Текст книги "Привет от Вернера"

Я НЕ БОЮСЬ ДЕДА-МОРОЗА

Тиц, – это самый большой универсальный магазин Берлина. Во всяком случае, так было во времена моего детства. Там можно было купить все!

Когда мы входим, мама говорит:

– Я хочу посмотреть кое-какие вещи... Что мы, сначала посмотрим вещи, а потом купим игрушку? Или наоборот?

– Сначала игрушку! – говорю я.

Я вообще очень не любил ходить с мамой но магазинам! Среди игрушек-то я любил, а вообще не любил! Мама всегда долго ходила по разным отделам, все расспрашивала, рассматривала, раздумывала, а потом в результате ничего не покупала! А я любил сразу прийти и купить! И ехать домой.

– Можно было бы сначала посмотреть вещи, – робко говорит мама. – А потом уже спокойно купить игрушку и ехать домой...

– Нет! – говорю я. – Мне все мученья уже надоели! И там какие-то мученья, и тут какие-то мученья! Я хочу сразу купить. И все!

– Ну ладно! – говорит мама. – Ты сегодня победитель!

Мы разговаривали, поднимаясь по широкой лестнице. Рядом – вверх и вниз – шли люди. Их было много и еще больше оттого, что они отражались в зеркалах. И мы отражались в зеркалах, я и мама, – мы там умножались! Потому что в зеркалах отражались еще Другие зеркала, и во всех этих зеркалах шагали мы с мамой. Это было очень интересно: смотреть, сколько нас там шло – меня и мамы! Мы там все одинаково поднимали ноги, и одинаково размахивали руками, и одинаково кривлялись – это я кривлялся! – и одинаково расстегивали воротник – это мама! Все мы там с мамой делали, помноженное на много раз! Я подумал: а что, если бы нас действительно было столько – меня и мамы! Вот было бы здорово! Стоит, например, дом, где живет меня сто человек. И моей мамы в нем сто человек! И мы вдруг выходим гулять изо всех квартир. Одновременно! Представляете? Тут любые шпики с ног собьются, любая тайная полиция! Только кинется за нами шпик – глядь, а там еще иду я с мамой! Он – туда, а там еще я с мамой иду! И так без конца! Вот как здесь, в зеркалах...

– Что это ты так кривляешься? – спрашивает мама.

– Смотрю в зеркало! – говорю я.

– Нехорошо так кривляться, – говорит мама. – Иди прилично!

Тут мы сворачиваем с лестницы и попадаем в зал игрушек... Ого, сколько здесь игрушек! В середине стоит огромная елка, до потолка, она загораживает ползала! И на ней игрушки! Целые большие автомобили висят на ней! И огромные куклы – ростом с ребенка! И шары величиной с голову! И вокруг на прилавках игрушки, игрушки, игрушки...

– Ну, куда пойдем? – спрашивает мама.

– Вон! Автомобили! – киваю я на ближний прилавок.

Мы подходим к автомобилям. Автомобили там стоят замечательные! Как настоящие! Просто удивительные автомобили!

– Hier gibt's keine Puppen, Madchen! – говорит веселая продавщица в фуражке с желтым кантом. – Здесь нет кукол, девочка!

Я мрачнею.

– Это мальчик! – говорит мама.

– Ах, какой мальчик! – удивляется продавщица. – Так похож на девочку! С такими локонами!

– Ну, какую ты хочешь машину? – спрашивает мама.

– Не надо мне машину! – передумываю я. – Они плохие! Посмотрим конструкторы! Я давно мечтал о конструкторе!

В конструкторах я копаюсь долго.

– Ну, какой? – спрашивает мама.

– А можно купить конструктор и еще подводную лодку? Для ванной? – спрашиваю я.

– Может не хватить денег! – говорит мама.

– Тогда лучше подводную лодку! Я давно мечтал о такой лодке!

И мы идем искать подводную лодку. Вокруг ходят взрослые и дети, смеются, ахают, разглядывают игрушки. И несут игрушки. У меня начинает рябить в глазах. Вон один дядька несет трехколесный велосипед...

