Текст книги "Сыновья"

Черняк пролежал в бреду более суток. Очнувшись, выглянул из-под пухового одеяла и огляделся. В печке трещали сухие дрова, позвякивали крышками кипящие чайники. Рядом сидела женщина и штопала его бокари. Хозяйка чума обрадовалась:

– Очухался, слава Богу! Лицо отошло, руки – тоже! А ноги омертвели. Чёрные пальцы на обеих ногах. Правда, на левой чернота пошла дальше. Скоро гнить начнут. Тебя надо к лекарю. Где твой Ландур[21]21
  Ландур – вислоухий олень (прозвище А.К. Сотникова).


[Закрыть]? Отправил тебя на смерть, а сам ушёл. Заезжали гости, чай пили. Говорили, что с длинным обозом видели его в тундре. Почему оставил тебя?!

– Не знаю! Думает, уже сдох к шайтану. У тебя где хозяин? Надо добраться в Потаповское. А там – в Туруханск. К лекарю грамотному.

– Мукто уехал силки проверять. Куропатка нынче попадается. Чай будешь? Мясо будешь? – спросила она у Черняка.

Тот кивнул и попытался выбраться из-под одеяла.

– Лежи! Я подам еду. Такой молодой, а уже калека. Кто по тундре ходит в мокрых бокарях? Жаль, теперь ты отходился, – причитала она, накрывая низенький столик. – Мог бы совсем околеть.

Подкрепившись, Василий, ползая на коленях, продал оставшийся товар, всё записал в тетрадь, попросил каюров увязать на нарты кули с мехом и мамонтовыми бивнями. Надел сухую одежду и стал ожидать хозяина. Вернувшись с охоты, Мукто заупрямился:

– Олень плохой, снег липкий, дорога длинная. Пусть твой Ландур забирает. Зачем бросал одного в тундре? Меня обидел! Не хочу ему делать пособку!

– Сотников – плохой, а приказчик – больной. Спасать надо, помрет иначе! – встала на защиту хозяйка.

– Ладно! – сдался хозяин. – Твои каюры пусть аргишат с обозом, а мы с тобой на лёгких иряках поедем быстро.

Хозяйка вновь смазала Черняку ноги гусиным жиром. Они опухли и не входили в бокари. Мукто с женой уложили приказчика на нарту, завернули в одеяло, а сверху укутали оленьими шкурами.

– Привяжи его верёвкой к нарте, чтобы не слетел по дороге! – советовала жена.

Больной поблагодарил хозяйку за лечение и подарил пустую железную флягу:

– Возьми на память. Мне теперь ни к чему!

На вторые сутки догнали аргиш Сотникова.

– Забирай своего человека, Александр Киприянович! – крикнул каюр. – Совсем плохой лежит. Лекарь нужен.

– У меня лекаря нет! И упряжки заняты. Вези сам в Потаповское. Мне ещё надо зайти в три стойбища.

Он даже не подошёл к нарте, на которой лежал приказчик. Лишь Михаил Пальчин подъехал на иряке:

– Что с тобой, Василий?

– Ноги обморозил. Жена Мукто сказала, окалечился. – Из глаз выкатились две крупные слезы. – Ноги уже не отойдут.

– Коль хозяину нет дела, то я прошу, Мукто, доставь его в Потаповское. Он оплатит за упряжку.

– Сотников у вас зверь. Я б минуты не стал ему служить. Людей бьёт, в тундре бросает. Он плюёт на все наши обычаи. Он у людей рождает одно зло! – прошептал Мукто. – Шайтан, а не человек.

– Знаем! – ответил Михаил Пальчин. – Отец человек был, а этот пропитан жестокостью. Но найдём и на него управу! Вся тундра гневается. Прощай, Василий! А может, лекари вернут ноги. И мы ещё походим по тундре. Будь здоров!

Пальчин взмахнул хореем и погнался за уходящим обозом.

Василия Черняка, после Туруханской больницы, направили в Енисейск. Обмороженные ноги разлагались, издавая сильное зловоние. Хирург Енисейской губернской больницы во время обхода снимал пинцетом слои кожи с ногтями, потом в пинцете оказались пальцы.

