Текст книги "Привет от Вернера"

ДЫХАНИЕ ВЕКОВ

Апрельским солнечным утром мы подходим с Иосифом к Троицким воротам Кремля. Мы идем в Кремль! Не просто так идем, а в гости. Да, да, не удивляйтесь – мы идем в гости к одной нашей знакомой, которая живет в Кремле. Сейчас узнаете, к какой знакомой... Дело в том, что в моем детстве не все запросто в Кремль ходили. А я ходил в Кремль с родителями, потому что у отца был туда постоянный пропуск. Я гордился этим: ведь не каждому в те годы выпало такое счастье. Просто мне повезло...

Я очень любил Троицкие ворота Кремля! По-моему, это самые лучшие ворота! Конечно, другие ворота тоже красивы, особенно Спасские. Спасские даже считаются самыми главными: на них установлены старинные часы с золотыми цифрами и стрелками, которые играют «Интернационал» – нашу лучшую песню. Она называется партийный гимн. Это не только наш гимн – это интернациональный гимн всех коммунистов мира. Раньше часы играли «Боже, царя храни!» Они это играли-играли, но напрасно: все равно царь не сохранился. Он слетел со своего трона, и теперь часы играют «Интернационал». И еще Спасские ворота самые главные потому, что из них Народный комиссар выезжает парад принимать. И все же мне больше нравятся Троицкие ворота. Почему? Во-первых, потому, что через эти ворота въехал в Кремль Владимир Ильич Ленин, вот кто! Потом-то он въезжал через другие ворота. А первый раз он въехал в эти ворота 12 марта 1918 года, когда наше правительство переехало из Петрограда в Москву. Так что эти ворота знаменательные. Символические ворота. Это во-первых. А во-вторых, они очень красивы! Ведь в них входят не как-нибудь, а по мосту. Когда-то это был подъемный мост через речку Неглинку. Неглинка именно здесь огибала Кремль и ниже, возле Боровицких ворот, впадала в Москву-реку. И сейчас она там впадает. Сейчас она тоже огибает Кремль, но под землей, в трубе, – я же вам говорил! – и мост сейчас перекинут через Александровский сад. Странно смотреть с моста на этот сад внизу, под стенами Кремля, и думать о том, что под садом, где-то во тьме, течет река Неглинка. А она ведь там течет, вот что интересно! Мы с отцом немного постояли на мосту, и я смотрел вниз на деревья, еще голые в весеннем солнце, увешанные вороньими гнездами, с тучами ворон над ними, смотрел на красивый Александровский сад и думал о подземной реке. И о том, как Ленин проехал здесь в восемнадцатом году, 12 марта. Интересно, о чем он думал, когда первый раз здесь проезжал, Владимир Ильич Ленин? Конечно, он думал не о реке! Он думал о победе Советской власти, о том, что вот она наконец утвердилась и въезжает в Кремль, в свою резиденцию...

Резиденция – это местонахождение правительства. Кремль и есть такая резиденция. У Ленина, наверное, было очень хорошее настроение, когда он обо всем этом думал. И у меня тоже хорошее настроение. У меня всегда хорошее настроение, когда я иду в Кремль. Особенно весной.

Внутри Кремля я сразу чувствую себя особо торжественно, как будто совсем в другом городе! Здесь нельзя бегать, кричать и шалить, говорит отец. Потому что здесь правительство работает. Здесь тишина. Только часы на Спасской башне гулко отбивают время да издали, приглушенно, доносится рокот Москвы. Там, в городе, тесно и шумно, там жизнь бурлит, и время там течет в тысячах маленьких ручейков, и скачет, и прыгает, а здесь, за стенами Кремля, просторно, светло и тихо, и время здесь течет, как в широкой мощной реке, – медленно и торжественно. Так отец говорит. Он говорит, что в Кремле слышно дыхание веков... Вы знаете, что такое век? О, это большое слово – век! Хоть оно и короткое. Это много-много лет, сто лет, вот сколько это – век! В Кремле не один век дышит, здесь много веков дышат. Они здесь и надышали такое вековое настроение. Они здесь тихо дышат, вспоминая о прошлом... Вы спрашиваете, слышал ли я это дыхание? Конечно, слышал! Я слышал это дыхание, когда играл один во дворе позади Успенского собора. Мне очень нравится этот дворик позади Успенского собора: там никогда никого нет, там даже можно бегать и прыгать – все равно никто не увидит. На заднем углу Успенского собора прилепился к стене небольшой каменный крест, очень старый, возле этого креста я всегда и играю. Это мое место. Там вы всегда могли меня найти, чтобы не искать по всему Кремлю. Я там в классы играю: гоняю камешек носком ботинка. Я на одной ноге прыгаю. Мостовая там замечательная: она выложена большими разноцветными каменными плитами, по ним интересно скакать, и расчерчивать мостовую не надо – клетки готовы! Так вот, там я иногда, отдыхая, слышал дыхание веков. Такой тихий шум, как будто старик шепелявит: «ш», «ш», «ш», «ш»... Или ветер с камнями шепчется... Дыхание веков – это дыхание истории. В Кремле на каждом шагу история, потому что все дома – все соборы, дворцы, церкви, вообще все стены и камни, – связаны с разными историями, которые уходят своими корнями во глубину веков.