– Я хочу велосипед! – говорю я.

– Ну, знаешь! – сердится мама. – Сам не знаешь, чего хочешь!

– Нет, знаю!

– Ты же говорил – подводную лодку!

– Велосипед! Я о нем давно мечтаю!

– Надо сосредоточиться! – говорит мама. – Мало ли о чем ты мечтаешь. Все мы купить не можем!

А я думаю о тех семистах марках! Сколько можно было бы на них купить! Я тяжело вздыхаю...

– Ты просто устал, – говорит мама. – Давай купим велосипед и пойдем! Мне же еще нужно посмотреть одежду...

Мы подходим к веревочному загону, где столпились у стены велосипеды. Сколько здесь велосипедов! Красных, синих, черных трехколесных! И настоящих двухколесных!

– Хочу двухколесный! – говорю я и бегу к двухколесным.

Двухколесные стоят важные, высокие, сверкая спицами огромных колес, кожаными сиденьями, хищным изгибом никелированных рулей! Как какие-то звери, приготовившиеся к прыжку! Оседлать бы такого зверя! Я пытаюсь вскарабкаться...

– Юра! – догоняет меня мама. – Прекрати сейчас же! Они для тебя велики!

– Ничего не велики! – говорю я глухим голосом.

Я карабкаюсь на сиденье. Сердце у меня стучит так, что заглушает все посторонние голоса! Даже маму я слышу откуда-то издалека.

– Ты не достанешь до педалей! – доносится ее голос.

– Вы хотите купить велосипед, мадам? – Это продавщица.

Она стоит рядом, поддерживая меня за плечо.

– Замечательные велосипеды, мадам!

– Но он же ему велик!

– Ему он, конечно, велик!

– Не велик, – говорю я замогильным голосом, пытаясь дотянуться до педали... но чуть не падаю!

Продавщица ссаживает меня на пол. «Эх, не везет мне!» – думаю я.

– Пойдемте, я покажу вам то, что надо! – говорит продавщица.

Мы идем за ней в дальний угол. Там стоят трехколесные. У них тоже руль, но вовсе не хищный. У них зато три колеса! Но два считается лучше! На двух интересней ездить! Уж я-то знаю! Тут меня не проведешь!

– Садись! – улыбается продавщица и выкатывает мне велосипед.

Я сажусь, нажимаю на педали и качу! Ловко! Не так-то уж плохо! Я делаю круг по паркету и лихо подкатываю к маме.

– Ну как? – спрашивает она.

– Ничего! – говорю я небрежно. – Надо бы двухколесный...

– Ну ладно! – машет она рукой. – Когда-нибудь будет и двух... Ну, берем?

– Берем! – говорю я.

Потому что мне уже жалко расстаться с этим велосипедом. Как-то я уже к нему привык.

– Большое вам спасибо! – кланяется продавщица. – Пожалуйста, приходите!

Мама кивает ей и идет в кассу. А я еду за ней на велосипеде.

– Теперь вот что, – говорит мама, уплатив деньги. – Сейчас я пойду посмотрю кое-что, а ты можешь остаться и поиграть...

– Где поиграть?

– Здесь есть детская площадка и нянечка, и ты можешь там поиграть. Хочешь?

– Не очень-то, – говорю я. – Какая-то нянечка...

– Мне будет с тобой трудно ходить по отделам, – говорит мама. – Трудно с велосипедом...

– Ну ладно! – говорю я. – Поедем на площадку!

Мы едем в дальний конец зала, то есть я еду, мама идет, – в дальний конец, где возле стены отгорожено желтой решеткой место для игр. Там прыгают дети. И стоит нянечка – девушка в белом переднике и в фуражке с желтым кантом. Из-под фуражки ниспадают длинные волосы. Красивая девушка! Я думал, нянечка старая, а эта не старая...

Мама открывает калитку, и я ловко въезжаю в загон на своем велосипеде. Нянечка бежит к нам.

– Bitte! – улыбается она приветливо. – Guten Tag! Wie heißt du? – Она приятно растягивает слова.

– Его зовут Юра! – говорит мама.

