Текст книги "Сыновья"

Юрий Иванович Градинаров
Сыновья

© Градинаров Ю.И., 2014

© ООО «Издательство «Вече», 2014

Часть 1. Сыновья

Глава 1

Начало сентября. Сеет нудный осенний дождь. Ветер хлещет струями по палубам пароходов, облепивших ряжевый причал, уходящий с пологого берега устья Дудинки метров на двадцать в ширь реки. В небе хмарь. Пожелтела листва, пожухла трава. Птицы прощально машут тундре крылом. Темнеет рано, светлеет поздно. Лишь ветер очищает небо, ночное поднебесье вспыхивает мерцающими холодными звёздами. Стынью дышит земля и небо.

Завершалась подготовка к отходу судов. Собраны с Бреховских островов, из станков, с тоней сезонники, уложены и увязаны на баржах кули с рухлядью, бочки с рыбой, связки бивней, посажены на буксирные тросы баржи, плашкоуты, шитики. Временно погашены топки котлов. Кочегары длинными клюками чистят колосники, заливают в котел каустическую соду, подтягивают болты гребных колёс, натягивают рулевые тросы. Пароходы Петра Сотникова, Михаила Сидорова и Алексея Баландина пойдут вверх по Енисею, а шведское судно господина Капирака – через Карское море – домой, в Швецию.

Господин Капирак, по случаю скорого отхода, пригласил священника Хатангской церкви Николая Серебряникова отслужить путешественный молебен прямо на палубе и благословить команду на удачный переход через северные моря. Отец Николай в августе вернулся из Красноярска, где получил новую утварь для своей церкви. Теперь он ждал ноября, чтобы по первопутку с караваном Хвостова уйти в Хатангу. А в Дудинскую Введенскую церковь прибыл священник Иоанн Ястребов вместо переведённого в Томск отца Даниила.

Николай Серебряников облачился в новую ризу, взял у Ястребова икону Пресвятой Матери Богородицы и в сопровождении отца Иоанна направился к устью Дудинки. Шёл мелкий дождик. Дорога была слякотной с десятками следов, собирающих дождевую воду. Отец Николай приподнимал над слякотью свою золочёную ризу. Иногда приходилось идти по целине, сбивая с трав капли.

– Хотя бы дождик окаянный прекратился, – высказал пожелание Николай Серебряников. – А то и подризник, и ризу мочит, да и палуба, видать, скользкая под дождём.

Пока спускались к ряжевому причалу, дождик пошёл на убыль и вскоре совсем прекратился.

– Услышал Бог мою просьбу! – обрадовался отец Николай, стряхнул с ризы дождевую морось, поправил костяным гребешком длинные, ниспадающие до плеч волосы. Иоанн Ястребов очистил обувь от грязи, вытер платочком лоб, промокнул глаза, поправил на груди крест, перекрестился и с Николаем Серебряниковым приблизились к шведскому судну.

У трапа встречал господин Капирак, высокий русоволосый швед, в форменной фуражке, чёрном кителе и белой рубахе со стоячим воротником. Обменялись рукопожатиями.

– Прошу вас, господа, на борт! Сейчас я покажу судно, а потом совершим молебен прямо на палубе в присутствии всей команды, – объяснял капитан, поднимаясь по трапу.

На палубе они встретили Петра Михайловича Сотникова. Он был навеселе после удачного торга с господином Капираком и, увидев священников, пошутил:

– Доброго вам здоровья, святые отцы. Иноземцев благословляем, а своих инородцев в тундре позабыли.

– Успеем и своих обслужить. Вот зима начнётся, на олешек – и по станкам! – пообещал отец Николай.

Швед, окончивший в Санкт-Петербурге морское училище, сносно говорил по-русски:

– Пётр Михайлович! Прежде всего, – гостеприимство! Сначала проводите гостей, а потом своим будете молебен служить. Священники – люди тонкие.

– Я пошутил, господин Капирак! Вечером жду к себе. Надо расстаться по-русски – за хлебосольным столом!

Господин Капирак благодарно кивнул.

Пока осматривали судно, капитан окликнул боцмана:

– Эй, Свен, свистать всех наверх! Верующих и неверующих!

– И машинистов тоже?

– Да. Всю команду!

– Но ведь машинисты и кочегары чумазые!

– Всех! Бог даже чумазых разглядит и благословит! Молебен не более получаса – и снова за работу!

