до пят, в широкополой шляпе, лиловом пиджаке и красных брюках, в ботинках с загнутыми вверх узкими носами, с чудовищной сигарой в зубах, на которые были надеты золотые коронки, с толстой цепью на шее, длинные же его пальцы были сплошь унизаны кольцами и перстнями.

Шофер и охранник, похожие как близнецы Степан и Стефан, пахнущие модным тогда среди бандитов одеколоном «Фаренгейт», поставили под деревьями раскладной столик, стулья, украсили столик тарелками с едой и графином, закрытым золотой пробкой.

– И что это за айнанэ? – спросила Шаша, опустившись на стул.

– Gypsy style[20]20
  Цыганский стиль. (англ.)


[Закрыть], милая, – сказал Конрад, разливая по стаканчикам коньяк. – Ну что ж, за мир, который катится в тартарары, и за бессмертный лопух, который вырастет на наших могилах!

И залпом выпил коньяк.

– Чем же ты держишься за эту жизнь? – спросил я. – Этой цепью?

– Интересно же узнать, чем всё это закончится. Только аморальная любознательность и заставляет меня чистить по утрам зубы.

– К делу, – сказала Шаша. – Бобинька потерял берега.

Роберт Скуратов был одноклассником Дидима и сокурсником Конрада. Вскоре после университета его пригласили в КГБ, где он и стал мало-помалу служить, приглядывая за фрондирующей интеллигенцией. Все об этом знали, и он знал, что все об этом знали. При нем можно было говорить что угодно: Бобинька фильтровал крамольные речи и докладывал начальству таким образом, чтобы немногих друзей не притянули к Иисусу, а капитан Скуратов при этом оставался на плаву как ценный сотрудник. Поговаривали, что Бобинька успешно завербовал в стукачи некоторых своих близких знакомых, но имен не называли.

С приходом новых времен опека такого рода прекратилась, но школьная дружба выжила. Бобинька не работал в медиахолдинге Дидима, но тот регулярно платил ему за какие-то услуги, да и вообще в те времена было принято нанимать офицеров КГБ на службу, поскольку их связи считались полезными для бизнеса.

– Этот чертов дефолт многих свел с ума, – сказала Шаша, – но у Бобиньки просто крыша поехала. Похоже, он решил, что пора сваливать из России, и потребовал у Дидима выходное пособие…

Мы ждали, когда она назовет сумму, и она после краткой паузы назвала:

– Миллион.

– Баксов?

Шаша кивнула.

– А то что? – спросил Конрад.

– Не знаю всех деталей, но угрожает выдать какие-то секреты Дидима и его отца… шантаж вульгарис…

– Ну и пусть выдает, – сказал Конрад. – Нет за ними ничего такого, чего не было бы в биографии Горбачева, Ельцина или Егора Яковлева. Или есть?

– Хотелось бы уладить дело миром, – уклончиво ответила Шаша.

– Когда Дидим двинет кони, – мечтательно проговорил Конрад, пуская дым кольцами, – стану продавать билеты бабам, которые хотели бы провести час под одеялом с мертвым гением… озолочусь!

– Надо остановить Бобиньку.

– То есть Дидим с деньгами не расстанется? – спросил я.

– Нет таких денег, – сказала Шаша. – А для Бобиньки – точно нет.

– Языком или кулаком? – спросил Конрад.

– Todo modo[21]21
  Здесь: Любой ценой.


[Закрыть], – сказала Шаша небрежным тоном.

Арто кивнул.

– Так, может, Степан и Стефан это сделают? – спросил я. – Речь ведь не об убийстве? Побьют, предупредят… или как это принято?

– Никаких чужих, – сказала Шаша.

– No pain – no gain[22]22
  Без усилий нет успеха. (англ.)
  (Из сленга бодибилдеров, букв.: «нет в мышцах боли – нет роста мышц».)


[Закрыть], – сказал Конрад. – Делов-то – на рыбью ногу!

– Ты с нами? – спросила Шаша.

– Да, – сказал я.

– На посошок, – сказал Конрад, разливая коньяк по стаканчикам.

Мы чокнулись и выпили.

Солнце медленно клонилось к закату, покрывая наши лица розовой позолотой.

Отношения мои с Шашей так и не вышли из тупика.

Изредка мы встречались, но случаи, когда свидания заканчивались в постели, можно было сосчитать на пальцах одной руки.