Но нам с отцом сейчас некогда заниматься этой глубиной веков, всеми этими дворцами и соборами, потому что нам нужен только один дворец – Потешный. Мы спешим в Потешный дворец – сразу поворачиваем из Троицких ворот направо и идем в глубину, параллельно кремлевской стене. Потешный дворец небольшой, желтого цвета, а Потешным он называется потому, что когда-то давно в нем был царский театр. Там устраивали разные потехи для царей и цариц – представления. Но мы спешим туда вовсе не для потехи! Мы спешим по делам: в гости к Мархлевской. Вот к кому мы идем! Это она там живет, там у нее квартира. Бронислава Генриховна Мархлевская – вдова известного революционера, друга Ленина, Юлиана Мархлевского. Он польский революционер, но в ссылках пребывал в Сибири, потому что Польша была когда-то частью Российской империи. Поэтому Мархлевский и участвовал в нашей революции. А потом он стал членом правительства. Бронислава Генриховна тоже была другом Ленина. А вдова она потому, что сам Мархлевский умер в 1925 году. Он был больной, потому что долгое время находился в ссылках, как все старые большевики. Вот мы к Мархлевской и спешим, ясно вам это наконец? Ну, я рад, что вам ясно!

Мархлевская встречает нас в полутемном коридоре дворца. Она уже думала, мы не придем. Так долго мы ходим. Мы с Иосифом всегда долго ходим...

– Твой стакан давно тебя ждет! – весело говорит Мархлевская, и я сразу бегу вперед, в комнату...

Мархлевская с Иосифом медленно идут сзади, громко разговаривая. Она всегда громко разговаривает. И смеется громко. Она ни минуты не сидит без дела, даром что она маленькая и полная. Она всегда полна энергии. И веселья. По комнате она перекатывается как шарик и весело смеется. С ней вы никогда не загрустите. А если вам грустно, вы сразу перестанете грустить, как только ее увидите.

Но мне сейчас и так не грустно: я бегу вперед к своему стакану на подоконнике. Мой стакан всегда ждет меня на подоконнике, в углу, за складками тяжелой портьеры. Вам интересно узнать, что это за стакан? Обыкновенный тонкий стакан с мыльной водой! И с соломинками. Так что не удивляйтесь – я буду пускать мыльные пузыри. Я очень люблю пускать мыльные пузыри. Это своего рода спорт. Да, да! Не думайте, что я шучу. Я вовсе не шучу. Это спорт, и довольно сложный.

Во-первых, надо приготовить настоящий мыльный раствор. Просто взболтать в воде кусок мыла нельзя. Настоящего раствора так не получится: пузыри из такого раствора будут непрочными, большой пузырь вы не надуете – он лопнет. Мыльный раствор надо приготавливать постепенно. Главное – не спешить. Надо налить в стакан воды и настругать туда тонкую мыльную стружку. И ждать. Пока мыло само не разойдется. Да, забыл вам сказать, что мыло должно быть высшего качества, лучше всего медицинское. Стиральное не годится. Как только на поверхности раствора появится нежная белая пена, раствор готов. Добавьте в него немножко глицерина и попробуйте надуть пузырь. Через соломинку. Если пузырь достигнет в диаметре сантиметров пятнадцати и не лопнет, даже если проткнуть его смоченным в растворе пальцем, значит, раствор хороший. Можете пускать пузыри. Пускать мыльные пузыри – это целое искусство. Я здорово умею пускать мыльные пузыри!