Матросы, естествоиспытатели-путешественники собрались на палубе в ожидании русского священника. Отец Николай перекрестился и громовым голосом стал читать молитву. Он просил Господа Бога послать удачу мореходам, осенил крестом стоявших на палубе. Потом каждый матрос подходил к священнику и целовал икону Пресвятой Матери Богородицы. В конце молебна отец Иоанн с веткой ивняка и небольшим жбаном в руках окропил святой водой палубу.

А на остальных судах шёл торг одынтрами[1]1
  Одынтра – шкура старого оленя.


[Закрыть], пыжами[2]2
  Пыж – шкура теленка.


[Закрыть], выпортками, бивнями мамонта. Крутились дудинские мужики-выпивалы Николай Ястребов, сын священника Иоанна, псаломщик Стратоник Ефремов, ссыльнопоселенец Антон Середа и портной Янкель Корж. Торговали за деньги, а мен вели на табак, вино, куриные яйца. Вино с жадностью пили прямо на ряжевом причале, прикладываясь по очереди к стеклянному штофу. Удивлённые шведы стояли, разинув рты, и показывали пальцами на бесшабашных русских выпивал. Опорожнив штоф, они снова шли на пароходы, предлагая оленьи шкуры и бивни. Тщедушный Стратоник, пошатываясь, выменял шестнадцать выпортков на двести шестьдесят яиц у баржевого приказчика парохода Петра Сотникова. Когда Пётр Михайлович увидел выпортки, он удивился:

– Ты где взял эти шкуры? – спросил он у приказчика Михаила Землякова.

– Я выменял на яйца у псаломщика!

– Это же выпортки из моей старой лавки! Давай сюда! Я завтра велю Петру Бардакову открыть её и посчитать товары. Ты смотри! Вот эту, эту и эту, – вертел он шкуры в руках, – я брал у Казанцева. Эти – у Тёткина. Может, кто пошастал в моём складе? – строил догадки Сотников и смотрел за дудинскими мужиками с котомками, шатающимися по палубам пароходов. – Что-то разгулялись сегодня! Торгуют одни нищеброды! А откель у них рухлядь – непонятно! – удивлялся купец, выглядывая в иллюминатор из своей каюты на пьянь.

Михаил Земляков вместе со шкипером Гаврилой загружали последнюю баржу. Приказчик стоял на палубе, считал кули с пушниной, закатываемые бочки с рыбой. Шкипер следил за укладкой клади в трюме. Грузители гнали бочки по ряжевому мостику, потом по настилу. Двадцатипудовые махины нехотя закатывались на плашкоут. Гаврила выходил на причал, смотрел осадку и говорил:

– Ещё десять бочек – и хорош! Туда грести против течения «Николаю» тяжело будет.

Гаврила не опускался до палубного или кубрикового торга. Ему противна скупка из-под полы или мен на вино. Он презирал и продавцов, и скупщиков. Он держал форс шкипера парохода и невзлюбил Петра Михайловича, что тот самолично продал капитану шведского судна пыжик. Он возмутился и сказал Сотникову прямо в глаза:

– Пётр Михайлович! Ты что же унижаешь русское купечество перед иноземцами! Купец второй гильдии, а ведёшь себя, как какой-то замухрышка-офеня, торгуешь рухлядью прямо на палубе. Стыдно! Киприян Михайлович никогда не позволял себе так низко опускаться. Есть приказчики – пусть и торгуют!

– Ты, Гаврила Петрович, не учи меня купеческой ломливой вежливости. Каким бы я ни показался иноземцу, но за три рубля я ему сбагрил пыж, хотя стоит он полтора. Богатство – оно с копеечек складывается, дорогой шкипер! Сегодня – рублик, завтра – два, а за год – и капиталец набежит. Деньги, как говорили древние римляне, не пахнут!

– Они не пахнут для дерьмовых людей. Чистые же люди избегают грязных денег! – резал шкипер.

Псаломщик с Николаем Ястребовым, закончив торг, побрели домой. Шли – куда ноги вели! Зашли в горенку к псаломщику, где их уже ждал Антон Середа. На столе стояла откупоренная бутылка вина и лежало шесть сырых яиц. Стратоник достал замусоленные винные чарки. Плеснул вина, поставил соль и положил три луковицы.

– За удачный торг! – сказал хозяин.

– Какой же удачный? – спросил Антон Середа. – Мне часом встретился Иван Пильщиков и сказал, что Сотников отобрал у Землякова выпортки, которые ты ему продал.

