Текст книги "Россия и современный мир №4 / 2013"

Не ускользает от внимания писателя утверждение единовластия: «то, что Сталин всегда прав, означает, что Сталин восторжествовал над всеми», и вместо диктатуры пролетариата утвердилась «диктатура одного человека». За единовластием следует единомыслие: «Для руководителей было бы удобнее, если бы все в государстве думали одинаково». Но «любая попытка все упростить, унифицировать» дорого обходится, предупреждал писатель.

Задумался в связи с этим Жид о судьбе партийной оппозиции: «Как избежать крена без противовеса… Это большая мудрость – прислушиваться к противнику… бороться с ним, но не уничтожать». Замечая стремление Сталина именно уничтожить оппозицию, писатель успокаивал себя: «Как хорошо, что Сталину это плохо удается». Увы, писалось это накануне «больших процессов» и Большого террора [12, c. 90–91].

Многозначителен урок, столь близкий политическим выводам Кюстина8888
  «Я уезжал из Франции в ужасе от бесчинств обманувшей нас свободы, возвращаюсь же домой в уверенности, что представительное правление пусть не самое нравственное… все же на деле мудрее и умереннее, чем другие» [16, т. 2, с. 400].


[Закрыть], который извлекает из своих советских впечатлений Жид: «Обычно мы не ценим то, что имеем, к чему привыкли. Достаточно однажды побывать в СССР (или в Германии, само собой разумеется), чтобы осознать, сколь бесценна свобода мысли, которой мы еще наслаждаемся во Франции и которой иногда злоупотребляем» [12, c. 95].

Писатель отнюдь не стал антисоветчиком и своей критикой надеялся на исправление сложившегося положения и новые свершения в стране социализма. Даже потрясения, вызванные Большим террором, не привели его в фашистский лагерь, подобно бывшим поклонникам СССР Дриё ла Рошелю или Селину. И тем не менее именно его разоблачения были признаны самыми опасными и именно он стал любимой мишенью во время послевоенных советских идеологических кампаний в СССР начала «холодной войны».

Книга Жида знаменовала кризис советского «миража» во французской культурной среде и раскол в кругу сторонников СССР. Ромен Роллан в письме для советской прессы осудил позицию бывшего соратника. В дневнике писатель предавался, однако, горьким размышлениям: «В течение полутора лет (точнее – со времени смерти Горького) развернулся террор, который свирепствует по всему СССР… Смертельная тревога завладела всей жизнью Союза». Можно догадываться о глубине психологической драмы читая в продолжении дневниковой записи: «Я не Сталина защищаю, а СССР – кто бы ни стоял в его главе. Вреднейшая вещь – идолопоклонство по отношению к отдельным лицам, будь то Сталин, Гитлер или Муссолини. Я стою за дело свободных народов, хозяев своей судьбы» [31, c. 33, 50].

Оставались у советского вождя и пылкие поклонники, мифологизировавшие его в духе просветительского «миража» XVIII в. У Анри Барбюса посещение СССР в той же середине 30-х вызвало беспредельный восторг, который он поспешил выразить в своеобразной форме апологетического памфлета, адресованного прямо Вождю, «величайшему и значительнейшему из наших современников», человеку, «сквозь которого видны миры и эпохи».

«Следуя за ним по путям его жизни, мы, – утверждал французский писатель, – вступаем на почву истории, мы бродим по нехоженным дорогам, мы соприкасаемся с еще не опубликованными главами Библии человечества… Во весь свой рост он возвышается над Европой и Азией, над прошлым и будущим». «В новой России – подлинный культ Сталина», соглашался Барбюс, но так и должно быть: «Это человек, который заботится обо всем и обо всех, который создал то, что есть, и создает то, что будет. Он спас. Он спасет» [2, с. 17, 358].

Вторая мировая война, стойкое сопротивление («Сталинград»), а затем и победа Красной армии над вермахтом реанимировали «русскую идею». Симптоматично и символично, что общая атмосфера признания и признательности советской России захватила даже тех деятелей французской культуры, кто подобно Полю Валери был чужд увлеченности Толстым и Достоевским, равно как и «наваждению революции». Классик французской поэзии, как отмечает С.Л. Фокин, с опасением за судьбу Европы относился к выдвижению России ввиду сомнительности ее европейского характера. Тем знаменательней его «Послание», в котором от имени Французской академии Валери в торжественных словах отдавал должное Вооруженным силам СССР [36, с. 40].