Хирург удрученно сказал:

– Василий Иванович, к сожалению, нет никакой надежды на спасение ваших ног. Гангрена. Придётся убрать пальцы правой ноги и переднюю часть левой ступни. Уважаемая Нина Андреевна! Готовьте больного к операции.

Белокурая Нина Андреевна сделала пометку в тетрадке и тихим голосом сказала:

– Василий Иванович, на следующей неделе, в среду.

Три операции перенёс Василий Черняк, лишившись, как и предсказывала инородка, полностью пальцев правой ноги и половины левой ступни. Он плакал после каждой операции, глядя на свои забинтованные култышки. А виновник трагедии, будучи в Енисейске по торговым делам, даже не заглянул в больницу. И тогда Василий написал донесение Туруханскому отдельному приставу: «О моем избиении Сотниковым и оставлении в тундре в беспомощном положении». Пока проводили дознания, пока ходили бумаги из Туруханска в губернский суд и обратно, прошло три года. И только двадцать второго июня одна тысяча восемьсот девяносто пятого года Енисейский губернский суд принял приговор, который определил:

1. Сотникова, на основании первой части тридцать восьмой статьи Уложения о наказаниях, подвергнуть тюремному заключению на шесть месяцев, но за силой первого параграфа четвёртой статьи Всемилостивейшего Манифеста 14 ноября 1896 года, от этого наказания освободить.

2. С подсудимого Сотникова за период времени с первого ноября одна тысяча восемьсот девяносто третьего года по день решения дела то есть, по двадцать второе июня одна тысяча восемьсот девяносто пятого года в удовлетворение гражданского иска взыскать в пользу потерпевшего Черняка двести девяносто пять рублей пятьдесят копеек, а затем производить от Сотникова в пользу того же Черняка взыскания: или ежемесячно по пятнадцать рублей или ежегодно по сто восемьдесят рублей по день смерти Черняка.

После суда Александр Киприянович рвал и метал. Из-за своей жадности выдать Черняку запасные бокари и малицу, из-за врождённой неуступчивости людям он вынужден выплачивать приказчику сумасшедшие деньги.

«А если он протянет лет тридцать, на него уйдёт пять с лишним тысяч рублей. За такие деньги я мог бы купить двухэтажный кирпичный дом в Енисейске и сдать в аренду! – думал он и чесал пятернёю лысеющую голову. – Лучше бы он совсем околел. Или адвоката надо было нанять опытного из Иркутска. Может, он меня бы и освободил от гражданского иска».

Он в одиночестве сидел в своём доме в Енисейске, пил водку, грохал кулаком по столу и грозился неизвестно кому:

– Обложили. Травят, как свирепого волка. Подождите! Вы у меня, законники, попляшете! Начну золото добывать, все будете передо мной шапки ломать! И приставы, и прокуроры, и губернатор! Я научу понимать зло, даже затаившееся. Даже в зародыше. Пусть себе в урон, но научу! Был бы отец с матерью или Стратоник Игнатьевич. Они советами удержали бы меня от жестокостей. Но теперь уже никто не удержит!

Закурил, посмотрел на отцовские часы и вспомнил рассказ Гаврилы Петровича, высаживающего как-то пассажиров с парохода «Николай» в Потаповском. Сошёл на берег и сам шкипер. Решил посмотреть, как обжился Александр Киприянович на новом месте. Зашёл, походил по горнице, по дому, заглянул в детскую. Ахнул, увидев двух мальцов, играющих на ковре, и няню Нюту.

– Ну и время летит! Недавно ты, Киприяныч, под стол пешком ходил. А уже твои дети скоро будут мужиками.

Он достал из пакета два альбома для раскраски и две коробки цветных карандашей:

– Это тебе, Сашок! А это тебе, Кеша! От дедушки Гаврилы-шкипера! Рисуйте, раскрашивайте. Я на обратном пути посмотрю, что получилось?

Елизавета Никифоровна накрыла стол. Александр Киприянович налил три чарки.