– Почему отобрал? – спросил испуганно псаломщик.

– Узнал их! И помнит даже, у кого на станках покупал!

– А как они оказались у тебя, Антон? – спросил у него Стратоник, надевая очки. – Ты что у Сотникова украл? А меня попросил продать?

– Да не крал я! Мне юраки по весне привозили. За вино выменял! – соврал Середа.

– Грешишь ты, Антон, не только перед Богом, но и передо мной. Сотников это дело так не оставит. Сегодня он бражничает со шведом, а завтра наведёт учёт. Тебе не сдобровать. А где ты взял нож с мельхиоровым черенком, вилки точеные с черенками мамонтовой кости, нож охотничий с чёрной рукоятью, серёжки серебряные с позолотой. Вон они, лежат в коробке. Чьи это? Молчишь! А придут с обыском, что я скажу?

– К тебе не придут, ты мужик божественный. Заповедь «не укради» не нарушаешь. Пусть пока полежат. Затихнут, я потом заберу и поменяю на вино. – сказал Середа.

Николай Ястребов сидел за столом, опустив голову, и не прислушивался к разговору. Он спал. Голова лежала на столешнице. Через несколько минут он тяжело оторвал голову от стола и мутными глазами смотрел на рюмку.

– Наливай, Стратоник Игнатьевич, пить хочу!

– Ты хоть яйцо выпей, а то сидишь, как осётр сонный в ставнике! – сказал Середа и начал чистить луковицу.

В горнице запахло луком. Стратоник достал кусок солёной осетрины, отрезал ломоть хлеба. Выпили. Дружно закусили, облизывая блестящие от жира пальцы. Николай выпил ещё рюмку, лёг на полати и захрапел. У Стратоника хмель начал проходить, когда он снова и снова возвращался мыслью к коробке Середы.

– Дак ты где похитил эти вещи? Неужели залез в магазин к Сотникову? – добивался он ответа у Середы.

– Не скажу я тебе, Стратоник Игнатьевич! А выпортки надо было продать на пароход Баландина, и всё было бы шито-крыто. Эх, божья твоя душа! Грамотный, а торг не умеешь вести. В торге хитрость и обман помогают. А теперь, гляди, до ледостава туруханский следователь объявится. Снова в острог мне идти. Давай, ещё по одной, да унесу я яйца домой, а то Земляков, боюсь, заберёт их назад.

Они ещё приложились к чаркам, доели осетринку, и Антон ушёл домой.

Вечером проснулся Николай Ястребов, пошарил жадными глазами по столу, как бы спрашивая у Стратоника: «А выпить не осталось?»

Стратоник развёл руками.

– Сухое дно и в бутылке, и в чарке! – ответил виновато псаломщик. – На сегодня хватит!

– Как хватит! – грозно посмотрел на хозяина Николай. – Ещё по паре чарок – и можно спать! Без вина я не усну. Надо искать! Голова трещит, как лёд на Енисее!

Он сидел за столом, обхватив голову. Потом спохватился, будто что-то вспомнил.

– Стратоник Игнатьевич! Пойдём к Митрофану Туркину! Он сам не пьющий, но у его жены Дарьи всегда есть хмель. Может, угостит!

Ночь висела над Дудинским, но в избах ещё горели огни. Свет из окон жёлтыми полосками пересекал дорогу. Бредущим в полумраке Николаю и Стратонику казалось, что это плотники, строившие дом низовскому старосте Константину Сотникову, побросали на улицу колодины. Шли, пошатывались и высоко поднимали колени перед каждой полоской света, чтобы не запнуться. Сзади бежали две собаки, натыкаясь на их вихляющие ноги. Николай останавливался, отталкивал ногами собак:

– Пошли вон! Не путайтесь на дороге! И так лесинами всю улицу уложили!

Стратоник поддерживал Николая под руку:

– Ты не кричи! Видишь, многие избы не спят. А то люди увидят меня хмельного. Пожалуются отцу Иоанну.

– Ты, Стратоник Игнатьевич, моего отца не бойсь. Он тоже выпивает, но маленько. Это я не знаю, в кого пошёл? Никак не могу этого зелья напиться. Отец по молодости сёк розгами, а теперь перестал. Плюнул на меня. Сказал: пей – быстрей подохнешь.

В избе церковного старосты Митрофана Мироновича Туркина горел свет. В катухе рычали собаки. Из печной трубы вылетали красные искры. Заглянули в окошко: хозяин с женой Дарьей пили чай. На левой ручке самовара висела вязка сушек.

