Текст книги "Привет от Вернера"

ВОЗВРАЩЕНИЕ К ЖИЗНИ

Мое выздоровление мама называла «возвращением к жизни». Откуда же это я возвращался, интересно? Ведь там, где я был, тоже была жизнь – там я разговаривал с Беспризорником, проходил с Воровским сквозь запертые двери и даже стоял у него на пьедестале! И самое главное – я там убил Конради! Я это точно помню, я видел, как он упал, обливаясь кровью, на мостовую, когда я выстрелил. А он убил Гизиного папу! Я это тоже помню. Я рассказывал об этом маме; она сказала, что это сон и серо-буро-малиновое тоже сон, который называется «кошмар». Но почему эти сны тогда были такими яркими, почему я от них так страдал, так мучился, так жил ими? И что это вообще такое – сон? Что это такое, если не какая-то другая, вторая жизнь? И почему мама не велит мне рассказывать Гизи, как Конради убил ее папу? Если это просто сон, то почему нельзя об этом сказать Гизи? Хотя я и сам чувствовал, что нельзя об этом говорить Гизи. О том, как ее папа упал, обливаясь кровью. Мама сказала, что всё это чепуха, но говорить не надо... «Я Гизи ничего и не скажу», – подумал я. А Гизи мне еще больше жалко стало после этого сна – что она здесь с мамой, а ее папа один в Германии. Письма-то от него еще приходили, может, с ним и ничего не случится, кто его знает... Хотя ему там не весело, он все время борется с этими проклятыми фашистами, с такими, как Конради, только Конради русский фашист, белоэмигрант, которого выгнала из России наша революция, а там еще много своих, немецких, фашистов, которых никуда не выгнали, потому что они там дома и делают что хотят... Гизин папа и борется, чтобы их там всех выгнали и установили в Германии рабочую власть. Он профессиональный революционер, Гизин папа, вот он кто такой! Профессиональный – это значит, что «делать революцию» его главная работа. Раньше его главная работа была кровельщик – он делал крыши для немецких домов, но постепенно он эту работу совсем забросил, он ее так немножко только делает, для вида, а сам в основном занимается революцией. Мне все Гизи рассказывала, еще до того, как я заболел, и Иосиф говорил, он-то его знает, он познакомился с Гизиным папой, когда был в Германии. Иосиф уже много раз был в Германии, а скоро он и нас возьмет с собой, меня и маму, когда я окончательно окрепну... ну, может, немножко попозже.

Выздоравливал я медленно. Краснота глаз у меня прошла, и сыпь прошла, только кожа еще долго шелушилась, сходя мелкими чешуйками, как у ящерицы: они ведь часто меняют кожу, каждый год, а мы не часто, но тоже меняем, только незаметно, а тут, после кори, я менял ее очень заметно; я весь обновлялся, возвращаясь к нормальной жизни. И светобоязнь у меня тоже совсем прошла; теперь мама впускала в комнату солнце. Я уже вставал и играл со своими игрушками, но только один. Гизи и Вовку ко мне не пускали, пока не кончится карантин.

И вот однажды он кончился, этот длинный карантин, – было утро, в комнате ярко светило солнце. Я встал, оделся и пошел гулять во двор. Лето было в разгаре! Зеленел сквер на Кузнецкой площади перед нашим двором, и деревья были не голые, не оранжево-черные, как еще недавно, а пышно-зеленые. И двор был какой-то новый – веселый, залитый солнцем. Дворник Ахмет стоял возле Памятника Воровскому в белом переднике с бляхой и поливал из шланга пьедестал и асфальт вокруг пьедестала. Серебряная струя воды разбивалась брызгами о Воровского, а вокруг прыгали и смеялись ребята. В углу двора рядом с дверью наркоминдельского магазина громоздились возле стены новенькие желтые ящики из-под продуктов, и ветер шевелил в них обрывками серой бумаги. Я сразу побежал к ребятам... О, как они запрыгали и загалдели вокруг меня! И Вовка запрыгал, и Гизи, и Ляпкин Маленький! И еще какие-то ребята, Вовкины товарищи, тоже в красных галстуках, как и Вовка. Все мне улыбались, и дворник Ахмет, и ребята, и Гизи своей немецкой улыбкой – она как-то стала свободнее, эта улыбка, заметил я, – и даже Воровский мне подмигнул сверху одним глазом, но я, конечно, сделал вид, что этого не заметил...