– Давайте, по глотку за встречу! За ваше здоровье и за ваших детей! – поднял чарку Гаврила Петрович. – Дом у вас получился не хуже отцовского. Я рад, что ваши дела идут споро, хоть и мечтал ты, Саша, по рассказам отца, по морям ходить. За вас, друзья!

Выпили. Александр Киприянович взгрустнул:

– Да, хотел! С гибелью родителей всё перевернулось. Пришлось бросить якорь в Потаповском. И ходить не по морю, а по тундре. Да провожать глазами пароходы, идущие мимо моего станка. Это и есть предел моей мечты.

Гаврила Петрович достал из кармана висящие на цепочке часы, нажал кнопку и открыл циферблат. Послышался тихий звон, потом он усилился. На перезвон к обедающим заглянули Александр и Иннокентий, впервые услышавшие мелодию.

– Музыкальные часы? – спросил маленький Александр.

– Да! – протянул тот металлический кругляшок.

– Вам нравится колокольный звон, детки? – спросила мать.

– Да, мама! Почему у нас нет таких часов, папа? – поинтересовался Иннокентий.

– У меня есть другие, правда, без музыки, – сказал отец. – У вашего деда были похожие.

– Ну, мне пора, дорогие хозяева! Спасибо за угощение! Может, на обратном пути загляну! – Шкипер спрятал часы в карман.

Александр Киприянович сказал:

– Я провожу, Гаврила Петрович!

Вышли на улицу. Комары тучами висели у дверей, норовя попасть в сени, но марлевая штора сдерживала их. Направились к угору. Ветерок с Енисея отгонял комаров, не давал мешать разговору.

– Откуда у вас эти часы, Гаврила Петрович? – спросил хозяин.

– Давай закурим, и я тебе расскажу.

Они набили трубки, прикурили, настраиваясь, будто на долгий разговор. У Сотникова горели глаза. Ему казалось, Гаврила Петрович нарочно медленно набивает трубку, лениво зажигает серянку. Купец с нетерпением смотрел на свисающую из кармана золотую цепочку, хранящую, может, тайну гибели его родителей.

– Гаврила Петрович, я заждался. Сгораю от нетерпения! – наседал купец.

– Не торопись! Пароход без меня не уйдёт. Дай собраться с мыслями. Ведь лет пятнадцать минуло.

Он вынул трубку изо рта:

– История короткая, как полярное лето. В год смерти твоих родителей, в мае, мы стояли в Енисейске под загрузкой. Готовились двумя баржами на буксире пройти за ледоходом до Дудинского. Я тогда, если помнишь, ходил на маленькой баржонке. Сезонников ехало в низовье тьма-тьмущая. Забили все щели на пароходах и баржах. Спали, даже в машинном отделении, помогая кочегарам уголёк в топку бросать или дрова. У меня на двух баржах клади – под завязку. Одним словом, капитаны уже не брали пассажиров. Стою у трапа, слежу за погрузкой. Ко мне подходит мужик. Морда холёная. Чувствую, не выработанный где-нибудь на рыбалке или приисках. Просит до Дудинского взять. Говорит, что даже на шитиках, которые пойдут на буксире, нет ни одного места. Я отказываю. Говорю, мною установленные порядки на барже я не нарушаю. Не могу брать людей, когда у меня вместе с товарами ружейные припасы. Тогда он сказал, что служит батраком у Сотникова. Достаёт из кармана эти часы и говорит, мол, я бы тебе их подарил, но вижу, ты мужик упрямый, неподкупный и свои принципы блюдёшь. Давай сделаем мен. Я посмотрел: часы с боем, цепь золотая. Хотя я на золото не падкий. А у меня тоже есть английские. Единственная память осталась от морских походов. Жалко стало. А он мне эти часы в карман положил. Когда поменялись, он-то и рассказал о смерти твоих родителей. Царствие им небесное.

Гаврила Петрович перекрестился:

– Довёз я его до Дудинского и больше не видел. Но понял, мужик он скрытный.

Александр Киприянович молчал. Глаза полнились слезами.