Иосиф с Мархлевской сидят на диване и разговаривают, а я пускаю по комнате пузыри. Я их с кресла пускаю. И с подоконника – высоко-высоко! Они летают по всей комнате – разноцветные, радужные, веселые. Они все время лопаются, но на то они и мыльные пузыри. Вечно они жить не могут. Но в те мгновения, когда они живут, – пузыри прекрасны! Они прозрачные и отливают всеми цветами радуги. Желто-сине-розово-зеленые – вот они какие! Светло блестят в них прямоугольные отражения голубого окна – по одному окошку с каждой стороны пузыря. Эти окошки яркие-яркие, словно нарисованы волшебной краской. В этих маленьких отражениях четко видно все, что находится за окном, – пейзаж Кремля виден! Успенский собор с золотыми куполами, колокольня Ивана Великого, деревья, и небо, и облака! Все видно в этих маленьких отражениях окон на тонкой, призрачной стенке мыльного пузыря.

Когда надуваешь большой пузырь, он вытягивается, и колышется, и начинает быстро-быстро вертеться вокруг своей оси, не отрываясь от соломинки, и все краски и отражения тоже растягиваются, и колышутся, и меняют окраску, как живые. А потом пузырь вдруг отрывается от соломинки и летит! Если дуть на него снизу, он будет долго летать по комнате, пока не наткнется на какое-нибудь препятствие. А если не дуть, он спокойно опустится и беззвучно лопнет на толстом ковре. И оставит на ковре малюсенькое мыльное пятнышко.

Сейчас я вам еще скажу великую вещь: можно пускать мыльные пузыри зимой на морозе. Почему это великая вещь? Потому что они тогда сразу замерзают и их можно брать в руки, только осторожно, нежно, и держать в руках замерзший мыльный пузырь! Здорово, правда? Но это зимой, а сейчас весна. И сейчас я их просто пускаю в комнате.

Сначала я пускаю пузыри один, а потом ко мне присоединяется отец. И Мархлевская тоже присоединяется. Они тоже умеют пускать мыльные пузыри. Мархлевская, например, сажает их на цветы. Она берет какой-нибудь цветок – тюльпан или гвоздику, – окунает его в мыльный раствор, ставит обратно в вазу, а потом надувает соломинкой пузырь и сажает этот пузырь на цветок. Очень красиво получается! Можно целый такой букет сделать. Мы и делаем такой букет. И цветы в этом букете цветут в прозрачных шарах пузырей.

А можно делать и непрозрачные шары. Это отец умеет делать. Потому что он курит. Он надувает свои пузыри папиросным дымом. Они тоже получаются разноцветными, только внутри они матовые, непрозрачные. Они лопаются на ковре, как настоящие бомбы. Только беззвучно. И над ними встают облачка дыма. Когда много таких пузырей лопается на ковре, он становится похожим на поле боя. Особенно если расставить по ковру оловянных солдатиков. А то, что пузыри лопаются беззвучно, это даже хорошо: как будто поле боя от вас далеко-далеко, так далеко, что вы даже разрывов бомб не слышите, только видите рассыпанных по полю солдатиков и над ними дымки, дымки, дымки... Просто замечательно! А мы такие огромные великаны, такие Гулливеры, боги войны – я, Иосиф и Мархлевская, – мы наблюдаем за этой битвой откуда-то из поднебесья...

Потом мы садимся на диван и делаем цепи из пузырей: цепляем один пузырь за другой, и у нас получается целое прозрачное ожерелье. Такую цепь трудно сделать, но нас же трое мастеров, мы долго стараемся, пузыри часто лопаются, но наконец мы создаем длинную прозрачную цепь пузырей... Теперь хватит! Мне уже надоело!

– Давайте чай пить! – говорит Мархлевская.

И мы садимся пить чай.

Я долго не могу заниматься одним каким-нибудь делом. Надо все время заниматься разными делами. Одним делом все время заниматься скучно. Попускали пузыри, ну и ладно! Можно отдохнуть. Но отдыхаем мы не лежа, а в действии. Отдыхать всегда надо в действии. Как? Очень просто! Допустим, вы долго пускали мыльные пузыри и устали. Вы думаете, вам надо лежать? Как бы не так! Не лежать надо, а делать что-нибудь другое. Книгу читать. Или рисовать. Или гулять. Вот это и будет настоящий отдых. Мархлевская тоже так считает. Она говорит, что и Ленин так считал: она как-то об этом с ним разговаривала – о том, как надо отдыхать. Мархлевская любит говорить о Ленине, она часто о нем говорит. Как-никак, а она с Лениным вместе работала – и за границей, в Германии, и здесь, у нас, в Москве.