Гизи уже не была такой бледной, как раньше, она немножко загорела, а Вовка был весь в желтых веснушках, и его рыжие волосы горели, как пламя. Я чувствовал себя в центре внимания после этой долгой болезни, все закидывали меня вопросами, теребили: как я себя чувствую, да как я болел, да что я буду теперь делать, да когда мы поедем на дачу и когда в Берлин... Даже Ляпкин Маленький спросил:

– Как ты чувствуешься? – И это было очень смешно, все рассмеялись.

А Вовка сказал:

– Какой ты стал худой! А под глазами синий!

И все опять засмеялись.

А я смотрел на Гизи – какая она стала красивая! Еще красивее, чем была! Губы у нее такие ярко-красные, а волосы ярко-черные, а глаза такие большие и сине-сине-серые, как небо перед грозой! И эти ямочки на щеках! И прямой носик в середине! Нет, Гизи была очень красивой, что там и говорить! Я, конечно, сделал вид, что вовсе не на нее смотрю и не о ней вовсе думаю...

Вовка сказал:

– Давай-ка отойдем, нам нужно поговорить!

И я сказал:

– Давай!

И мы с Вовкой пошли в угол двора, обнявшись. Ляпкин Маленький сразу увязался за нами, он шел и жевал какой-то пряник – он ведь всегда жевал, вы же помните, – и Вовка обернулся и сказал ему:

– Ну, что ты тут за нами жуешь?

– Я фоже шошу погаваить! – промямлил полным ртом Ляпкин.

– Нельзя! – сказал Вовка. – У нас секрет!

И Ляпкин сразу отстал.

Он стоял и грустно смотрел нам вслед. И другие ребята смотрели вслед. И Гизи.

Мы отошли в дальний угол двора и сели возле ящичной пирамиды на перевернутый ящик. Ящики были из тонких неструганых досок, перетянуты по краям проволокой, сбиты гвоздями и выложены внутри серой бумагой. Пахли они смолой и конфетами...

– Пастилу давали, – сказал Вовка. – А ящики мировые! Я взял два...

– Зачем?

– Что-нибудь сделаю! – сказал Вовка. – Может, планер, а может, еще что... этюдник, например.

Вовка ведь был художник.

– А мне сделаешь? – спросил я. Мне сразу очень захотелось иметь этюдник.

– Сделаю, когда будет время, – сказал Вовка. – Сейчас со временем туго, – и важно сплюнул... дале-еко в сторону. Вовка умел плевать очень далеко.

Я тоже сплюнул, но у меня получилось не так далеко.

– А почему мало времени? Школы же сейчас нет?

– Что школа! – с презрением сказал Вовка. – К слету готовимся...

– К какому слету?

– Вот человек! Болезнь память отшибла?

– Ничего не отшибла!

– Так я ж тебе говорил по секрету, помнишь?! Еще Ляпкин рядом стоял? Про пионерский слет?

– А-а! – вспомнил я.

– Вот те и «а»! Видишь, вон ребята ко мне пришли. – Он кивнул на школьников в красных галстуках.

Они стояли у Памятника с Гизи и Ляпкиным и о чем-то говорили, глядя в нашу сторону.

– Мы вместе готовимся, – сказал Вовка.

Я смотрел на них и думал: рассказывать Вовке про Конради, как я его убил, или нет...

– Ты лучше скажи, как ты думаешь: зачем я тебя вызвал? – спросил Вовка, как будто читал мои мысли.