– Киприяныч, неужто история такая слезливая?

– Слезливая, дядя Гаврила! Это часы отца!

Гаврила Петрович опешил: «Сколько лет ходил мимо Потаповского с этими часами в кармане и не знал их истинного владельца».

– Сейчас приду в Дудинское. Может, он там до сих пор батрачит. Я с него душу вытрясу! – закричал Гаврила Петрович.

– Нет его там! Дядя Петя давно его в Минусинск спровадил. От греха подальше. Он теперь приказчиком в мучном лабазе. По-прежнему как и вы, у Петра Михайловича в услужении.

– Я никому никогда не служил, дорогой Сашок! Я служу делу, какое мне по нраву. Часы возьми! Как память об отце!

– А чтобы шкипер без часов не остался, обещаю вернуть ваши английские, если они живы. Я с Акимом сам дознание проведу. Дяде – здоровья! Пусть живёт, пока не услышит моё обвинение.

Гудок позвал шкипера на судно.

* * *

Александр Киприянович выпил ещё рюмку. Чувствовал себя растоптанным людьми, которые не стоят и его мизинца ни по силе, ни по уму. «Почему же жизнь так несправедлива, так жестока ко мне? – задавал он себе вопрос, с остервенением гнул пятаки и бросал их на стол. – Неужели из-за этих денег. Я сам вырос на зависти и от неё страдаю».

Сотников достал из кармана часы, открыл крышку и поставил бой. На душу легло умиротворение. Он глядел на хронометр и как бы спрашивал у невидимого отца:

– Ответь, тятя любимый. Чем я не угодил Богу? За что он наполнил моё сердце жестокостью? Почему все ожесточились против меня?

Перевёл взгляд на икону Николая Чудотворца и, увидел в нём живого отца, затвердил:

– Лишь Стратоник да Степан Петрович пытались наставить. Теперь Юрлов приказал долго жить, а Стратоник уехал в верховье Енисея. Везде царствует насилие. А оно обернулось против меня. Я стал страшилищем для людей. Пугалом для низовья. Завтра ухожу к твоему убийце. Прошу, не осуждай меня своей добротой. Жестокость твоего брата, его алчность сгубили и тебя, и твою доброту во мне. Мною правит месть. Месть людям. А ты многое в жизни прощал им. Но они не простили тебя.

Он перекрестился и захлопнул крышку отцовских часов.

Утром Александр Киприянович был на пристани. После тяжёлой ночи гудела голова, чувствовалась тяжесть в теле. Не от выпитого вина, а от душевного битья, которому подвергался он за последние пять лет. Взял билет в каюту первого класса, оставил там саквояж, позавтракал в ресторане и поднялся на верхнюю палубу. Сел под зонтиком и наблюдал проплывающие зелёные берега. Прохладный ветерок шевелил редеющие кудряшки, прогоняя ночную усталость, и наполнял тело бодростью. Он поднялся с кресла, зашёл в рубку и попросил у рулевого бинокль.

– Дайте на минутку! Посмотрю на тот обрыв. Там лежат мои отец и мать.

Он долго смотрел на берег, где виднелись три выбеленных солнцем креста. Опустил бинокль. Перекрестился. И попросил: «Благословите на кару Божью!»

Надрывалась паровая машина, захватывало воду гребное колесо. Пароход упрямо пробирался против течения, как Александр Киприянович вопреки мудрости жизни.

Через трое суток он прибыл в Минусинск. Пристань переполнена людьми и подводами. Выждал, пока рассеются пассажиры и встречающие, незаметным сошёл на берег. Сегодня ему хотелось быть невидимым для людей. На извозчике прикатил в двухэтажную рубленую гостиницу. Завтракать не стал: волнение подступало к горлу. Перво-наперво пошёл посмотреть мучной лабаз дяди. У его ворот четыре подводы. В проём тяжко входили грузители с кулями на спине, а оттуда возвращались с белыми от муки затылками. Один стоял на подводе. Он легко забрасывал кули на спины чуть пригнувшихся мужиков. Подводы менялись одна за другой. У лабаза постоянно вертелись люди. «Надо ждать вечера», – решил Александр и примостился у заплота покурить. До обеда насчитал десять телег, разгрузившихся в Акимов балаган. «Значит, и после обеда будет не менее», – прикинул он. Затем сходил пообедал и снова засел у заплота. Выжидал, когда закончится вереница подвод. Солнце клонилось к закату, удлиняя тени. «Слава Богу, солнце скрылось. Хоть в теньке посидеть. А то из-за этого Акима потом изойдёшь, – думал Сотников, вытирая лоб и шею. – И мушва надоела, хуже наших комаров».