– Пойдём! – потянул Николай за рукав Стратоника. – Где есть чай, там и вино найдётся!

Вошли в избу, сняли шапки, перекрестились. На этом закончилась вежливость Николая Ястребова. Неласковый на слово был попович.

– Ты почему нас не встречаешь? – заорал он на поднявшегося из-за стола хозяина.

– Что вас встречать? Не велики бары – сами дорогу знаете, – ответил спокойно хозяин.

Николай подбежал и схватил Митрофана Мироновича за грудки.

– Так говоришь: не велики бары! Ни я, ни Ефремов? – спросил Николай Ястребов и со всего маху кулаком по лицу, потом по загорбку. Не ожидавший таких ударов, Туркин упал на пол и закрыл лицо руками.

– Я тебя приучу уважать людей! – кричал рассвирепевший Николай и бил ногами лежащего старосту.

Жена Дарья, сухонькая пожилая женщина, кинулась отталкивать пьяного гостя. Тогда Ястребов ударил и её. Дарья отскочила к двери, сунула ноги в пимы и закричала:

– Что же ты делаешь, ирод паршивый? Убьёшь старика!

Но Николай Ястребов ничего не слышал. Он ещё раз приложил Дарье, а затем продолжил бить по рёбрам обмякшего человека.

Стратоник стоял у двери, молчал и крестился. Он боялся разъярённого собутыльника, знал, у него за голенищем нож, и он в любое время может пустить его в ход. Псаломщик не мог защитить даже женщину. Его библейские догматы угасли в вине. Теперь и телесность, и духовность оставили псаломщика у двери, словно прикованного к полу. В голове царствовало хмельное непонимание происходящего.

Дарья выбежала в ночь с криком:

– Убивают!

Бросилась к одному, другому светящимся окошкам. Металась от избы к избе, стучалась в двери, сзывала мужиков остановить пьяного Ястребова. Простоволосая, в накинутой на плечи шали, она заскочила в избу Константина Сотникова. Константин Афанасьевич ещё не ложился, накинул на плечи брезентовый плащ, зашёл за плотниками Иваном Тырышковым и Николаем Петуховым.

– Мужики! Выручайте! Подмога нужна. Человека бьют! – попросил Константин Афанасьевич.

– А кого? – спросил Иван Тырышков.

– Старика Туркина бьёт сын отца Иоанна! – ответил приказчик. – Сегодня половина мужиков не работала, скиталась по пароходам в поисках хмельного. Староста Дудинского Григорий Каргополов запрет наложил на продажу вина, пока не закончится летняя навигация и рыбалка. А пароходники нам всё дело портят. У них всегда вино на мен. А потом драки, кражи, поножовщина.

Зашли в избу. Туркин лежал на полу без чувств.

– Что же ты, попович, избиваешь старика? – подступился к нему Николай Петухов. – Как изверг какой!

И хотел взять Ястребова за загривок. Николай отскочил к окну, выхватил из-за голенища нож и закричал:

– Не лезь, а то зарежу!

Потом кинулся в дверь, размахивая перед собой ножом. Прибежал домой, спрятал нож и, как ни в чём не бывало, лёг спать.

– Никуда он не денется! – сказал равнодушно Константин Афанасьевич. – Завтра днём повяжем как миленького.

Сотников с плотниками склонился над Митрофаном Мироновичем. Он ещё дышал. Глаза были закрыты. На бледном лице синело три пятна от ударов. Приказчик попытался взять лежащего за бок. Рука ушла в нутро.

– Да он ему рёбра поломал! – сказал Сотников, ощупывая тело. Изо рта Туркина побежала кровь.

– Видно, внутренности отбил, – предположил Иван Тырышков. – Что же за зверь сын отца Иоанна?

Стратоник стоял у косяка. Никто из вошедших не обратил на него никакого внимания. Для них он уже не был человеком. Псаломщик понял: Туркина никто не воскресит, – и побрёл домой по ночному селу.

– Ну что ж, Дарья Дмитриевна, Митрофан Миронович приказал долго жить. Он ещё дышит, но после такого битья – не жилец. Позови Николая Серебряникова, пусть исповедует хоть в бессознательном состоянии, – сказал Константин Афанасьевич и перекрестился.

Перекрестились и плотники. Дарья забилась в истошном крике.