«Русская идея» в послевоенный период пронизывает творчество двух крупнейших деятелей французской культуры – Жан-Поля Сартра и Альбера Камю. Для Сартра, сменившего после трагического опыта войны с фашизмом политическую индифферентность на леворадикальную ангажированность, противостояние СССР империализму и колониализму сделалось мировоззренческой опорой. Для Камю духовность «русской идеи» выступала в лице тех деятелей советской культуры, кто сохранил преемственность с гуманистическими традициями русской классической литературы.

Таким французскому писателю представлялся Борис Пастернак. «Без русского ХIХ века я был бы ничто, – писал Камю Пастернаку, – и в вас я снова встречаю Россию, которая вскормила и укрепила меня… Желаю всего доброго вам и вашим близким, вашему творчеству и вашей великой стране». Закончив чтение «Доктора Живаго», Камю записывал в дневнике: «Роман возрождает русскую душу, раздавленную сорока годами лозунгов и человеколюбивой жестокости. “Живаго” – книга о любви. О такой любви, что распространяется на все живое… И мужество Пастернака в том, что он, вновь обнаружив этот истинный источник творчества, спокойно работает над тем, чтобы он снова забил ключом среди тамошней пустыни» [цит. по: 36, c. 183, 187].

Ключ был завален, опустынивание продолжалось. В середине 60-х годов выявилось разочарование в СССР даже у тех, для кого советская страна была политическим ориентиром, а социализм – искомым строем. СССР больше не представлялся им революционной страной, а вместе с революционной идеей угасла и «русская идея» в виде искания в Советской России «возможности преодоления упадка западного мира» [36, c. 202].

Но вот наступили «застойные» годы – и «русская идея» во французской культуре неожиданно возродилась. Ее возрождение имело лицо и имя – Солженицын. Уже с конца XIX в. отмечается знаменательное явление в постижении России – Другой. На смену ее правителям Петру I, Екатерине II, Николаю I и как символ страны, и как выражение национального характера приходят деятели культуры. Среди писателей – Достоевский, Толстой, Чехов, Гоголь (в порядке их «открывания» во Франции), а для советского времени – Маяковский, Пастернак, Платонов (в таком же порядке).

В отличие от последних известность А.И. Солженицына вышла далеко за литературные рамки, стала широким общественным явлением. Советский диссидент был воспринят как фигура всемирно-исторического масштаба, пророк для всего человечества и прежде всего для западного мира. В его творчестве западные почитатели увидели новую этику политического действия и новую картину мира, которые должны заменить марксизм. Солженицын – Либертадор, – так определил место писателя виднейший французский советолог Ален Безансон. Подобно тем героям, что освобождали континенты от колониальной зависимости, он освободил мир от коммунистической зависимости, дискредитировав своим жизненным опытом и своими произведениями коммунистические идеалы [34, с. 364].

Продолжительное время на Западе имя Солженицына ассоциируется с книгой об истории советских лагерей. Особенно это относится к Франции, где именно «Архипелаг ГУЛАГ» нанес сокрушительный удар по компартии, которая весь послевоенный период представляла одну из ведущих политических сил страны. От этого удара ФКП не может оправиться до сих пор. Но почему именно произведение Солженицына стало таким ударом?

О существовании советских лагерей для политзаключенных во Франции знали. Жорж Нива, профессор, переводчик произведений Солженицына, автор работ о нем, указывает на книгу Ю.Б. Марголина «Путешествие в страну Зэ-Ка»8989
  На русском языке книга польско-еврейского узника ГУЛАГа впервые была издана в Нью-Йорке в 1951 г. Библиотекой Чехова.


[Закрыть], изданную в 1947 г. в переводе Нины Берберовой (1947), и на «дело Кравченко» 1949 г., вызвавшее широкий резонанс среди французской общественности9090
  Перебежчик, разоблачавший в книге «Я выбрал свободу» (вышедшую во Франции в 1947 г.) систему террора, судился с коммунистическим еженедельником «Леттр франсез», обвинившим его в клевете на СССР.