– О. Jura! Такое редкое имя! – удивляется нянечка.

– Я отлучусь ненадолго, – говорит мама.

– Пожалуйста, пожалуйста! – кивает нянечка. – Как вам угодно!

– Ну, играй! – машет мне мама и уходит.

«А тут ничего, на площадке! – думаю я. – Много игрушек!»

Две девочки и мальчик возятся в углу с кубиками. Совсем карапузы! Я подъезжаю к ним на велосипеде. Я смотрю на них свысока. А они на меня робко – снизу. Игрушек-то у них много, а велосипеда нет!

– Хотите покататься? – спрашиваю я.

Малыши молчат. Нянечка садится рядом с ними на корточки.

– А ты не хочешь поиграть с нами, Юра? – спрашивает она. – Мы строим дом!

– Я не маленький, чтобы играть в кубики! – говорю я.

– Тогда можешь взять какую-нибудь другую игрушку! – говорит она. – Возьми вон танк!

– Не хочу! – говорю я. – У меня велосипед! Лучше я покатаюсь! – И делаю круг по загону.

– Можешь взять этот танк домой! – говорит нянечка.

– Как – домой?

– В подарок от фирмы!

Я останавливаюсь.

– Знаем мы эти подарки! – говорю я. – Сначала подарите, а потом пришлете счет на сумму!

Нянечка смеется, подняв брови:

– Вот ты какой! Напрасно ты так говоришь!

– Нет, не напрасно! Я знаю!

– Фирма дарит просто так! Это реклама!

– Знаем мы эту рекламу! – презрительно говорю я. – Буржуазный обман!

– Ну и ну! – удивляется нянечка.

Она смотрит на меня с любопытством. А мне надоели все эти их штучки! «Хватит! – думаю я. – Меня больше не проведешь!»

– Вот я выиграл себе велосипед и катаюсь! – говорю я.

– Как ты его выиграл?

– На бегах! – говорю я важно. – Моя лошадь пришла первой! Я семьсот марок выиграл!

– Семьсот марок! – ошеломленно повторяет нянечка. – И ты играешь на скачках? С таких лет? Мутти тебе разрешает?

– Мне мутти все разрешает! – р говорю я.

– Ну и ну! – удивляется нянечка. – А ты не обманываешь?

Малыши смотрят на меня широко открытыми глазами. Я останавливаюсь прямо возле них, картинно развернувшись.

– Я никогда не обманываю! – говорю я.

– Schau! – говорит нянечка. – Der Weihnachtsmann bestraft dich! («Смотри, Дед-Мороз тебя накажет!») – Она кивает на сердитого Деда-Мороза в углу зала.

Я смотрю в левый угол – там, над прилавком, под самым потолком, стоит большой Дед-Мороз – «Weihnachtsmann» по-немецки – с белой бородой и усами, в красной шубе и шапке... Как это я его раньше не заметил! Он механический! И размахивает руками! Сначала одной, потом другой! В одной руке у него корзинка с игрушками, в другой какие-то прутья...

– А что это у него за прутья? – спрашиваю я.

– Как – что за прутья? Это розги! Разве ты никогда не видел розог?

– Видел! – говорю я небрежно. – На картинке! Но я их не боюсь! Я не боюсь никакого Деда-Мороза!

– Напрасно! Вот будешь говорить такие слова, он тебя выпорет!

– Вот еще чего! – смеюсь я. – Детей пороть нельзя!

– Стыдись! – сердится нянечка. – Gott bestraft dich! («Тебя бог накажет!»)

– Какой бог?

– Dort, unterm Christbaum! («Вон там, под Христовым деревом!») – говорит нянечка.

Я вижу под елкой восковую деву Марию с маленьким Христом на руках. У них сиянья вокруг голов! А рядом с ними ангелочки! Как на иконах в деревне у Вани... Знаем мы эти штучки!

– Я знаю! – говорю я. – Это Христос, но его не было! А если и был, то он не бог.

Нянечка чуть не падает в обморок – я вижу. Она всплескивает руками.

– Кто тебе это сказал? – шепчет она.