К вечеру, когда последняя порожняя подвода и стайка грузителей покинули балаган, Александр Киприянович, оглядываясь, вошёл в дверь. Склад наполовину забит штабелями кулей с мукой. В маленькое единственное окошко, посаженное на фронтоне, почти у самого потолка, пробивался угасающий дневной свет. Он падал на стол, за которым сидел человек и перебирал бумаги. Рядом стояла недопитая бутылка водки и горящая керосиновая лампа. Сотников закрыл дверь на засов. На скрежет запора человек повернул голову:

– Мужики, поздно! Сегодня боле не принимаю!

Александр Киприянович поставил у двери саквояж.

– Плохо встречаешь гостей, дядя Аким! Али не рад встрече?

Он по-хозяйски прошёл меж штабелей – нет ли там грузителей – и, вернувшись, подошёл к столу.

– Что ты здесь ходишь, мужик, как хозяин? – Аким поднялся из-за стола. – Не Сотников ли тебя прислал?

– Сотников! Только не Пётр Михайлович, а покойный братец его!

Аким прибавил фитиля в лампе и только сейчас узнал незваного гостя. От неожиданности снова сел. Забегал глазками, словно собирался пуститься наутёк. Потом надел очки и дрожащими пальцами принялся за самокрутку, взяв щепотку табака из лежащего на столе кисета.

– Наконец я тебя разглядел, Сашок! Неужто за мукой дядя прислал?

– Не мука, а мука привела сюда, дядя Аким! Дознание хочу с тебя взять, как обещал в детстве. Врал ты тогда напропалую и деду Даниилу, и мне, и остальным кроме Петра Михайловича. Он давно знал, как всё должно было произойти.

Сотников достал часы:

– Давай сверим время!

Аким открыл крышку своих:

– На моих девятнадцать ноль-ноль!

– Не на твоих, а на Гавриловых! – поправил Сотников.

Александр Киприянович нажал кнопку, поднялась крышка и полился перезвон.

– На моих тоже ровно девятнадцать!

Аким, услышав мелодию, чуть встрепенулся. Провёл ладонью по лицу, пытаясь казаться равнодушным.

– Что, святые звоны страх нагоняют? Так вот, сегодня они играют по тебе! Хотя грешники должны уходить в ад без погребального звона.

Аким задрожал и протянул руку, будто хотел остановить мелодию.

– Не тронь! Ты и так обагрил их кровью моих родителей. Пусть дозвонят до конца. Это последний в твоей жизни перезвон. Прижми руку к столу. Надоела твоя дрожь! Постарел, дядя Аким! А лет десять назад был полон сил и здоровья. Твои руки крепко держали и нож, и топор, и верёвку, и вожжи. И сам крепко на ногах стоял. Кроме дяди Петра, никто сбить не мог. И то хозяину поддавался, смиренно подставлял скулы. А эти часы считали время и твоё, и моё. Сегодня оно совпало. Стрелки сошлись в балагане. Так узнаёшь часики, дядя Аким?

Аким безучастно смотрел на циферблат.

– Узнавать нечего, Александр Киприянович! И какого рожна привязался к старому человеку?

– Забыл! Зреньице водочкой посадил, в очках плохо видишь. А слух? Колокольцы-то слышал?

– Слышал! Я их здесь, в Минусинске, через день слышу. Церквей аж три! – Аким ответил равнодушно, будто не понимал, в чём дело.

– Наверное, к этим часам тогда не успел пообвыкнуть и при первом же случае избавился от них. Так?