– Рассказать про слет? – спросил я.

– Слет не секрет! – Вовка сделал таинственное лицо. – Есть дело, лично тебя касающееся...

«Куда это он гнет, не понятно!»

– Меня касающееся? – переспросил я.

– Тебя, тебя! – повторил Вовка, улыбаясь. – Тебя, и меня, и еще одной... ну, одного существа!

«Не Гизи ли он имеет в виду?» – мелькнуло у меня в голове. Я покраснел и тупо уставился Вовке в глаза. А он все смотрел на меня, наслаждаясь моей растерянностью, а потом наклонился к самому моему уху и быстро шепнул:

– Дик вернулся!

Я вскочил на ноги, кровь сразу прилила мне к сердцу – когда я волновался, кровь всегда приливала мне к сердцу и становилось жарко в груди, – но Вовка схватил меня за руку.

– Сиди! – сжал он мою руку. – Дик у Ахмета!.. Да не смотри на меня так! Сиди, как будто ничего не случилось! Они не знают, – кивнул он на ребят. – И никто не должен знать, особенно Ляпкин!

– Почему? – еле выдохнул я.

– Ты слушай! Дик вернулся вчера ночью, – быстро зашептал Вовка, глядя на ребят, которые прыгали вокруг Памятника, увертываясь от белой, сверкающей струи воды, которую Ахмет направлял на асфальт. – Дик вернулся вчера ночью! Худой, страшный! Весь в репьях. И лишай на боку. Поздно ночью он царапался в парадную дверь. Тут его и увидела Фатима! Она выходила парадные проверять. И взяла Дика к себе! Он у них сидит...

– А у нас... – начал было я.

– Ты слушай! Дик сейчас сидит у них! Фатима гуляет с ним рано утром и поздно ночью. Чтоб никто не видел! Главное, чтоб Ляпкин Большой не знал! А то он его застрелит или отравит! Он ведь занял комнату Усов, пока ты болел!

– Как – занял?

– Ну, «как, как»! Занял, и все! Домуправ его вселил! Он там себе кабинет устроил! Не в этом сейчас дело! Черт с ним, с его комнатой. Только бы он Дику плохого не сделал! – Вовка на мгновение остановился. – Скажи, мы ведь брали над Диком шефство? Брали?

– Ну, брали...

– Так надо действовать!

– Как?

– Очень просто! У меня есть план! Ты слушай! Тут много зависит от тебя! Во-первых, мы должны за ним ухаживать. Есть ему носить... Так?

– Так, – сказал я.

– Это твое дело – еду таскать, – сказал Вовка. – Во-вторых, лечить его надо! Поговорить с собаководами в Доме пионеров! Это я беру на себя...

– Я тоже могу его лечить! – вмешался я. – Я могу поговорить со своим врачом Виленкиным...

– Твой врач не годится, – махнул рукой Вовка. – Тут нужен собачий врач, а не детский! Ты лучше скажи: на дачу вы когда едете? Ну, к Ване?

– Не знаю, – сказал я. – Наверное, скоро...

– Это в-третьих! – таинственно сказал Вовка. – Это самое главное: взять Дика на дачу к Ване! Это должен ты сообразить! Ясно?

Я обрадовался! Взять Дика на дачу – это Вовка здорово придумал!

– Я... я прямо сегодня пойду с мамой на Кузнецкий, и пусть Ваня заберет! – загорелся я.

– Да нет! – остановил меня Вовка. – Так ты все испортишь! Тут спешить нельзя! Дика надо сначала вылечить! И подкормить! И надо, чтобы он поехал на дачу с тобой, а то он опять убежит! Понял?

Я кивнул.

– Гулять с ним пока будет Фатима, – продолжал Вовка. – Я с ней договорился. Она молодец, Фатима! Да и Ахмет тоже, они хорошие... Я ведь им тоже помогаю... они мне благодарны...