Я страдал, Шаша молчала.

Наверное, думал я, она так привыкла к большим деньгам, что пойти замуж за человека вроде меня для нее равносильно падению в бездну.

Когда-то она сказала, что мы с ней – дети Марфы, слуги Марии, и это сближало и объединяло нас. Но с тех пор она превратилась в женщину, которая умом, богатством и положением в обществе стала вровень с детьми Марии, а многих и превзошла. А я, в общем, остался там, где и был, и, может быть, это неравенство было для нее важнее, чем я думал.

Наверное, она встречается со мной, думал я, потому что хочет таким глупым манером отомстить Дидиму, который по-прежнему не пропускал ни одной юбки. Наверное, она спит со мной лишь потому, что я очень похож на Дидима – ростом, статью, глазами и даже тембром голоса. Наверное, думал я, Дидим все-таки импотент, а я в постели хоть куда, и это единственная причина, по которой эта прекрасная самка время от времени спаривается со мной. Наверное, думал я, она спит не только со мной, и каждому говорит, какой он хороший любовник. Наверное, я для нее – игрушка. Наверное, думал я, однажды нужно высказать Шаше в лицо всё, что я о ней думаю, и оставить ее одну на пути кенозиса – самоумаления ради той странной любви, которая связывала ее с Дидимом. А может быть, думал я, поскольку не представлял эту жизнь без Шаши, пора покончить с собой, и пусть она склонит кудри над моим остывающим телом и прошепчет сквозь слёзы: «Voilà une belle mort…»

…Но стоило Шаше оказаться рядом, как все эти дикие и полудикие мысли таяли без следа, и я злился, обнаруживая в себе столько мягкотелости, нерешительности, избыточной влюбленности к этой La Belle Dame sans Merci[23]23
  Безжалостная красавица. (фр.)


[Закрыть], но злости моей хватало только до первого поцелуя.

Я понимал, что разговор с Бобинькой может обернуться чем угодно, дракой или даже убийством, и при этой мысли у меня мурашки бегали по спине, – но отказать Шаше не мог и не хотел, надеясь, что в нашем будущем это мне зачтется…

Дефолт девяносто восьмого вызвал остановку строительства загородных домов, некоторые коттеджи были заброшены навсегда.

Именно в таком доме километрах в пятнадцати от Москвы – его нашла Шаша – и было назначено свидание Бобиньке.

Дом был вчерне готов и стоял под крышей, но до коммуникаций и отделки дело не дошло. Вокруг валялись мешки с цементом, трубы, высились горы кирпича, песка и досок. Крыльцо без перил, оконные проемы без рам, внутри мусор, голые бетонные стены, грязные полы – стружка, гвозди, окурки, брезентовые рукавицы, пустые консервные банки и бутылки…

– Бобинька, как увидит этот бардак, сразу поймет, что дело нечисто, – сказал Конрад. – У этих гебистов чуйка ого-го…

Он был в спортивных штанах, короткой кожаной куртке и без золота во рту. В руках у него была небольшая канистра, о содержимом которой я ничего не знал.

– Я сказала ему, что ухожу от Дидима и хочу свою долю, но Дидим об этом не знает, хотя что-то и заподозрил, – сказала Шаша. – Хорошее место, чтобы обсудить дело вдалеке от чужих глаз и ушей.

– Я бы не пришел, – сказал Конрад.

– А я бы прибежал, – сказал я.

– Пока его нет, давайте осмотримся.

Мы поднялись на второй этаж, откуда открывался вид на серые поля, перечеркнутые красно-желтыми перелесками, и крыши деревни примерно в километре от дома.

– Надо додуматься, – сказал Конрад, – поставить дом на пустыре, на юру… Да сюда электричество, газ-воду тянуть замучаешься. А канализация?

– Смотри. – Шаша вытянула руку в сторону ближайшего перелеска, тянувшегося узким языком к дому и обрывавшемуся метрах в двухстах от него. – Он не один. И подъехал не с той стороны, откуда ждали.

Конрад помрачнел.