Купец схватил приказчика за грудки, приподнял и с силой швырнул на штабель с мукой. По балагану поплыл стон. Аким приподнялся на локтях, вопросительно посмотрел на Сотникова:

– Убивать пришёл? Или кости решил переломать старику? Не стыдно над слабым издеваться? Большой грех.

Александр Киприянович ответил:

– Убьешь себя ты сам! Иуда, предавший своих хозяев. А библейский Искариот, выдав сына Господнего Понтию Пилату, удавился. Цена крови Иисуса стоила ему тридцать сребреников. А совесть сильнее и сильнее затягивала петельку на шее апостола. Он себя исказнил духом. И накинул веревочку на шею. А ты сколько рубликов получил за убийство? Как заценил твой грех Петр Михайлович?

Аким медленно поднялся и хотел юркнуть по мешкам под самую крышу. Сотников заметил порыв, поймал за ногу и сдёрнул вниз.

– Будешь бегать – ноги переломаю! – предупредил купец. Он плеснул Акиму водки:

– Выпей и расскажи, как вы учинили гибель отца и матери. А потом сядешь и напишешь подробно вот на этом листке. Если что утаишь, завтра окажешься у минусинского пристава. За тройное убийство тебя ждёт казнь.

Аким сидел белый, как мешок с мукой, и понимал: сегодня его никто не спасёт от кары. Руки дрожали и буквы неровно ложились на бумагу.

– Ничего не упусти, а то переписывать будешь. Начинай с дяди Петра. Он твой преступный духовник.

– А при чём твой дядя? – пытался обойти его Аким.

– Ты не знаешь? А кто приставал к моей матери? Кто хотел стать хозяином? Кому не давало покоя богатство моего отца? Отвечай, не ври! Мне Мария Николаевна многое поведала, – сказал Александр Киприянович. – Пиши, как стал Иудой!

Пот струился по лицу убийцы. На него накатил страх пятнадцатилетней давности. Сотников позволил расстегнуть ворот рубахи.

– Дак ты ещё и крест носишь? Иуда с крестом!

Он рванул за цепочку и крест оказался в ладони.

– О, да крест отцовский. Обобрал покойных до нитки! И не давил он тебе шею?

– Не давил. Бывшие хозяева снятся иногда!

– Эта цепь должна была тебя удавить. Но отец не мстил никогда, даже врагам.

Аким закончил писать. Сидел, размазывал пот кулаком. Купец пробежал написанное.

– Вроде ничего не упустил. Теперь поставь число сегодняшнее и распишись, а ниже несколько слов своему «духовнику» Петру Михайловичу. Напиши, как он тебя спроворил на преступление, узнав, что ты скрывающийся под чужим именем убийца.

Сотников вылил в стакан оставшуюся водку.

– Пей! Больше не придётся!

– Не хочу я пить! – закричал Аким и смахнул стакан на пол. – Спасите, убивают! – завопил он.

– А-а-а руками машешь, то я их свяжу!

Он достал из саквояжа верёвки. Завернул Акиму руки назад и одной связал. Вторую натёр мылом, перекинул через матицу[22]22
  Матица – потолочная балка.


[Закрыть] и сделал удавку. Поставил на попа мешок с мукой, потом подвёл к нему Акима, накинул на шею верёвку и, подтянув её вверх, завязал узлом.

– Становись ногами на куль! – крикнул Сотников и подтолкнул.

Аким заорал благим матом. Купец сунул ему в рот свёрнутую трубочкой его толстую тетрадь. Поднял жертву и поставил на мешок, который покачивался под телом приказчика.

– Ты всегда метался между жизнью и смертью! Сколько жизней сгубил, но ни одной не подарил! Пришла ночь Страстного суда. Выстоишь до утра на куле, будем считать, что ты удачлив. Нет – настигнет кара Божья! Балаган я закрою. Утром наведаюсь. А теперь молись!

Уходя, Александр Киприянович сказал:

– Не мешало бы рядом поставить и дядю Петю!