– Почему? – удивился я.

– А ты не знал? Учу я их... Тут, брат, все точно! – И Вовка подмигнул. – Чему ты их учишь? – удивился я еще больше.

– Грамоте я их учу – вот чему! Это моя работа к слету пионеров по борьбе с неграмотностью. Каждый пионер должен взять двух неграмотных. Вон те ребята тоже взяли! – Вовка кивнул на пионеров.

Я посмотрел на ребят, потом на Вовку. Я смотрел на Вовку с восхищением. «Как он все умеет!» – подумал я и сказал:

– Это ты здорово придумал!

– Это не я придумал, – сказал Вовка. – Это все пионеры вместе придумали... Но главное, ты не подведи с Диком! Так по рукам?

– По рукам! – сказал я.

Мы ударили с Вовкой по рукам. Я чувствовал себя на седьмом небе. От этой тайны, которая теперь была у меня с Вовкой. Иметь общую тайну – это очень интересно! Это еще больше сближает людей.

– А когда мы пойдем к Дику? – спросил я.

– Сейчас! – быстро сказал Вовка. – Попрощаюсь с ребятами, и пойдем! Только смотри не проболтайся!

И мы встали.

ФАТИМА И АХМЕТ

Фатима с Ахметом живут в подвале. Окно их комнаты выступает над асфальтом только наполовину, нижняя часть окна сидит в земле. В яме, закрытой решеткой. В моем окне видны только небо да крыши, а у Фатимы с Ахметом никакого неба не видно. И никаких крыш. Зато у них в окне видны ноги: человечьи, кошачьи и собачьи. Когда мимо окна проходит человек, видны человечьи ноги, в туфлях или ботинках, с галошами и без галош, или валенки! А если проходит кошка или собака, то мелькают лапы, большие и маленькие, белые, желтые, черные, пегие! Интересно сидеть и смотреть в это окно, оно у них прямо над столом; я иногда у них сижу и смотрю, и мне тогда кажется, что весь мир населяют одни только ноги! Это какой-то ногатый мир, который видится у них из окна! Я знаю всех жильцов нашего дома по ногам! Вы-то небось знаете своих знакомых по головам, потому что никогда не смотрите на ноги, а я умею узнавать людей по ногам. Иногда, когда мама и Иосиф куда-нибудь уходят, они просят Фатиму меня взять, и тогда я изучаю в окне разные ноги. Фатима тоже здорово узнает жильцов по ногам. Даже лучше меня! Еще бы: она всю жизнь прожила перед этим окном. Наверное, потому она так любит галоши! О, она очень любит галоши! У нее страшно много галош: блестящих и тусклых, старых и новых, на красной байковой подкладке, и на синей, и на черной, галош глубоких и мелких, с острыми носами и с тупыми. Даже моя мама несколько раз дарила Фатиме галоши, я хорошо помню, и Фатима была очень счастлива. Она так любит галоши, что надевает их, даже когда сухо, а не только когда дождь, она даже в солнечную погоду их надевает! Она, например, любит сидеть в солнечную погоду в новых галошах перед окном на ящике. И щелкать семечки. Семечки она тоже любит. Она их очень красиво щелкает, быстро-быстро: кинет – и раз! Кинет – и раз! Кинет – и раз! Она их быстро щелкает, даже когда задумчива. Когда она задумчива, она их даже еще быстрей щелкает. Я, например, так быстро щелкать не могу. И Вовка не может. А Гизи вообще не умеет их щелкать – Гизи с одним семечком возится, как будто это орех, а не семечко. Фатима всегда над ней смеется. И над нами она тоже смеется, когда мы с Вовкой пытаемся обогнать ее с семечками. Даже Дик умеет грызть семечки лучше, чем мы. Это удивительно, но факт! Может, Фатима и любит Дика за эти семечки, за то, что он их так ловко грызет... Да, семечки и галоши – это ее страсть, как говорит мама. А еще Фатима любит вещи, разное барахло – платки, плюшевые зипуны, коверкот, яркие цветастые отрезы на платье, разные кальсоны и рубашки. И Ахмет тоже любит вещи. Поэтому, наверное, Фатима и Ахмет все время пропадают на барахолке. Это такой базар – барахолка, где продаются разные вещи, старые и новые, но больше старые. Фатима и Ахмет все свободное время проводят на этом базаре. Подметут двор – и идут на базар. По очереди. Если их нет дома, их всегда можно найти на базаре. Это все знают. У каждого ведь есть своя любовь, говорит мама, своя страсть: у Иосифа и Воровского – революция, у Вовки – рисование и выпиливание из дерева, у мамы – печатание на машинке, у Зусмана – портновское дело, а у Фатимы с Ахметом – вещи. И вот что интересно: вещи их тоже любят, Фатиму и Ахмета. Это мне сама Фатима говорила. Вещи к ним идут, сами идут, вот что интересно! Вот вы, например, пойдете на барахолку и будете там весь день в толпе бродить, среди разных вещей, а вещи к вам не пойдут. И в результате вы купите какую-нибудь чепуху, дешевку. А Фатиму с Ахметом вещи любят, отвечают им любовью на их любовь. К каждому приходит то, что он любит...