– Дарья Дмитриевна! – остановил Сотников. – Ты позови соседку Кожевникову, пусть она сходит к отцу Николаю. Он у Ястребовых на постое. Ты уже думай о похоронах. А того разбойника мы последним пароходом отправим в Туруханск. Пусть сидит в остроге, пока следователь с делом разберётся. А Стратоник пьяный, как ягнёнок. Что с него можно взять! Разве мог он такого бугая, как Николай, остановить? Он бы и его не ногами, так ножом бы прошил. Николай хмельной, что твой зверь. Никого в драке не пощадит.

– А вам, хлопцы, спасибо за помощь! Был бы я один, он и на меня с ножом набросился. Он же – сумасшедший.

И Константин Афанасьевич с плотниками вышли из избы покойного Туркина.

Янкель Корж возвращался заполночь с парохода с сезонником Иваном Пильщиковым. Шли со стороны старой Дудинки, оглядываясь на сигнальные огни пароходов, стоящих у ряжевого причала. Енисей спокойно нёс воды в темноте ночи.

– Эх, ноченька-то какая лохматая! – воскликнул Янкель Корж, худенький носатенький еврейчик с пышной чёрной шевелюрой. – Хорошо мы сегодня погулеванили, да вот день коротким оказался. И посудачить толком не успели, как ночь накатилась. А так хочется ещё выпить. Душу, хоть чуток, освежить. А где среди ночи хмель возьмёшь? То-то же – негде! Это в Красноярске я мог найти вино в любое время дня и ночи, а здесь. Да ещё староста запрет наложил на всё лето. Сам небось попивает, а нашему брату – вот!

И поднёс к самому носу Ивана Пильщикова большую фигу.

– Фу! У тебя и фига вином прёт! Ты за сегодняшний день пропитался им, а всё мало! – оттолкнул руку Иван Пильщиков.

– Может, и пропитался, а волосы на голове сухие. Сейчас бы, Ваня, глоток, хоть на один волосок, – и можно идти к своей Саре! – мечтательно прошептал Янкель. – Давай, закурим с горя!

Они из поленницы сняли по четыре полена и сложили в два штабелька, сели на них лицом к Енисею. Набили трубки матросским табаком, прикурили, поглядывая на сонные избы.

– По-моему, угомонились! – сказал Иван Пильщиков. – Ни одного огонька! А вина можно выпить в бывшей лавке Сотникова. Там, на крыше, есть лаз. Поднимаешь две тесины на четырёх гвоздях – и ныряешь на чердак. Мы с Середой не раз бывали. Пока никто не заметил. Старая лавка сейчас не действует, она вместо склада. А там есть, чем поживиться!

Иван Пильщиков посоветовал и убрёл домой, Янкель, будто подталкиваемый нечистой силой, чуть ли не побежал к магазину. Ткнулся в двери. Там висел огромный холодный замок. Обошёл лавку с глухой стены, попробовал, как говорил Иван, достать с завалины наличник, чтобы подтянуться к крыше, но оказался маловат ростом. Выматерился. Сделал еще два круга вокруг лавки.

«Жаль, не вырос по крышам лазить! – посетовал на своё тщедушие. – Не всегда сил хватает, чтобы задуманное совершить!»

Но желание забраться в лавку и выпить не покидало.

– Эх, лазню бы сюда! – сказал он и пошёл к строящемуся дому Константина Сотникова.

У простенка дома стояла лазня.

– О! В самый раз! – обрадовался Янкель, взял лесенку под мышку и вернулся назад. Лазня легла концом прямо на крышу. Сел на завалинку. Покурил. Прислушался. Тишина. Даже собаки в катухах затихли. Дрожащими руками взялся за поручни и, затаив дыхание, забрался на крышу. Поднял крайние тесины.

«Прошмыгну!» – смекнул он и нырнул в щель. Дальше на коленях дополз до лаза, поднял крышку и спустился по чердачной лесенке во второе отделение лавки. Зажёг серянку, взял на полке подсвечник, вставил новую свечку. В лавке посветлело. С подсвечником прошёл в первое отделение, к прилавку.

– Где ж вино? Не наврал ли Иван? – задавал он себе один и тот же вопрос. В углу заметил винный бочонок с лежащим на нём ливером[3]3
  Ливер – трубка для подсоса из бочки вина.


[Закрыть].

– Ага! Наконец-то нашёл! – обрадовался, предчувствуя утоление хмельной жажды. Он поднял с пола порожний куль, положил в него десять папуш[4]4
  Папуша – связка сухих табачных листьев.