– Фати мне сказал! И мутти! – говорю я. – Да я и сам знаю!

– А... а кто твой фати?

– Мой фати коммунист! – говорю я. – И мутти! У нас все коммунисты! Все наши друзья! И я тоже!

Ну тут она испугалась, скажу я вам! Даже побледнела! Здорово они все-таки нас боятся! То-то!

Я опять делаю круг на своем велосипеде. «Надоели они мне все! – думаю я. – Надо бы здесь скорее делать революцию! А то вон как они запугали этих бедных карапузов: дрожат, как мокрые курицы! Розог испугались!»

Нянечка наклонилась к малышам, что-то шепчет им тихо, и они, бедненькие, смотрят на меня со страхом! Безобразие!

А Дед-Мороз в углу все машет руками – то одной, с игрушками, то другой, с розгами... Просто смех!

Нянечка смотрит на меня с ужасом, я катаюсь и думаю: «Хоть бы скорей мама пришла! Надоели вы мне все!»

МОЯ ПЕРВАЯ ЕЛКА

Елку мы купили через несколько дней – замечательную большую елку! И привезли ее тоже замечательно: я ее привез на своем велосипеде! Ведь у меня был теперь собственный транспорт! На елочном базаре нашу елку обмотали веревками и бумагой; я привязал ее сзади к велосипеду и потащил по асфальту! Благо было недалеко. Мама шла рядом и была немного смущена. Потому что все прохожие оборачивались и удивлялись этому замечательному способу транспортировки елок. Это я настоял на этом способе. По дороге мы встречали детей, которым родители тащили елки под мышками. Или на плече. А я вез ее сам!

Дома мы ее сразу распаковали и установили в углу моей комнаты. Она расправила свои широкие пушистые лапы и обняла весь угол! В квартире сразу запахло смолой, хвоей, Москвой! Подмосковной дачей запахло, вот чем! Эта елка была нам очень дорога, особенно мне, потому что это была моя первая елка, к тому же вдали от Родины. Теперь надо было ее наряжать! Но тут было одно «но»...

Дело в том, что елочных игрушек в магазинах продавалось множество – стеклянные шары, и бусы, и разные фигурки животных, и еще игрушки с религиозным уклоном. Например, фигурки богоматери с младенцем Иисусом на руках. Или белые восковые ангелочки с крыльями. Продавались еще картинки с изображением яслей, в которых родился Христос, и так далее. Все это в Германии вешали на елку или ставили под елкой на пол. Все это было не для нас. Но нам тоже хотелось повесить на елку что-нибудь очень важное, не просто какую-нибудь морковку или яблоко из марципана – это мы купили, – что-нибудь особенное, что напоминало бы нам о Москве, о Советском Союзе. Допустим, изображение Кремля со Спасской башней! Или серп и молот. Или красную звезду. То есть нам хотелось подвести под нашу елку марксистский базис, как говорил Вернер. И тогда мы с мамой решили сделать это сами.

Мы взяли бумагу, краски, ножницы и клей и работали целый день не покладая рук. Я в основном рисовал, а мама клеила и помогала мне развешивать. На ветках мы повесили золотые серпы и молоты и длинную гирлянду красных флажков, тоже с серпами и молотами в уголках, а внизу, под елкой, рядом с Дедом-Морозом, я поставил изображение Кремля со Спасской башней. Кремль я нарисовал на бумаге, потом наклеил его на картон, а мама его вырезала, и он стоял у стены как живой! А на самой макушке елки мы укрепили большую красную пятиконечную звезду! В общем, елка получилась на славу, настоящая советская елка! Еще мы повесили на нее разные стеклянные шары и бусы, и позолоченные орехи, и конфеты, и фрукты и овощи из марципана, и укрепили на ней сверху донизу маленькие разноцветные свечки. Вечером, когда стемнело, мы их зажгли, потушив люстру, – и наша елка засияла, как в сказке! Она мерцала и переливалась всеми цветами радуги! Ведь огонечки на ней были живыми, это был живой огонь, который тихонечко потрескивал и колебался, отражаясь в стеклянных игрушках, и в стеклянной посуде на столе, и в зеркале шкафа, и в темном зимнем окне... Вся комната наполнилась этим таинственным праздничным живым светом, тихим потрескиванием свечей, словно они о чем-то шептали, и запахом подмосковных лесов! Я закричал «ура» и бросился танцевать возле елки!