...Когда мы с Вовкой спустились к Фатиме, они с Диком грызли в комнате семечки. Фатима сидела на кровати, а Дик лежал перед ней на полу, на разноцветном лоскутном коврике, и оба самозабвенно грызли семечки. Фатима кидала ему семечко, он его ловил и ловко разгрызал! А шелуху выплевывал! Это было просто удивительно!

Когда мы вошли, постучавшись, и остановились на пороге, посреди огромной коллекции галош, не зная, куда ступить, чтобы не попасть в галошу, в первое мгновение стало взволнованно-тихо, потому что я очень волновался, и сердце у меня стучало громко-громко, на всю комнату, и Дик, наверное, слушал стук моего сердца, потому что он на секунду замер, обернувшись, с повисшей на черном носу семечной скорлупой, а потом вдруг вскочил и кинулся на меня в неописуемом восторге, чуть не свалил меня с ног, прижав к двери, и стал меня яростно целовать своим шершавым языком и холодным носом в лицо. Собаки всегда целуются языком и носом... А потом Дик стал целовать Вовку, но не так сильно, как меня, не потому, конечно, что он Вовку меньше любил – это я должен признать, – а просто потому, что он Вовку уже видел? а меня он давно не видел.

Фатима сидела на кровати и смеялась, как всегда. Фатима ведь была хохотушка, она по любому поводу смеялась, а сейчас, когда Дик так прыгал вокруг нас, она была, конечно, рада, что может хохотать до слез, вытирая глаза уголком платка. Платок на ней был черный с розовыми цветами и зелеными листьями, очень яркий платок, и платье было яркое, голубое, а из-под платья выглядывали пестрые шаровары, а из-под них – галоши на босу ногу, новые, черные, с блестящими острыми носами...

– Ну, хватит! – сказал Вовка. – Дик, хватит! Ложись!

И Дик опять лег на подстилку, а мы с Вовкой сели рядом на пол и стали гладить Дика, а он лизал нам руки. Дик стал действительно такой худой, что можно было пересчитать все ребра на боках, и шерсть на нем стала тусклой, клочьями... Я смотрел на него, и мне его было так жалко, так жалко!

– Так ты, Фатима, никому не говоришь про Дика? – строго спросил Вовка.

– Ой, разве можна! – Фатима даже всплеснула руками. – Фатима никому словечка не будет говорить!

– Смотри! – сказал Вовка. – Гуляешь с Диком осторожно?

– Ой, так осторожно, так осторожно! – Румяная Фатима хотела быть серьезной, но это у нее плохо получалось: смех светился в ее черных глазах.