С рассветом Сотников, озираясь, открыл мучной балаган. Опрокинутый мешок лежал на полу, а над ним висело тело Акима в расстёгнутой рубашке и казачьих шароварах с мокрой мотнёй.

* * *

Через две недели Александр Киприянович был в Потаповском. Думал проехать по рыболовецким артелям, посмотреть, как идёт рыба и не бедствуют ли рыбаки. Но пришла депеша от туруханского отдельного пристава «О проведении дознания по донесениям старост Карасинской и Хантайской самоедских управ Дуракова и Хвостова Иркутскому генерал-губернатору о бесчинствах и ростовщических действиях казака Александра Киприяновича Сотникова и о выселении его из Туруханского края».

Он успел съездить в Дудинское и зайти к Петру Михайловичу. Дядя сидел на крыльце и, покашливая, курил трубку.

– Слышал, болеешь, дядя Петя! Заскочил навестить. Мне грозит пятилетняя высылка из Енисейской губернии. Может, судьба сложится, что больше не свидимся.

– Тебе – ссылка, мне – могилка! – зло потягивал трубку Пётр Михайлович. – Слышал, много бед ты натворил в тундре. Все инородцы гудят. Опозорил ты наш род. Торговать тебя отец научил, а с людьми ладить – нет! Я давно тебе предсказал крах, а ты не слушал. На родного дядю руку поднял, не говоря уж об инородцах. Так что поделом, Александр Киприянович. Я своё отжил, а тебе ещё жить. Ты стал богатым, получив от отца большое наследство. А вот разум его не перенял.

– Не успел, дядя Петя! Ты мне с Акимом помешал, погубил моих родителей. Как у тебя рука поднялась на брата своего и на любимую женщину? Жадность тебя превратила в убийцу самых близких тебе людей! Ты и на свет появился, угробив мать. Не выдержала она при родах такого Каина.

Пётр Михайлович увидел спокойные глаза племянника и зло крикнул:

– Говори да не заговаривайся! Не вешай на меня грехи чужие. И своих хватает! Недолго осталось век вековать.

Он перекрестился и крепко затянулся табачным дымом. Закашлялся, плюнул в сторону собачьего катуха. И с сожалением, будто ища сочувствия, сказал:

– Чахотка привязалась. За горло берёт. Как Катерины лишился, не стало мне житья. Душит окаянная. Особенно по ночам. А отца с матерью лошади сгубили. Ты же помнишь, как рассказывал Аким.

– Помню! Нашёл я твоего Акима. Низко кланялся он тебе, а мне рассказал, как вы вдвоём стали убийцами.

– Нашёл кому верить! Он варнак с Енисейского тракта. Ему человека жизни лишить – раз плюнуть. Что ж он наплёл? Я его со службы выгоню.

– Выгонять, дядя Петя, некого. Он повесился в твоём мучном балагане.

– Ну и слава Богу! – перекрестился Пётр Михайлович. – На одного варнака меньше на свете. Муку бы не растащили, пока приказчика другого подберу.

– Зря крестишься, дядя Петя! Он письмо оставил, как вы спроворили это убийство. Написал он и об отцовской печати, благодаря которой ты получил деньги и на пароход, и на дом в Енисейске, и на покупку летовий на Бреховских островах.

Пётр Михайлович выронил трубку, схватился за сердце. Лоб покрылся потом. Александр Киприянович поддержал за плечи, расстегнул ворот рубахи. Дядя хватал ртом воздух.

Племянник вытер ему платочком пот со лба, посадил поудобнее на ступеньках. Лицо возвращало розовый цвет.

– Ну, вот, снова ожил. А то я подумал, окочуришься сейчас и не услышишь меня. Не бойся! Я не отдам отдельному приставу это письмо. Но я рад, хоть перед твоей смертью смог подтвердить твоё Каиново нутро. Будь проклят навеки, убийца!

Он повернулся и пошёл на берег, где ждала лодка и погонщик с собаками. Александр Киприянович не знал, что он больше никогда не увидит Дудинское.