[Закрыть]. Были, наконец, «Один день Ивана Денисовича» и мемуарная литература 60-х годов бывших узников, начиная с «Крутого маршрута» Евгении Гинзбург и «Колымских рассказов» Варлаама Шаламова.

Эту правду об СССР общественное мнение Франции не хотело воспринимать, ибо одни продолжали верить в страну – победительницу фашизма, а другие в идеалы социализма. Н.Ю. Лапина напоминает, как Сартр опровергал Кравченко: «концепция лагеря противоречит концепции социализма» [15, c. 116]. Публикация «Архипелага» явилась откровением, потому что совпала с переменами в общественном сознании, и сами коммунисты не могли больше отрицать существования репрессивной системы в Советском Союзе.

Произведения Солженицына на лагерную тему придали специфическую направленность восприятию творчества писателя. В нем пожелали увидеть, в первую очередь, антисоветчика и антикоммуниста, что и стало популярными клише, прикрепившимися к его образу в ту пору, когда «холодная война» еще не кончилась и советская действительность воспринималась исключительно в бинарных категориях.

Честь тем французским литераторам и ученым, кто и в эту пору разглядел в советском писателе-диссиденте провозвестника нравственного возрождения. Прослеживая зарождение сопротивления внутри самого ГУЛАГа (в «Круге первом»), Нива писал (1981), что эта «эпическая песнь» выполняет «важную сотериологическую миссию» не только для СССР, но и для людей Запада: «избавляет от тайного, глубокого, добровольного и в то же время болезненного подчинения тоталитарной идеологии» [34, с. 613].

Среди осмысливших нравственное значение творчества Солженицына был и Безансон. «Его величие, – писал в 1978 г. французский политолог, – в том, что самим фактом своего существования он доказал, что совесть – в том, что есть в ней главного и универсального, – выжила и победила. В мире, где преобладало не просто убийство, но право на убийство, не просто беззаконие, но обязательность беззакония, не просто ложь, но обязательная ложь, он восстановил общепринятые нравственные нормы».

Безансон в этой статье в парижском журнале «Коммантер» напоминал о суждении Жозефа де Местра: мыслитель отличал «варвара», способного воспринять «зерна цивилизации», от «дикаря», для грехопадения которого «нет искупления». «Не низвел ли советский режим, уничтоживший различия между добром и злом, между истиной и ложью, русский народ из варварства в дикость?», – задавался вопросом политолог. Не превратился ли советский человек в «окончательно выродившегося мутанта, безвозвратно спустившегося на более низкую ступень развития»? Солженицын, по Безансону, стал опровержением, «живым доказательством обратного» [34, с. 366].

Нива подчеркивает, что у Солженицына речь идет не о новом возвращении к России имперско-великодержавной, а о возрождении России глубинной, возрождении ее духовности и нравственных устоев. Это страна не крепостных, а «свободных и ответственных крестьян», страна старообрядцев, ставших в ХIХ в. «предприимчивыми и добросовестными торговцами» и воплощавших «сопротивление царизму и политической диктатуре». Солженицын осуждал «неразумное» расширение империи при Романовых. Третий раздел Польши (1795) считал «катастрофой». Вторжение в Пруссию в 1914 г. находил роковым: «русские солдаты сильны только при защите своей земли» [41, с. 86].

Так, вместе с выдающимся русским писателем ХХ в. французская культура переосмысливала образ России, ее судьбу, ее историю. С конца ХIХ в. русская культура явила мощные духовные ресурсы, которые со всей очевидностью через литературу, музыку, художественное творчество, театр, кино влияют на постижение России–Другого во Франции и Западной Европе. И это вполне реальная перспектива, которая обещает прорыв на Западе через исходные бинарные оппозиции.

Действуют и иные факторы, в том числе в противоположном направлении. Среди них на первое место следует поставить политические: власть и политическая культура России – «доминанта образа России за рубежом», констатируют И.И. Глебова и Ю.С. Пивоваров [15, c. 44]. И здесь особенно явно тяготит наследие, ибо «константа восприятия государства соответствует константе самого государства», пишет Ю.И. Игрицкий, указывая на «авторитарно-репрессивные» аспекты этой константы [13, c. 181].