В тот день я долго не ложился спать. Потому что я был очень возбужден елкой. А потом предстояла рождественская ночь, и были гости. Первая пришла фрау Аугуста. С первого взгляда ей наша елка очень понравилась; старушка даже ахнула и всплеснула руками. Она очень смешно ахнула, вскинув седую голову; когда она вошла, в ее очках не было глаз: там горели две малюсенькие елки. Потом фрау Аугуста подошла поближе и опять ахнула, но уже не восторженно, а как-то тихо и растерянно. Ее смутили наши игрушки – красная звезда, и серпы и молоты, и Кремль под елкой.

– А где же ангелочки? – вырвалось у нее.

– Мы же не верим в бога, фрау Аугуста! – крикнул я. – Мы же большевики!

Родители засмеялись.

– Na, ja, – прошептала фрау Аугуста. (То есть: «Ну да!») – Это ваша звезда? – спросила она.

– Это наша красная звезда! – сказал я. – Пятиконечная! Пять концов этой звезды говорят о том, что коммунизм скоро победит во всем мире, во всех пяти частях света!

– Na, ja, – сказала фрау Аугуста.

– А вот это серпы и молоты! – объяснял я. – Я их сам раскрасил! Это наши символы мирного труда!

– Na, ja, – повторила она.

– А вот это наш Московский Кремль! В нем работает правительство! Там возле стены в Мавзолее спит Ленин. А перед Мавзолеем бывает парад!

– Вот что! – склонилась над Кремлем фрау Аугуста. – Кремль – ваш самый главный дворец?

– Самый главный! – подтвердил я. – Я в нем часто бываю, с отцом!

– Ты в нем был?

– Ну да! В гостях! – сказал я, и фрау Аугуста посмотрела на меня с уважением.

– Ты удивительный мальчик! – пробормотала она и села в кресло.

Она всё никак не могла оправиться от моего выигрыша. Она все время о нем говорила.

А потом пришел Вернер. Он, конечно, совсем по-другому отнесся к нашей елке, хотя тоже был немцем и с детства воспитывался на этих немецких елках. Но ведь немцы все разные! Так же как и русские разные, и англичане – во всех на свете национальностях отдельные люди очень разные. Я надеюсь, что это вы уже поняли.

Когда к нам пришел Вернер, он сразу сказал:

– Вот это елка! Это я понимаю! Это первая настоящая елка в моей жизни!

Я очень обрадовался и сказал:

– И в моей!

Вернер тоже сел возле елки, но он совсем не так сел, как фрау Аугуста. Он сел просто, чтоб уютно посидеть, отдохнуть. А фрау Аугуста «села» в высшем смысле. Вы, наверно, знаете, что это значит. Ведь когда говорят «он так и сел», это вовсе не значит, что человек действительно сел. Он может в это время стоять, и все равно он сел! Это и значит, что он «сел в высшем смысле». Это значит, что человек растерялся, оторопел, смешался, опешил, стал в тупик, потерял почву под ногами. Вот так именно растерялась фрау Аугуста, а Вернер вовсе не растерялся – он обрадовался.

– Надо бы сделать такую елку детям рабочих, – сказал он.

– Твой идеал? – спросил отец.

– Мой идеал! – улыбнулся Вернер.

– Идеалист ты! – сказал отец.

– Да, – улыбнулся Вернер, – что касается чувств, то я оставляю в душе место для идеализма...

Я ничего не понимал в их разговоре, я только понял, что Вернеру моя елка понравилась. Теперь, по вечерам, когда он, усталый, приходил к нам отвести душу, мы играли с ним в железную дорогу возле елки. Освещенная мерцающими елочными огнями, железная дорога казалась теперь настоящим огромным сооружением, только расположенным где-то далеко внизу, на Земле, которая нам, волшебным великанам, видится откуда-то из-за облаков, из темной Вселенной! Там внизу, на Земле, тускло мерцали рельсы и грохотали поезда, и светились маленькие окна домов, и горбатились горы, и чернели туннели, а в городах и на станциях суетились малюсенькие человечки... Мы с Вернером стояли надо всем этим, как неземные великаны, управляя всем этим миром. И во всем виновата была моя елка!