* * *

Генерал-губернатор Иркутской области и губернатор Енисейской губернии поставили на особый контроль рассмотрения жалоб и донесений о Сотникове, а Туруханский пристав опросил часть инородцев двух управ, заявителей, и, наконец, самого Александра Киприяновича.

Елизавета Никифоровна, почуяв высылку мужа, переписала на себя всё движимое и недвижимое имущество Александра Киприяновича Сотникова, успела добиться разрешения из Томского горного управления на право производства розысков золотых россыпей на территории Туруханского края. Оставалось лишь получить каждому удостоверения о неподсудности для приобретения необходимого свидетельства.

Туруханский отдельный пристав Круглов в апреле одна тысяча восемьсот девяносто восьмого года обратился с рапортом к Енисейскому губернатору Михаилу Александровичу Плецу. Он сообщал о просьбе Сотниковых и высказывал мнение о невозможности выдачи подобных свидетельств в связи с тем, что «о злоупотреблениях его (Сотникова) по прошениям разных лиц возбуждён вопрос о воспрещении ему выезда в кочевья инородцев и даже о выселении из Туруханского края, как вредного человека».

Александр Киприянович, будучи на дознании у отдельного пристава Круглова, попросил разрешения, якобы на поездку по ближайшим от Туруханска станкам для завершения торговых дел под залог в пятнадцать тысяч рублей. Туруханский торговец Вяткин оставил приставу деньги, а Сотников на упряжке лошадей тайно укатил в неизвестном направлении, зная, что ему грозит административная ссылка в город Балаганск Иркутской губернии. Енисейский уездный исправник 11 апреля 1899 года срочно телеграфирует Енисейскому губернатору о спешном ночном проезде Сотниковым города Енисейска. И чтобы снять ответственность с туруханского отдельного пристава заканчивает донесение следующим:

«Куда именно предполагает скрыться казак Сотников – неизвестно, но, во всяком случае, конечной целью его поездки был не Красноярск. В настоящее время всё имущество Сотников, как говорят, перевёл на имя своей жены и в случае побега его имущественная ответственность падает на туруханского торговца Вяткина, вложившего за Сотникова пятнадцать тысяч рублей».

В тот день по поручению Енисейского губернатора красноярский уездный исправник задержал на тракте экипаж купца Сотникова и сразу направил рапорт Михаилу Александровичу Плецу:

«Во исполнении предписания от 8/9 апреля за № 3918 имею честь донести Вашему Превосходительству, что казак Александр Киприянович Сотников 11 сего апреля за № 1502 препровождён в тюремное отделение Енисейского Губернского Управления.

Уездный исправник Кирнальский».

При рассмотрении в особом Совещании, образованном согласно статье 34 Положения о государственной охране, обстоятельств дела о проживающих в Туруханском крае Енисейской губернии торговцах: Александре Киприяновиче Сотникове, его жене Елизавете Никифоровне Сотниковой и брате Иннокентии Киприяновиче Сотникове, обвиняемых в эксплуатации инородческого населения, господин министр внутренних дел России Иван Логгинович Горемыкин постановил:

«Выслать Александра Сотникова из Туруханского края в местность Восточной Сибири под гласный надзор полиции сроком на пять лет, а Елизавете Сотниковой и Иннокентию Сотникову воспретить жительство в Туруханском крае и Енисейском округе на тот же срок, считая таковой всем названным лицам, с 25 января 1899 года».

Александра Киприяновича Сотникова отправили из Красноярской пересыльной тюрьмы в город Балаганск, что близ Иркутска, в сопровождении двух конвоиров.

Туруханский отдельный пристав Круглов, желая быстрее избавиться от «вредных элементов», рьяно исполнил постановление господина министра, не дав Сотниковым ни дня на сборы. Его не остановила даже шестимесячная дочурка Елизаветы Екатерина, оставленная на попечение бабушки Анны Яковлевны Бархатовой.

Иннокентий Киприянович взял с собой невесту Анну и уехал в Красноярск, поручив вести торговые дела приказчику Наумову. Елизавета Никифоровна всё оставила на присмотр брату Василию, а сама с двумя сыновьями уехала в село Есаульское Частоостровской волости.