Отношение к современной России во Франции типично. Несмотря на наличие взаимных симпатий между народами и стойкую популярность русской культуры, негативное восприятие в массовом сознании преобладает (55% против 30%, по данным опроса 2010 г.). Как констатировали, по опросу Н.Ю. Лапиной, эксперты, «речь не идет об антирусских настроениях, но об отрицательном отношении французов к политическому режиму, который сложился в России» [30, c. 185].

«России больше, чем другим странам, приходится заботиться о своем имидже, думать о том, чтобы международное сообщество признало ее и “поставило” ей положительную оценку» [7, c. 348], – говорила в интервью с Н.Ю. Лапиной (2007) Элен Каррер д’Анкосс. Виной является традиционное восприятие ее как Другого для Европы и на Западе, и в самой России. Декларировав путь демократии, постсоветская Россия сама предложила высокие критерии для оценки ее внутреннего положения и внешнеполитического образа действий. Несовершенство российской демократии становится для западных критиков мишенью, а то и приговором.

Каррер д’Анкосс категорически не согласна с оценкой современной политической системы России на основе высших демократических идеалов (вспомним, что Франция традиционно считает себя законодательницей в утверждении демократических ценностей). Состояние российского общества не позволяет идти быстрее по пути демократизации. И дело не только в советском наследстве. Современной России противопоказана форсированная модернизация: «Реформы в духе Петра I немыслимы. В начале XVIII в. Россия пережила варварскую модернизацию, но тогда люди были необразованны и приняли ее. Уже в годы правления Екатерины II или Александра II … подобные реформы были невозможны. Русские сегодня образованны, умеют читать и писать, слушают радио, смотрят телевизор, их нельзя изменить силой (курсив мой. – А.Г.)» [7, c. 344].

Большую опасность, продолжает автор, представляет подъем национализма. Нарастает изоляционизм, русские воспринимают себя во враждебном окружении. Но это и вина Запада – стремление США изолировать Россию, активизация антироссийских настроений в Европейском сообществе в процессе его расширения, откровенная враждебность со стороны западных соседей России, берущих на себя функцию непрошенных «стражей Европы». Даже с учетом этих обстоятельств французский академик не считает неизбежным торжество национализма в России. Главная ее надежда на молодежь.

Предпосылкой обретения Россией достойного ее международного статуса является грамотная внутренняя политика, направленная на построение государственно-правовых институтов и расширение гражданского общества, на восполнение того, чего традиционно не хватало России. Именно такой курс, по мнению Каррер д’Анкосс, должен обеспечить долговременную и подлинную стабильность. Очень важно при этом также поддерживать «внутреннее равновесие» [7, с. 346–347].

У России есть мощные внешнеполитические козыри, однако использование их далеко не всегда идет на пользу международному престижу страны. При всей дипломатичности и личной симпатии к российскому президенту Каррер д’Анкосс не удерживается от критики: «Чтобы быть влиятельной в мире, России недостаточно иметь энергоресурсы и периодически стучать кулаком по столу. Для этого ей нужно быть внутренне единой и сильной». Между тем «по мере роста международного влияния России проявляется ее слабость, которую она пытается компенсировать “силовыми действиями”». А это делает страну «крайне непопулярной за рубежом» [7, с. 347].

Друзья России во Франции, среди которых Каррер д’Анкосс занимает заметное место, отчетливо понимают сложность задач совершенствования российской государственности, однако способы, применяемые руководством страны, далеко не всегда представляются им адекватными. В общественном мнении Франции руководители России зачастую продолжают оставаться носителями традиционно-авторитарной политической культуры.

Главное все же, считает Каррер д’Анкосс, что «во Франции есть стремление понять Россию, а не осуждать ее». В общественном мнении происходят постепенные изменения: «Образ России начинает улучшаться, но процесс этот идет медленно» [7, c. 350].

Что может способствовать прогрессу? Важно, в первую очередь, чтобы французы (а с ними все те на Западе, для которых Россия – Другая) почувствовали, что Россия – «нормальная страна», в ней живут «нормальные люди», которые хотят «нормальной жизни» и «все делают для этого» [7, с. 349]. Между тем ничто так не создает образ страны «нормальных людей», как ее открытость, масштабы и интенсивность межличностных связей.