– Если Ляпкин Большой узнает, он его отравит! – убежденно сказал Вовка. – Или застрелит!

– Ляпкин плохой человек! – говорит Фатима, делая испуганные глаза. – Очень плохой!

Я глажу Дика по голове. «Где он бродил? – думаю я. – Куда-то плавал на льдине... Мы этого теперь никогда не узнаем. Бедняга! Изголодался, похудел!» – Я глажу Дика, прижимаясь к нему щекой.

Открывается дверь, и в ней показывается Ахмет. Он низко нагибается, и его черная татарская тюбетейка на бритой голове касается притолоки. Ахмет никогда не снимает свою тюбетейку, он ее даже в бане не снимает, говорит Фатима. Фатима называет его «князь», а иногда «палван» – это значит «богатырь», и Ахмет действительно богатырь с тонкими длинными усами. Плечи у него широкие, ноги длинные, голова маленькая. На лице блестят скулы и черные глаза. Он действительно похож на старинного князя. Татарский князь! Когда он входит, комната становится еще меньше. В ней просто негде повернуться!

Ахмет бросает на кровать большой пухлый узел и садится рядом на табуретку. Фатима что-то говорит по-татарски, развязывая узел... Там, конечно, вещи! Какие-то штаны, куртки, платки, кальсоны, рубашки... Фатима быстро говорит, перебирая вещи.

Ахмет молча улыбается.

– Ну что, карты доставать? – деловито спрашивает Вовка. – Раскинем?

– Давай, Вовочка! – говорит Фатима. – Давай карты! Ахмет мне совсем голову заморочила!

«Какие карты? – думаю я. – Неужели они тут играют в карты?»

– Вы будете играть в карты? – шепотом спрашиваю я Вовку.

– Сейчас увидишь! – подмигивает Вовка.

Все садятся к столу. И я сажусь, хотя мне как-то неловко; я знаю, что это плохо – играть в карты, мне мама говорила, это Ляпкины все время по вечерам в карты играют... И вместе с тем мне очень хочется посмотреть!

Фатима поправляет на столе клеенку, и мы садимся вокруг в тесноте. Краем глаза я вижу в окне две пары кошачьих ног: это кошка карабкается по решетке.

Вовка достает из ранца колоду карт. Карты самодельные, они вырезаны из плотной бумаги и на тыльной стороне расчерчены наискось – крест-накрест – цветными карандашами. «Неужели это Вовка сделал карты?» – думаю я. Мне становится стыдно за Вовку. «Как это он может! – думаю я. – Пионер – ив карты играет!» Вовка невозмутимо тасует колоду. Фатима и Ахмет смотрят на него серьезно. Становится так тихо, что слышно, как чирикают за окном воробьи. Вовка сдает карты, тыльной стороной вверх Фатиме и Ахмету, себе он почему-то не берет...

– Ну, Ахмет, открывай! – говорит Вовка.

Ахмет открывает одну карту и кладет ее в середину стола. И тут я вижу, что на карте нарисованы две буквы! Две буквы «Б» и «А», я эти буквы знаю, и черточка после них, вот так: «БА-» – и больше ничего! «Что это за карты такие? На картах же мужчины и женщины нарисованы, и пики, и крести, а это что же такое?» Я смотрю на Вовку, но он на меня не смотрит, он удивительно серьезен, даже важен, он смотрит на Ахмета и говорит:

– Ну?

Ахмет впивается в карту своими черными глазами, как будто хочет ее съесть; на его гладком лбу появляются морщины, он думает некоторое время, потом краснеет и произносит:

– БА!

– Правильно! – говорит Вовка и смотрит на меня с победоносным выражением, как будто это он сказал «БА!», а не Ахмет...

– У кого есть вторая половина? – спрашивает Вовка. – Фатима?

– Моя нет! – говорит Фатима, разглядывая свои карты.

– И у меня нет! – говорит Ахмет.

– Фатима, бери еще карту! – приказывает Вовка.