Так что мы сейчас будем другими делами заниматься. Я пойду гулять, а Мархлевская с Иосифом будут книгу писать. Книгу о Юлиане Мархлевском. В общем-то, ее пишет отец, а Мархлевская ему просто кое-что объясняет. И вспоминает. Как все раньше было, когда она с Юлианом в Германии жила, в 1901 году, – вот как давно это было! Они тогда жили в немецком городе Мюнхене, и Ленин тогда тоже там жил. Там был главный штаб «Искры» – первой большевистской газеты. И Мархлевские помогали там Ленину издавать эту газету. Мархлевская с удовольствием вспоминает эти дни. И как они в ссылке сидели в тюрьме, она тоже вспоминает. Только уже без удовольствия. Она все хорошо помнит.

Мы сидим, пьем чай и беседуем. Очень уютно беседуем. Комната у Мархлевской большая, таинственная. Потолки в ней сводчатые; они постепенно переходят в стены полукруглыми арками. Это очень старинное здание – Потешный дворец, потому и потолки в нем такие...

– В этой самой комнате царевна Наталья Алексеевна жила, – говорит Мархлевская.

– Какая Наталья Алексеевна?

– Сестра Петра Первого! Она очень любила брата. И похожа была на него как две капли воды. Тут она и устраивала для Петра разные потехи...

Мы на минуту замолкаем: интересно думать о том, что здесь когда-то цари разные потехи устраивали. А теперь мы устраиваем потехи. Как сейчас, с мыльными пузырями. И работаем. И беседуем. Прямо удивительно! Вот тебе и дыханье истории! И наше дыханье! Все здесь перемешалось, в Кремле...

– А если бы открылась дверь и вошел сюда Петр Первый? – спрашиваю я.

– Было бы очень интересно! – смеется Мархлевская.

– Он бы нам рассказал что-нибудь интересное? – спрашиваю я.

– Скорее бы мы ему рассказали! – смеется Мархлевская. – Ему было бы интересней послушать...

Когда Мархлевская говорит, у нее смеются глаза. А когда она сама смеется, то вся подпрыгивает на месте.

Прямо напротив меня висит большой портрет Юлиана Мархлевского: в буденовской форме, в остроконечном шлеме со звездой. У Мархлевского усы и бородка. Как у Ленина. Только немножко другие. А глаза у Мархлевского веселые, как и у Брониславы Генриховны. Портрет висит над камином, а на камине, на широкой каменной полке, стоят огромные шишки – величиной с человеческую голову. Эти шишки растут на берегу Черного моря. Мархлевская их оттуда привезла, под Москвой таких нет. Еще на камине стоят японские куклы и лежат японские веера, а вокруг по стенам висят японские гравюры – разноцветные картины на белых свитках. На них нарисованы горы, сосны, камыш, хризантемы. И еще разные птицы. Все это Мархлевская привезла из Японии: она там жила, когда Юлиан был нашим советским представителем в Японии. Он ведь тоже был дипломатом – Мархлевский.

Но самое интересное – это японские куклы. Персонажи японского кукольного театра. У них яркие старинные одежды, а головы фарфоровые. Эти головы снимаются. На одну куклу можно по очереди разные головы надевать – грустную голову, веселую голову, сердитую голову. Смотря какая вам нужна для пьесы. На камине лежат головы старичков с длинными мышиными усами и головы девушек с высокими, причудливыми, черно-синими прическами и нежным розовым румянцем на лицах. А управляют этими куклами с помощью тонких палочек. Мархлевская мне уже показывала, как ими управлять...

Попив чаю, я отправляюсь гулять. Один. А Мархлевская с отцом остаются работать.

Я иду прямо к Царь-колоколу. Он стоит возле колокольни Ивана Великого, на каменном возвышении. А перед Царь-колоколом широкая пустынная площадь.