[Закрыть] табаку, восемь сальных свечей. «Хватит! – остановил себя. – А то вина не успею попить». Янкель вставил в бочонок ливер и начал качать вино в стоявшую на столе кварту. Налил до краёв. В руку не брал, боялся разлить. Наклонился над квартой и с жадностью хлебнул.

– Ах, хорошо! – вслух произнёс Янкель. – Теперь можно ко рту поднести!

Он взял стакан, внимательно посмотрел на лопающиеся пузырьки:

– Ну что же, Янкель, ты теперь не только настоящий портной, но и смелый еврей, каких мало среди нашего брата. За тебя, Янкель Абрамович! – выпил, закурил трубку, снова заменил свечу и взялся за ливер.

В это время с баржи шёл мимо лавки приказчик Сотникова Пётр Бардаков. Сквозь решётчатое окно на улицу пробивался желтоватый свет. Бардаков остановился. Свет погас. Приказчик засомневался, но свет появился вновь. Теперь убедился, в лавке есть кто-то. Он подкрался к двери. На ней, как всегда, железный замок.

– Странно! – подумал Пётр. – Значит, кто-то туда попал другим путём. Может, кто из матросни.

Он обошёл вокруг лавки и увидел лазню.

– А! Залезли через крышу!

Он убрал её и положил у завалинки, а сам кинулся к Константину Афанасьевичу. Постучал легонько в окошко.

– Кто? – осторожно спросил Сотников.

– Это я – Бардаков! В старой лавке кто-то шастает.

– А не бес тебя попутал, Пётр Ефимович? – Константин Афанасьевич открыл дверь. – Или хмель глаза тебе затмил?

– Хмель – хмелем, а огонь-то я видел! – доказывал своё приказчик.

– Тогда беги, поднимай Степана Юрлова, братьев Перепрыгиных, Алексея Сидельникова и приходи с ними к старой лавке.

Константин Афанасьевич оказался у лавки первым. Осмотрел замок – цел-целёхонек! Свет так и пробивался через окно. Прислушался. В лавке тишина. Решил подождать понятых. В темноте послышались сварливые голоса и показались огоньки горящих трубок.

– Что за ночь сегодня? Николай Ястребов убил Туркина. Пётр Бардаков обнаружил вора в лавке. Нет покоя ни днём ни ночью. Это вино приносит несчастье, – доносился голос Степана Петровича. – Надо на пароходах хмель запретить. Приставу депешу отправить, чтобы в низовье не пропускал ни одно судно с вином.

Мужики поддакивали. Когда подошли, Сотников открыл замок, зажёг свечу. Гуськом вошли в лавку. Шли с опаской, а может, у воров ружья или ножи. Но когда минули короткие сенцы и открыли дверь в торговое отделение, то остолбенели. За столом, вальяжно откинувшись на стуле, сидел пьяный Янкель Корж с квартой вина в руках. Он, видно, недавно уснул, а сейчас, услышав шум, открыл глаза и непонимающе таращился на вошедших. Потом залпом допил вино и внимательнее посмотрел на стоящего со свечкой Сотникова. Тот вытащил из винной бочки ливер и потянул им гуляку.

– Что здесь делаешь, жидовская твоя рожа? – рассвирепел Константин Афанасьевич и ухватился рукой за ухо. Янкель соскочил со стула и ударил в грудь низовского старосту. Сотников устоял.

– Отвечай! А то плётки получишь! – пригрозил Сотников.

– Вино пью – не видишь! – выикнул Янкель.

Стоявшие полукругом мужики засмеялись.

– Пьёшь, а нас не угощаешь. Нам Каргаполов запретил! – упрекнул Бардаков. – Да ещё ночью при свечах. Ну, копия «тайной вечери». Только ты один – Иуда Янкель. Остальные апостолы, видно, раньше побывали, коль разбросаны выпортки, папуши табаку, пыжи.

– Не знаю никаких апостолов. Я здесь первый раз! – закричал Янкель Корж.

Степан Петрович взял в руки подсвечник и пошёл во второе отделение лавки. Два сундука, обитые железом, были без замков. Юрлов поднял обе крышки и увидел, что там не хватало многих вещей, которые достались Александру и Иннокентию Сотниковым в наследство от родителей.

– И сюда добрались! – огорчился Юрлов. – Даже сирот не пощадили! Янкель, по тебе острог плачет! Там вина не дают. Иногда и в карцер сажают.