За время, прошедшее после разговора в Измайловском парке, я много раз пытался представить, как будут развиваться события. Драка? Удар железной трубой по голове? Выстрел? Или всё же обойдется уговорами? Вся эта история казалась мне игрой; может быть, потому, что в ней участвовал Конрад, склонный к эпатажу, розыгрышам и циничным шуточкам. Правда, Шаша однажды мне рассказала, что лет за пять – семь до нашего знакомства Конрад в Ташкенте при свидетелях застрелил из пистолета человека. Но в тюрьму не сел – даже под суд не попал. Вмешались его дед-маршал и отец-генерал. Возможно, дело замяли в память о его прадеде – видном деятеле Коминтерна. Но при мне он ни разу не обнаруживал жестокую натуру. Вот и сейчас он растерянно наблюдал за Бобинькой и вторым мужчиной, будто гадая: прямо сейчас сбежать – или дождаться случая более подходящего?

– Что будем делать? – спросил Конрад.

– По обстоятельствам, – сказала Шаша. – Думаю, не надо нам кучкой стоять. Зачем сразу пугать человека?..

Она осталась у окна, Конрад с сигаретой прислонился к стене, а я – у второго дверного проема, ведущего в соседнюю комнату.

Меня ударила дрожь, ноги стали тяжелыми.

Через минуту в комнату вошли двое – Скуратов и мужчина лет сорока, с залысинами, в расстегнутой куртке, под которой торчала рукоять пистолета.

– Эти, что ли? – лениво спросил мужчина, переводя взгляд с Конрада на меня.

– Ты кого привел, Боб? – Конрад двинулся к Скуратову. – Мы тут свои, а этот…

Мужчина выхватил пистолет – и тут раздался грохот: Шаша свалила незнакомца выстрелом в шею. Он упал, засучил ногами, а Бобинька вдруг прыгнул к второй двери – на меня, и я машинально подался в сторону, чтобы пропустить его, но в последний миг Скуратов споткнулся, упал, и на спину ему прыгнул Конрад. Левой рукой он прижал Бобиньку к полу, а правой пытался выдернуть что-то из-под куртки. Бобинька с рычанием оттолкнул его, бросился на меня, мы упали, Конрад наконец выдернул из-под куртки короткую резиновую палку с утолщением на конце и ударил Бобиньку по плечу, второй удар пришелся по моему лицу – я увернулся, но уху досталось, третьим ударом Конрад размозжил противнику затылок. Бобинька дернулся и замер.

– Куда его? – хрипло спросил Конрад, оборачиваясь к Шаше.

– Оставим здесь, – сказала она. – Пошли.

– Там ванна, – сказал Конрад, – этажом ниже.

– Зачем ванна? – не понял я.

– Давай-ка! – приказал Конрад, подхватывая Бобиньку под мышки.

Я взялся за ноги, и мы понесли тяжелое провисшее тело вниз.

Ванна лежала на боку – Шаша поставила ее на ножки, и мы бросили тело в ванну.

Конрад ушел, через минуту вернулся с канистрой.

– Не надо, – сказала Шаша.

– Отойди, – сказал Конрад. – Идите к машине. Идите же, говорю!

Мы спустились во двор, я закурил.

– Он его сжечь хочет? – спросил я.

Шаша не ответила, но ей было не по себе.

Вскоре Конрад вернулся к нам, на ходу стягивая перчатки.

– Поехали, – сказал он, швыряя перчатки в лужу. – Вам куда?

Мы не ответили.

Ту ночь мы с Шашей провели вместе, обнявшись, но не шевелясь.

– Хочешь меня ударить? – вдруг спросила она. – Наша соседка мужа просила: ударь, тело просит, – и он ее бил, хотя человек был непьющий, смирный…

– Попробуй поспать, Шаша.

– Бабушка верила в Бога, – продолжала она, – но не причащалась и не исповедалась, в церковь если ходила, то всю службу стояла у дверей, как в Средние века палачи – их место было у входа. Дни рождения праздновала одна на кладбище, на котором у нас никого нет. Называла себя недостойной, нечистой. Молилась странно: «Богородица чип-чип-чип, Иисусе дрип-дрип-дрип…», а потом выпьет водочки – и ну плясать среди могил и кричать: «Ах убей меня, убей!»…

– А мне она как-то сказала, что ваша настоящая фамилия не Немиловы, а что-то на шэ… Шато? Шмаро? Как-то так…

– Бедная бабушка страдала недержанием ума. Завещала похоронить ее лицом вниз, но мы не посмели. Это ведь как собакам тело бросить. Кто там был растоптан всадниками и растерзан псами?

– Иезавель, жена Ахава. Спи, Шаша…

Под утро, когда я забылся сном, она исчезла.