Фатима достает из Вовкиной колоды еще одну карту, смотрит на нее в ладонях, беззвучно шепчет губами, потом весело говорит:

– Есть!

– Что есть? – спрашивает Вовка.

– БА! – говорит Фатима.

– Молодец! – говорит Вовка. – Ну, складывай! Что получилось?

Фатима кладет рядом с первой картой вторую, удивленно смотрит на нее, весело произносит:

– БА-БА! – и смеется.

И Ахмет смеется. Только Вовка серьезен... И тут я вдруг понимаю! Они составляют слова! Это Вовка их грамоте учит! Ну и молодец же Вовка! А я думал, они в карты играют!

– Понял? – говорит Вовка. – Это такой новый метод учебы! По букварю для взрослых...

Он весь сияет, несмотря на то что серьезен. У него даже появляются капельки пота на верхней губе.

– Пойдем дальше! – солидно говорит Вовка. – Составим предложение, которое разбирали вчера...

Фатима и Ахмет опять ищут в своих картах предложение. Если у них нет нужной карты, они берут наугад из Вовкиной колоды, пока не находят нужную. Мне тоже интересно угадывать буквы, я ведь не все знаю! Фатима читает быстрее, поэтому мне становится жалко Ахмета, и я пытаюсь ему подсказывать, но получаю за это выговор от Вовки. Наконец предложение составлено, и Фатима с выражением читает его: «БАБА НЕ РАБА, РАБА НЕ БАБА». Потом составляют второе предложение, и его читает Ахмет: «БАРЫ НЕ МЫ, МЫ НЕ БАРЫ».

– Ну, а теперь Фатима прочитает нам стихотворение «Прачка»! – говорит Вовка. Он открывает свой букварь для взрослых. – Начинай, Фатима!

Фатима краснеет и ерзает на табуретке. Она закрывает лицо уголком платка и смотрит в стол.

– «Я стираю...» – говорит Фатима и останавливается.

– Ну? – подбадривает ее Вовка.

– «Брызжет мыло, рука ловкая горит!..»

– Не так! – кричит Вовка. – «Руки ловкие горят!» – вот как надо! Дайте-ка я вам прочту...

И Вовка начинает с выражением:

Прачка

 
Я стираю,
Брызжет мыло,
Руки ловкие горят!
Нет тоски, что прежде было, —
Весел взгляд!
 

 
Сортирую,
Глажу, мою.
Нарумянит щеки пар;
Буду вечно молодою —
В сердце жар!
 

 
Скрылась
Злобная хозяйка,
Что бранилась целый день.
Я свободна,
Будто чайка:
Петь не лень!
 

 
Весел труд —
Кипит борьбою,
Скрылась царства злая тьма,
И хозяйка над собою
Я сама!
 

– Про меня написано! – смеется Фатима.

– Конечно, про тебя! – важно говорит Вовка. – А ты, Ахмет, вот какое будешь читать...

Вовка листает в книжке, откашливается и начинает:

Замужество

 
Он здоров, силен, мускулист,
 

Вовка сделал ударение на «у».

 
У нее – глубокий взгляд.
Друг на друга натолкнулись
Года два тому назад.
 

 
Он – кузнец, она – ткачиха,
Не спросили, чей и чья...
Пронеслись два года тихо
Пролетарского житья.
 

 
Льется мирная беседа
Говорливым ручейком.
Неизменная газета
Друг, товарищ – за чайком.
 

 
Незатейливо простые
Речи тают в тишине.
Вечно гости дорогие —
Маркс и Ленин – на стене!
 

– Вот, – говорит Вовка, – это стихотворение будет учить Ахмет... Ясно, Ахмет?

– Ясно, – тихо говорит Ахмет.

– Букварь я опять оставляю, – говорит Вовка, вставая, – если трудно будет, Фатима поможет... Чтобы назавтра знал половину! А Маркса и Ленина я вам принесу! Повесите над кроватью...