Ю.И. Игрицкий справедливо обратил внимание на традиционную слабость «живого общения» между населением зарубежной Европы и России, особенно явственную в сравнении с интенсивными контактами между Восточной, Центральной и Западной Европой [15, c. 179]. Трудно оценить последствия той аномалии образа страны, которую явил «железный занавес». А ведь у Сталина были предшественники, закрывавшие Россию и для европейских идей, и для их носителей, а больше всего для русских людей, которые стремились «увидеть Париж», посетить другие европейские центры. Закрывали границу и Екатерина II в последний период своего царствования, и Павел I, и августейшие собеседники Местра и Кюстина.

Восприятие Другого всегда есть межкультурное взаимодействие, в нем неизбежно присутствуют – и это особенно характерно для межличностных связей – две стороны, познающие друг друга и самих себя. В таком диалоге различных культур не страшно, утверждает виднейший французский социолог Ален Турен, когда стороны «с трудом понимают друг друга». Важно стремление к взаимопониманию, «к дискуссии, открытости, обновлению» [35, с. 3].

Литература

1. Артемьева Т.В., Михаил Щербатов. – СПб., 1994. – 92 с.

2. Барбюс А. Сталин: Человек, через которого раскрывается новый мир. 2-е изд. – М., 1936. – 400 с.

3. Вощинская Н. Два д’Отроша // Отечественные записки. – 2005. – № 5. (magazines.russ.ru/oz/2005/5/2005_5_33.html)

4. Вульф Л. Изобретая Восточную Европу: Карта цивилизации в сознании эпохи Просвещения / Пер. с англ. И. Федюкина. – М., 2003. – 560 с.

5. Гессен С.И., Предтеченский А.В. Маркиз де Кюстин и его мемуары // Кюстин А. де. Николаевская Россия. – М., 1990. – С. 15–47.

6. Гордон А.В. Российское Просвещение: Значение национальных архетипов власти // Европейское Просвещение и цивилизация России… – С. 114–127.

7. Два президентских срока В.В. Путина: Динамика перемен / Отв. ред. и сост. Н.Ю. Лапина. – М.: ИНИОН РАН, 2008. – 412 с.

8. Дегтярева М.И. Два кандидата на роль государственного идеолога: Ж. де Местр и Н.М. Карамзин // Исторические метаморфозы консерватизма. – Пермь, 1998. – С. 63–84.

9. Дегтярева М.И. «Особый русский путь» глазами «западников»: де Местр и Чаадаев // Вопр. философии. – 2003. – № 8. – С. 97–105.

10. Европейское Просвещение и цивилизация России / Отв. ред. С.Я. Карп, С.А. Мезин. – М., 2004. – 356 с.

11. Екатерина II (имп.). Антидот / Пер. с фр. // Каррер д’Анкосс Э. Императрица и аббат… – С. 225–425.

12. Жид А. Возвращение из СССР // Два взгляда из-за рубежа. – М., 1990. – С. 62–162.

13. Игрицкий Ю.И. Россия и Запад: Корни стереотипов // Россия и внешний мир: Диалог культур. – М., 1997. – С. 177–184.

14. Каррер д’Анкосс Э. Императрица и аббат: Неизданная литературная дуэль Екатерины II и аббата Шаппа д’Отероша / Пер с фр. О. Павловской. – М., 2005. – 401 с.

15. Концепции и оценки развития России в зарубежных исследованиях (ХХ – начало ХХI в.) в зарубежных исследованиях / Отв. ред. Ю.И. Игрицкий. – М.: ИНИОН РАН. – 320 с.

16. Кюстин А. де. Россия в 1839 году: Пер. с фр. В 2 т. / Под общей ред. В.А. Мильчиной; коммент. В.А. Мильчиной, А.Л. Осповата. – М., 2000. – Т. 1. – 639 с.; Т. 2. – 591 с.

17. Лиштенан Ф.Д. Русская церковь XVIII в. глазами западных наблюдателей: Политический и философский аспекты // Европейское Просвещение и цивилизация России… – С. 65–76.

18. Мезин С.А. Взгляд из Европы: Французские авторы XVIII века о Петре I. 2-е изд. – Саратов, 2003. – 232 с.

19. Мезин С.А. Петр I как цивилизатор России: Два взгляда // Европейское Просвещение и цивилизация России… – С. 5–16.