– Я не боюсь острога! Я портной! Портному везде находится дело, даже в тюрьме! – отшутился Янкель.

Зашёл, позёвывая, смотритель Дудинского участка Пётр Иванович Иванов:

– О, голубчик! Кого я вижу! Никогда б не подумал, что этот маленький еврей ещё и воровать может! Удивил ты, Корж, удивил! А подумал, кто твоих троих детей кормить будет и жену Сару! Кто? Отвечай!

– Люди не дадут умереть им, пока сидеть буду! А может, простите меня, Пётр Иванович! Я ведь сюда попал по подсказке. Я выпить пришел, а не красть. Сильно вина захотелось. А что тут давно воровали другие, я не знал. Простите, неопытного еврея! Я знаю, кто сюда был вхож. Отпустите, скажу.

– Я тебя прощу после острога! Вяжите руки – и в холодную! Печь не топить, воды не давать и одеялом не укрывать! Пусть знает, в низовье не воруют. Мы никогда замков не держали. А приезжие так и норовят что-нибудь украсть. Константин Афанасьевич, собери от людей показания и другие бумаги для следователя Туруханского отдельного пристава Леонида Фёдоровича Булевского. И на Николая Ястребова.

Все переглянулись кроме Янкеля, так и не понявшего, что совершил кражу.

Стратоник проснулся с тяжёлым осадком на сердце. Ночью он стал невольным свидетелем убийства. Даже не свидетелем, а соучастником. Он не удержал Ястребова от последней рюмки, не остановил при избиении Митрофана Туркина. И, наверное, никакая молитва, никакое восхваление Бога не смогут выпросить прощения у Всевышнего!

«Как я низко пал и духом, и телом перед прихожанами, перед самим собой! – думал он, лёжа на деревянной кровати. – Теперь от меня отвернутся не только люди, но Бог».

Хотелось плакать от бессилия держать себя подальше от греха. Он поднялся, встал на колени пред образами. Крестился, бил поклоны и что-то страстно шептал. У икон погасла лампада. «Плохой знак, когда во время молитвы гаснет лампада! – вспомнил он наставление учителя по пространному катехизису. – Нет искренности у молящегося». Стратоник поднялся с колен, взял серянки и снова затеплил лампадку. К молитве не возвращался. Занёс из сеней охапку дров, настрогал лучинок и затопил печь. Налил из бочки, стоящей в углу горенки, воды в чайник и поставил на печь, потом – в рукомойник – и стал умываться. И борода, и волосы на голове сбились в колтуны. Он взглянул в зеркало и испугался: «Какой же из меня псаломщик? Ни вида, ни голоса не осталось. Я больше на юродивого смахиваю. А сегодня ведь Александр Сотников придёт!» Вспомнив, он начал лихорадочно мыть волосы, потом подстригать бороду и срезать ногти. Причесался, посвежел, надел стираную рубашку, спрятал пустые винные бутылки и открыл дверь настежь, чтобы выгнать хмельной дух.

Поднял коробку Середы, хотел выбросить, но остановился. Там лежали ценности, стоившие больших денег. «У кого ж он их своровал? Вероятно, в старой лавке Сотникова. Середу осудят за кражу, а меня за укрывательство! – ломал голову Стратоник. – С кем же я связался во хмелю? Вокруг оказались одни разбойники и пьяницы. Вот таков домашний приход. По судам затаскают да службы могут лишить. Ладно, будь что будет».

Братья Хвостовы и дочери Ильи Андреевича Прутовых закончили обучение у Стратоника Ефремова. Юноши стали матросами-штурвальными на пароходе Сотникова. Сёстры Прутовых поступили в Енисейскую женскую гимназию. Лишь Александр продолжал ходить к псаломщику два раза в неделю на беседы о прочитанных книгах, о религии, о государственном устройстве России, о нравах, царящих среди туземного населения низовья и пришлых людей.

Стратоник Игнатьевич реже заглядывал в винный бочонок, особенно зимой. У него в отличие от дудинских выпивал появился забавный собеседник, Александр Сотников. С ним можно говорить и спорить на любые темы. У Сашки, после гибели родителей, с лица не сходила хмурь. Он становился нелюдим, замкнут, с искрами жестокости в глазах. Псаломщик понимал юношу, пытался смягчить его норов, наставляя на путь истины, советовал включать в работу ум, чтобы определить главную цель своей жизни и постоянно идти к ней.