Когда я туда прибегаю, по площади маршируют красноармейцы, курсанты Кремля. Я на них долго смотрю – они очень красиво маршируют! Они четко хлопают подошвами по брусчатке, нога в ногу, и звук их шагов далеко разносится над площадью. Курсанты идут к Спасским воротам и скрываются в них. Наверное, они в Мавзолей идут – сменять караул. Там всегда караул должен стоять. Потому что там Ленин спит.

А я залезаю в Царь-колокол. В нем есть треугольная дыра, а отвалившийся кусок лежит рядом на земле. Дыра большая, я в нее спокойно влезаю. Я с Царь-колоколом давно не встречался, даже немного соскучился. Я его очень люблю. Не потому, что он Царь-колокол, а потому, что он мой тайный дом. Я в нем играю. Внутри в Царь-колоколе темно и таинственно. Но немножко все же видно. Язык, например, видно. Какой язык? Обыкновенно какой – колокольный. Не человеческий, конечно. Язык у Царь-колокола огромный – медный, тяжелый, несколько пудов! Поднять его невозможно. Вот он там и лежит. На каменном полу. И я там на нем сижу, в этом своем тайном доме.

Я сижу и слушаю, как снаружи ветер шумит. Весенний ветер. Он иногда и сюда забегает, в колокол, и гудит, и посвистывает в колоколе, как в огромном свистке. И даже забирается мне под воротник холодными невидимыми пальцами. После чая у Мархлевской, когда я вышел, мне сначала было жарко, и я расстегнул воротник, первую пуговицу на груди. Я не люблю эту первую пуговицу, от нее всегда шее туго... Но теперь мне стало холодно...

«Взять бы Гизи сюда, – думаю я. – Как это я раньше не догадался! Показать бы ей этот дом в Царь-колоколе! Небось она такого сроду не видала в своей Германии! Обязательно надо ее сюда взять в следующий раз. Ведь ей пропуска не надо, потому что она девочка...»

Вы спрашиваете, что это за язык и почему он лежит на полу? Потому что Царь-колокол немой, вот почему! Язык у него оторвался. Вообще этот Царь-колокол очень невезучий, бедняга! Ведь колокола должны висеть на колокольнях и разговаривать между собой, звонить они должны, петь – вот что! Тогда языки у них внутри болтаются туда-сюда, колотят по стенкам – вот колокола и звонят. А этот колокол никогда в своей жизни не звонил. Не повезло ему в жизни. Дело в том, что цари с этим колоколом слишком уж размахнулись: они захотели иметь самый большой в мире колокол. Чтоб больше такого нигде не было. Потому они и велели его отлить и назвали Царь-колокол. Шутка ли сказать – двенадцать тысяч пудов он весит! Даже трудно себе представить! А поднять и тем более трудно. Его хотели поднять на колокольню Ивана Великого. Я смотрел снизу на эту колокольню, стоя возле ее стены и задрав голову, – колокольня уходит в самое небо, под облака! Попробуй, подними туда двенадцать тысяч пудов! Вот его поднять и не сумели. Колокол упал с лесов и разбился. Так с этим Царь-колоколом цари и опозорились. Они еще с одним великаном опозорились – с Царь-пушкой. Она стоит неподалеку от Царь-колокола, здесь же на площади. Если Царь-колокол никогда не звонил, то Царь-пушка никогда не стреляла. Если б она выстрелила, ее бы на куски разорвало! Мне отец говорил. Вот какие это две невезучие штуки – Царь-пушка и Царь-колокол. Отец сказал, что это очень символично. Это как нельзя лучше характеризует царскую Россию. Потому что царская Россия была велика, да бестолкова. Как этот Царь-колокол, говорит отец, и как эта Царь-пушка...

А дом иметь в Царь-колоколе очень интересно, вы со мной согласны? В Царь-колоколе эхо живет, вот что! Попробуйте туда залезть и что-нибудь крикнуть. Бу-бу-бу! – загудит в ответ колокол. Он загудит, как замычит, – глухо. Потому что языка-то у него нет! И если шепотом что-нибудь сказать, он тоже замычит. Как немой. Только тихо. А сейчас я громко говорю: «Ха!» – и Царь-колокол отвечает: «ХА-ХА!» «Хо!» – говорю я. И Царь-колокол сердится: «ХО-ХО!» Я знаю, чего он сердится: он сердится, что ему в жизни так не повезло. И злится, что я в него залез. Ведь он все-таки царь, как ни говори! И вдруг в него залез какой-то юный большевик...