20. Местр Ж. де. Петербургские письма. 1803–1817 / Пер. с фр., сост., и предисл. Д.В. Соловьёва. – СПб., 1995. – 336 с.

21. Местр Ж. де. Религия и нравы русских: Анекдоты, собранные графом Жозефом де Местром и о. Гривелем / Пер. с фр. А.П. Шурбелева. – СПб., 2010. – 186 с.

22. Местр Ж. де. Санкт-Петербургские вечера / Пер. с фр. и прим. А.А. Васильева. – СПб, 1998. – 733 с.

23. Местр Ж. де. Четыре неопубликованные главы о России; Письма русскому дворянину об испанской цивилизации / Пер. с фр. А.П. Шурбелева. – СПб., 2007. – 300 с.

24. Мильчина В.А. «И все же не видел мир досель чудес так много». Жозеф де Местр о России // Родина. – 1992. – № 6–7. – С. 160–165.

25. Мильчина В.А. Несколько слов о Кюстине, его книге и ее первых русских читателях // Кюстин А. де. Россия в 1839 году. – Т. 1. – С. 477–494.

26. Мильчина В.А. Россия и Франция: Дипломаты, литераторы, шпионы. – СПб., 2006. – 527 с.

27. Минути Р. Образ России в творчестве Монтескье // Европейское Просвещение и цивилизация России… – С. 31–42.

28. Мироненко С.В. Голос из прошлого // Кюстин А. де. Николаевская Россия… 1990. – С. 3–14.

29. Мяло К.Г. Хождение к варварам, или Вечное путешествие маркиза де Кюстина. www.pseudology.org/Literature/HozhdenieMyalo.htm

30. Образ современной России во Франции: Опыт междисциплинарного анализа / Отв. ред. Н.Ю. Лапина. – М.: ИНИОН РАН, 2012. – 200 с.

31. Плутник А.У. Анатомия таких разных убеждений // Два взгляда из-за рубежа… С. 3–61.

32. Прокопович Ф. Соч. – М.-Л., 1961. – 502 с.

33. Пыпин А.Н. Кто был автором «Антидота»? // Каррер д’Анкосс Э. Императрица и аббат… – С. 425–461.

34. Cолженицын: Мыслитель, историк, художник: Зап. критика 1974–2008 / Сост. и авт. вступ. ст. Э.Э. Эриксон; коммент. О.Б. Василевской; пер. с анг. и фр. – М., 2010. – 720 с.

35. Филиппова Е.И. Французские тетради: Диалоги и переводы. – М., 2008. – 243 с.

36. Фокин С.Л. «Русская идея» во французской литературе ХХ века. – СПб., 2003. – 211 с.

37. Шапп д’Отерош Ж. Путешествие в Сибирь по приказу короля в 1761 году // Каррер д’Анкосс Э. Императрица и аббат… – С. 55–224.

38. Aron R. L’opium des intellectuels. – P., 1955. – 337 p.

39. Besançon A. Chappe d’Auteroche, voyage en Sibérie // Cahiers du monde russe et soviètique. – P., 1964. – Vol. 5, N 2. – P. 234–250.

40. Cadot M. L’image de la Russie dans la vie intellectuelle française (1839–1856). – P., 1967. – 641 p.

41. Cas Soljenitsyne: Entretien avec Georges Nivat // Histoire. – P., 2009. – N 344. – P. 84–87.

42. Coeuré S. Custine: Radiographie d’un best-seller // Histoire. – P., 2009. – N 344. – P. 48–49.

43. Lortholary A. Les «philosophes» du XVIIIe siècle et la Russie: Le mirage russe en France au XVIIIe siècle. – P., 1951. – 411 p.

44. Mirage russe au XVIIIe siècle / Ed. by Sergueï Karp, Larry Wolff. – Ferney–Voltaire: Centre International d'étude du XVIIIe siècle, 2001. – 264 p.

45. Ours et le coq: Trois siècles de relations franco-russes / Essais en l’honneur de Michel Cadot réunies par F.-D. Liechtenhan. – P., 2000. – 287 p.

46. Russie d’Ivan le Terrible à Poutine // Histoire. – P., 2009. – N 344. – 114 p.