– У тебя глаза завистливые. Стоящий человек должен взять своё ни завистью и наглостью по отношению к другим, а творением своего ума и рук! – не раз говорил он.

– Сомневаюсь в ваших словах, Стратоник Игнатьевич! Может быть, Священное Писание так и трактует верующим. Но жизнь-то идёт по-другому. Зависть такие выверты творит с человеком, что тот идёт и на убийство, и на грабёж, и на обман. Она гонит с ножами и топорами брата на брата, сына на отца, зятя на тестя, чтобы насытить досаду по чужому добру. Даже дядя Петя сильно завидовал моему отцу.

– Писание писанием, но люди-то наши тоже зависть осуждают. Вспомни народную пословицу: «Лихоманка да зависть – Иродовы сёстры».

– Я так скажу, Стратоник Игнатьевич, зависть сильнее властвует над человеком, чем ум, – гнул своё Александр. – Может, только реже.

– Вот потому-то она и опасна, вот почему она и Иродова сестра. Она временами ум человеческий сковывает и направляет только на злые помыслы. Сытый волк смирнее завистливого человека. Мне хочется, чтобы она у тебя поубавилась. Иначе ты с буйным нравом наломаешь в жизни много дров. Мои потуги пропадут почём зря.

– Да я и сам пытаюсь гнать прочь. Но она не улетучивается. У меня внутри столько желчи накопилось на людей, особенно после смерти тяти и мамы. Кажется, весь свет восстал против меня с Кешкою. Отца с матерью лишили, половину богатства отобрали. Издевательств дяди Пети натерпелись! Теперь Пётр Михайлович свою алчность умножает, а я расстался с давней мечтой – стать морским капитаном. А как всё хорошо начиналось! Я часто задаю себе вопрос: «Зачем науки постигаю? Для торга?» Мне хватит того, что вы мне дали. Чтобы глубже мир познать? Я его познаю. Но он сильнее и чаще теряет краски розовые и затягивается тёмной вуалью. Я питаюсь пороками этого мира, впитываю в себя нечисть, рождённую людьми. Чистоты там – мизер, остальное – грязь: предательство, ложь, война, захват чужих земель, любовь и ревность. Да откуда ж брать чистые нравы, Стратоник Игнатьевич? Из жизни? Вы для меня единственный человек, которого я ценю, уважаю. И хочу, чтобы часть ваших достоинств перешла ко мне. Но ваша тяга к хмелю сильнее библейских запретов и даёт мне повод к сомнению в ваших достоинствах. Я считаю, они в человеке должны довлеть над недостатками и подавлять их. Так где мне искать истину?

– У Бога, младен, у Бога!

– Но жизнь создана Богом, а выстроена дьяволом, Стратоник Игнатьевич!

– Не дьяволом, сын мой, а людьми! Грешными людьми, такими, как я, как ты, как твой дядя! Ты же не откажешься от своего богатства, как и Пётр Михайлович – от своего, от наслаждений и радостей жизни, как Иисус Христос. И не пойдёте с дядей проповедовать по стежкам-дорожкам религию рабов и нищих.

– Конечно, нет! Для проповеди есть вы, Стратоник Игнатьевич! А мы, нищие духом, но богатые плотью, будем тундру хлебом кормить, спасать инородцев от смерти. Кровь у меня такая, как завьюжит по жилам, – невтерпёж.

– Порыв твой, Александр, прекрасный! Но инородцы мрут и в тундре, и в тайге. То, что даёт им, по велению Божьему, природа, вы торгаши, забираете у них за бесценок, оставляя голодными и вечными вашими должниками. А край наш богат и зверем, и птицей, и рыбой, и лесом, и углем, и графитом, и медной рудой. На его обширных владениях разместятся сразу Австро-Венгрия, Франция, Италия, Великобритания и Турция. И 33221 квадратная верста ещё останется в запасе. В своё время, а именно в 1865 году. Енисейский губернатор Павел Николаевич Замятнин донёс товарищу министра внутренних дел России Тройницкому, что Туруханский край бесполезен и служит только обременению казны. И вот второй десяток лет, прикрываясь ошибочным мнением губернатора, власть имущие лица формально относятся и к его судьбе, и, что для нас важнее, к судьбе несчастных инородцев. А возведение церквей, налаживание речного судоходства, меновая торговля пока не стали большим подспорьем в улучшении бытового уклада долган, ненцев, эвенков, ня и других аборигенов Енисейского Севера!