Она стояла у нас долго – все эти праздничные вечера. Мне сейчас даже кажется, что в те новогодние три недели и дней-то не было! Были одни только вечера, освещенные разукрашенной елкой! Где-то в середине этих вечеров таилась веселая новогодняя ночь – Silvesternacht. В эту ночь все сначала сидят дома у своих елок и встречают Новый год, а потом высыпают на улицы, на балконы, на крыши домов и веселятся там до утра. Мы тоже сначала посидели вчетвером возле нашей елки: я, мама, отец и Вернер. А потом мы пошли на балкон к фрау Аугусте, она нас пригласила. В наши окна мы бы ничего не увидели, потому что с одной стороны был этот идиотский альпийский пейзаж на стене, а с другой стороны – темный, заколоченный сад. Зато у фрау Аугусты все было видно прекрасно, потому что ее окна выходили на фасад, и там у нее был балкон. С балкона хорошо просматривалась вся улица – вправо и влево – и дома напротив, тоже с балконами, на которых в эту ночь стояло много людей. В дверях балконов и в окнах домов светились елки и вспыхивали бенгальские огни. И на балконах вспыхивали бенгальские огни, и на улице, и на крышах домов. Улица внизу была забита народом! Там, обнявшись, толкались ряженые в масках и в шутовских колпаках. Все кричали, пели, смеялись. И на балконах тоже пели и смеялись. И стреляли в воздух ракетницами, из которых сыпались конфетти. И бросали разноцветные ленты серпантина. Мы тоже стреляли ракетницами, и бросали серпантины, и жгли бенгальский огонь. Все балконы и карнизы домов были увешаны лентами серпантина; он провисал над улицей, от балкона к балкону, болтался на электрических проводах и на столбах и покрывал разноцветной сетью толпу. А когда вдруг внизу, в гуще народа, показалась одинокая легковая машина, со всех балконов стали кидать в эту машину серпантин! Машина продвигалась вперед еле-еле, потому что вокруг нее прыгали и танцевали и потому что она была вся опутана серпантином... Такую веселую ночь я тоже видел впервые в жизни!

Ну и было работы дворникам на другой день, скажу я вам! Улица выглядела так, как будто по ней пронесся бумажный смерч! Но после этого новогоднего ночного смерча все стихло, как по команде: праздники кончились. Улица опять стала деловой и скучной, только у нас дома еще оставалось праздничное настроение и по вечерам продолжала сиять елка, потому что я же вам говорил! – приближался старый русский Новый год и мой день рождения – 14 января. Мне должно было исполниться целых семь лет! Осенью я должен был идти в школу, но не в Берлине, а в Москве, потому что мы вскорости должны были вернуться в Москву. И я очень хотел в Москву! Иногда мне очень хотелось увидеть наш дом на Кузнецком, и Памятник Воровскому, и Кремль! Мне хотелось видеть Гизи, и Вовку, и даже Ляпкина Маленького. И проведать Дика на даче у Вани. «Как он там поживает, наш Дик? – думал я иногда. – Сидит ли на цепи возле своей будки или бегает по полям да лесам?» Обо всем этом я часто думал, потому что скучал по дому. Там ведь я чувствовал себя свободнее. И проще. И друзей у меня там было больше. Здесь у меня не было друзей, кроме Вернера. Я все время сидел дома и ни с какими ребятами не играл. Разве что иногда в Груневальде. Вернера я все время звал с собой в Москву. Я говорил ему, что обещал Гизи привезти его с собой. И Вернер, конечно, очень хотел приехать. Но он говорил, что это не так просто. Он говорил, что у него здесь партийная работа, что он не может – просто потому, что ему хочется повидать Гизи, и Москву, и Кремль, – взять и поехать! Сейчас его место здесь, где он работает для нашего общего дела. И еще он говорил, что он принадлежит не себе, а партии, немецким рабочим, а партия его сейчас никуда отпустить не может. Когда-нибудь он непременно приедет! Неизвестно только когда!