– Куда он девался, этот юный большевик? – Это снаружи Мархлевская спрашивает.

Они с Иосифом меня ищут!

– Я зде-есь! – кричу я из Царь-колокола.

– Где? – не могут они понять.

– Да зде-есь!

Они ходят вокруг Царь-колокола и никак не могут понять: откуда я говорю?

– Голос доносится из-под земли! – говорит Иосиф.

– Чудеса! – смеется Мархлевская. – Удивительно!

Она очень хорошо смеется! К ней сразу чувствуешь доверие, когда слышишь ее смех...

И тут я вылезаю из Царь-колокола! Под общий смех!

– Мы идем смотреть ледоход! – говорит отец.

О! Ледоход! Я очень-очень люблю ледоход! Я тоже пойду смотреть, конечно! Я бегу впереди и напеваю, припрыгивая: «Мы ходим каждый год смотреть на ледоход!» – вот и стихи получились, вы замечаете? Даже в рифму.

Чтобы смотреть на ледоход, надо подняться на открытую террасу Большого Кремлевского дворца. Она просторная, эта терраса, – широкая и длинная, во всю длину здания. Она даже за угол загибает. Мы иногда гуляем на этой террасе. Там всегда пусто. Конечно, если нет какого-нибудь съезда или заседания во дворце. Тогда я туда не хожу. Отец без меня ходит.

А сейчас мы спокойно проходим по дворцу, там никого нет, только дежурные, но они Мархлевскую знают. Мы поднимаемся по широкой и пустынной мраморной лестнице на второй этаж и выходим на террасу... Какой широкий с нее открывается вид! Широкий и неоглядный: на юг – на Москву-реку и Замоскворечье. Кремль ведь стоит на холме, на высоком холме над рекой, и этот холм господствует над окрестностями.

Мы сразу подходим к барьеру, и отец ставит меня на барьер, крепко держа руками, и мы смотрим туда – вдаль, на серую весеннюю Москву перед нами, прорезанную полосой Москвы-реки, на которой сейчас ледоход.

Москва-река далеко уходит к горизонту – вправо и влево, – и, куда хватает глаз, всюду по ней движутся льдины, освещенные солнцем; вдали они сливаются в серую ленту, а внизу, прямо перед нами, за зубчатой полосой кремлевской стены, хорошо видны все отдельные льдины: как они сталкиваются и встают ребром, и ныряют, столкнувшись друг с другом, в черную воду реки, и опять выныривают, и спешат, спешат, спешат – серой бесконечной толпой – меж черных берегов к горизонту...

И люди видны на набережной, и на мосту через Москву-реку: все, как и мы, смотрят на ледоход...

Мы стоим тихо-тихо, не разговаривая. Мархлевская смотрит на ледоход в бинокль, а мы с Иосифом просто так.

Холодный ветер носится над террасой, над Кремлем, над Москвой – он доносит к нам наверх шум ледохода. В этом шуме шипение снега, звон льда, всплески воды – все сливается в торжественный, ликующий, мощный голос весны.

– Тебе не холодно? – спрашивает Мархлевская.

– Нет, – говорю я, а у самого зубы стучат.

– Он совсем посинел! – говорит Мархлевская.

– Ничего, – отвечает Иосиф. – Дома отогреется...

Но что это? Вон я вижу серую собаку... Она сидит на льдине! А вокруг черная вода. Собака плывет куда-то вдаль по середине ледохода.

Я беру у Мархлевской бинокль и смотрю на собаку. Собака серая, с черной спиной – мне ее хорошо видно в бинокль. Она смотрит на пробегающие мимо берега, и морда у нее грустная-грустная... Да это же Дик!

– Дик! – кричу я. – Дик! Он утонет!

Отец выхватывает у меня бинокль и тоже смотрит.

– Вроде Дик, – говорит он. – А может, и не Дик...

– Дик! Это Дик! – кричу я.

– Ничего, – успокаивает меня отец. – Кто-нибудь его выловит.

Он меня успокаивает, а сам тоже расстроен. Я же вижу! И Мархлевская расстроена.

– Знакомая собака? – спрашивает она.

– Из нашей квартиры...

Собака проплывает под мостом и скрывается вдали в бесконечном мерцании льдин...