А пока время шло, елка по вечерам горела и ждала вместе со мной моего дня рождения. И вот он наконец наступил, и мне опять подарили много подарков, и опять у нас были гости, и конечно, Вернер, и все было прекрасно! Должен вам сказать откровенно, что эти праздники мне под конец немного надоели. Ведь нельзя же без конца праздновать. Как и все на свете, празднование тоже надоедает. Поэтому я не буду вам описывать свой день рождения, можете мне и так поверить, что все было прекрасно... Да и не это главное! Главное здесь совсем в другом, не в праздниках, а в другом, о чем мне и хочется с вами скорее поговорить. Когда о чем-нибудь рассказываешь, всегда хочется скорее сказать о главном, хочется поскорее переступить через разные подробности и сказать об этом главном, которое, как правило, всегда бывает где-то в конце... да, мой рассказ, к сожалению, подходит к концу! К сожалению – потому, что мне грустно расставаться со своим первым детством – уже в который раз! Ведь я много раз расставался со своим детством – и наяву, и во сне, и в воспоминаниях – и вот теперь расстаюсь с ним снова – уже в который раз! – заканчивая эту книгу. Заканчивая и опуская разные мелочи, я с болью перехожу к главному... Но до этого самого главного я все-таки должен еще кое о чем рассказать.

После моего дня рождения Вернер вдруг куда-то исчез. У него было очень много работы, говорила мама. Где-то там началась крупная стачка, и Вернер руководил этой стачкой. На одном заводе уволили рабочих, а товарищи вступились за них и тоже бросили работу. Тогда хозяева завода вызвали штрейкбрехеров, чтобы не останавливать завод, чтобы эти предатели работали, но рабочие выставили у ворот завода пикеты и штрейкбрехеров прогнали! Их пытались провезти в полицейских машинах, под охраной, но все равно ничего не вышло – рабочие их так и не пропустили. Очень много рабочих забастовало, вот в чем дело. Они были сильны! Они требовали возвращения своих товарищей на завод и повышения зарплаты. Переговоры с хозяевами завода затянулись, потому что хозяева не хотели уступать и рабочие не хотели уступать – «нашла коса на камень», как говорится. Там шла целая война, уже не дипломатическая война, а настоящая открытая война между рабочими с одной стороны, хозяевами и полицией – с другой. Многие рабочие голодали, и, главное, голодали их дети, потому что отцы и матери долго не получали зарплаты. Семьям бастующих помогали рабочие других заводов, и МОПР им помогал. Эта помощь была очень важна, потому что благодаря ей, рабочие могли держаться, а они должны были держаться как можно дольше, чтобы победить хозяев, чтобы выиграть! Все это объяснили мне родители; они очень волновались, сочувствуя рабочим и, конечно, Вернеру, который этой борьбой руководил.

Потому-то мы Вернера теперь и не видели – где-то он там выступал на митингах, стоял в пикетах, дрался с полицией, а по ночам урывками спал на столах в стачечном комитете. Жизнь у него была нелегкая, можете себе представить! Не говоря уже о том, что каждую минуту его могли арестовать.

Стачка все продолжалась, шли дни, наступила весна. Отец приходил поздно. А мы с мамой пропадали по целым дням одни в Груневальде. Я говорю «одни», потому что никого своих с нами не было. Я там, конечно, видел разных мальчишек и девчонок и даже иногда с ними играл, но все это было не то. И зоофильских старушек я там видел, и карликового пинчера, но это тоже было не то. Снег в Груневальде уже почти весь сошел, он лежал синими тенями только кое-где под деревьями. Солнечные лужайки были покрыты зеленым ежиком травы, деревья одевались в сине-зеленую дымку, а глубокие овраги были полны грязной талой воды. Зато в аллейках было чисто; они были посыпаны свежим песком и ярко желтели на солнце.