Текст книги "Привет от Вернера"

ВЕЧЕРНИЙ ВЫСТРЕЛ

Сначала я услышал выстрел, хотя не сразу понял, что это выстрел. В общем, что-то грохнуло. Как пугач. Только сильней, хотя и глухо – где-то за стенками.

Я сидел на полу возле двери и складывал кубики. А мама печатала под лампой возле окна. Потому что был вечер. Но Иосифа еще не было.

Потом я услышал крик:

– Усы застрелился! Усы застрелился!

Это кричала сама Ляпкина: от страха она забыла имя и отчество. Она бежала по коридору.

Когда мы с мамой вышли, Ляпкина стояла белая возле стены и плакала. Ее окружили жильцы. Наши и из соседней квартиры.

– Боже мой! Боже мой! – повторяла она и тискала свои щеки пальцами. Вниз по щекам у нее тянулись черные полосы от ресниц.

– Надо в «скорую» позвонить! – крикнул кто-то.

– Зусман уже звонит! – строго сказала Жарикова. Она стояла рядом со мной и курила.

И Вовка стоял рядом. И Гизи.

Все были какие-то потерянные. И я тоже. Я ничего толком не понимал. Как это Усы мог застрелиться? Почему?

Я сразу вспомнил наш разговор во дворе, когда он рассказывал нам про дуэль... Но тут же он сам в себя стрелял... Это что – тоже дуэль?

– «Скорая»! «Скорая»! – кричал в телефон Зусман.

– Кто там у него? – спросили шепотом.

– Немка у него, – опять строго сказала Жарикова. – Вон она идет...

По коридору быстро шла Гизина мама с миской в руках.

– Wie ist er? – спросила моя мама. – Как он?

– Schrecklich! – ответила Гизина мама. – Страшьно! – Глаза у нее были особенно большие и грустные.

– В сердце! – кричал Зусман. – Да, да, в сердце! Запишите адрес!

– Ну, как там? – повторили мамин вопрос.

– О! Ошшень! – сказала Гизина мама. – Ошшень! Нада ма-ленька вода...

Она повернулась и пошла на кухню, и тогда все увидели сзади на ее плече красное от крови полотенце. Все молча смотрели на это полотенце.

И тут вдруг в коридор выскочил Дик. Дик пошел, дрожа, за Гизиной мамой, нюхая воздух, и шерсть у него на загривке стояла дыбом. В первый момент все растерялись и никто не двинулся. Дик зарычал, а потом оскалил клыки и завыл. Гизина мама вскрикнула и выронила миску. Миска покатилась по коридору с оглушительным грохотом. В полной тишине. Заплакала Гизи, кинувшись к маме.

– Безобразие! – басом сказала Жарикова. – Человек застрелился, а тут собака!

– На место!

Дик поджал хвост и побежал в комнату.

– И детей убрать! – сказала Жарикова. – Немедленно!

– Пойдемте, дети! – сказала моя мама. – Вова! Гизи! Komm!

Мама обняла нас руками и гурьбой повела в нашу комнату. Только Ляпкин Маленький спрятался у стены за юбку Ляпкиной и смотрел нам вслед исподлобья...

Мама оставила нас одних и сейчас же вышла.

Мы с Вовкой забрались на диван. Гизи постояла возле двери, потом тоже подошла на цыпочках к дивану и села, расправив на коленях платье.

В комнате полутемно, потому что вечер и горит одна только маленькая лампа под зеленым абажуром на мамином столе возле окна, отражаясь в стекле. Лампа освещает мамину машинку с недопечатанной страницей, раскрытую книгу, карандаши в тускло мерцающем медном бокале.

Я смотрю на лампу.

Почему он все-таки застрелился?

Почему?

За окном тоже лампа. Она плавает над вечерней Москвой, над тусклыми крышами, где светит луна. Там лампа стоит под луной, прямо в черном небе.

Из коридора доносятся приглушенные голоса.

Потом кто-то завыл. Низким глухим голосом. Это Дик завыл.

Быстрые шаги. Туда-сюда.

Потом долго звонит входной звонок. И Дик лает.

Гизи вздрагивает и поворачивает голову.

– Это «скорая», – говорит шепотом Вовка.

Гизи смотрит на него широко раскрытыми глазами.

– Was? – говорит она испуганно.

– Der Arzt, – говорю я. – Врач...

В Гизиных глазах горят две маленькие настольные лампы.

– Я видел этот наган! – шепчет Вовка. – Он мне его показывал. Мировая штука! Ему на фронте подарили. За храбрость. Там даже надпись есть на рукояти...

– А почему он застрелился?

– Не знаю, – шепчет Вовка. – Может, чистил... А может, нарочно.

– Как – чистил...

– Очень просто! – объясняет Вовка. – Шомполом, понимаешь? Может, он забыл пулю вынуть, нажал курок – вот и здрасте пожалуйста! Только навряд...

– Почему навряд?

– Потому что точный выстрел! В сердце! А то бы он просто так куда-нибудь попал. И был бы жив.

– А теперь умрет?

– Чудак ты! Он сразу умер!

– А может, и нет! – говорю я. – Может, еще выздоровеет!

– Чудак ты! – горячо шепчет Вовка. – Кто в сердце попал, тому каюк!

– Как – каюк?

– Ну, амба! Конец!

– А почему он так сделал?

– Кто его знает! – задумчиво говорит Вовка. – Может, от сильной любви. Многие от сильной любви стреляются. От сильной любви всегда хотят умереть...

Я смотрю на Гизи. Она сидит совсем рядом со мной. И я ее люблю. Но это большой секрет. Она этого не знает. И Вовка не знает. Никто-никто-никто! Только мама. Но я же не хочу умереть! Даже если бы у меня был наган, я бы не застрелился. Значит, я ее не сильно люблю? Но почему мне хочется с ней всегда играть? И просто сидеть рядом? И что-нибудь дарить. Если бы у меня был наган, я бы подарил ей наган. На время, например. Или навсегда. Пусть она воюет у себя в Германии. Делает революцию. Вы думаете, женщины не могут делать революцию? О, еще как могут!

– Жаль, – говорит Вовка. – Хороший дядька был этот Усы. Особенно когда выпьет. Добрый. Он мне часто деньги дарил...

– Как? – удивляюсь я.

– Просто так! Сунет в карман: «Купи, говорит, себе что хочешь». Только ты это никому не говори! Это, чур, секрет! Гизи не поймет, а другим ни слова. Понял?

– Понял, – киваю я.

Чьи-то шаги приближаются к двери. Она распахивается. Входят отец, мама, потом Гизина мама. Потом Жарикова, Зусман и все Ляпкины.

– Иосиф! Иосиф! – кричу я отцу. – Усы застрелился!

– Знаю, – говорит отец, снимая пальто. – Не кричи!

Мама включает большой свет под оранжевым шелковым абажуром с кисточками. Он висит низко над большим столом в середине комнаты.

– Садитесь, – говорит мама. – Я сейчас, – и выходит.

Все отодвигают стулья и садятся. Жарикова сразу закуривает. Спичку ей зажигает Зусман, и руки у него дрожат. Жарикова и Зусман, хоть и муж и жена, не похожи друг на друга. Может, потому они и зовут друг друга по фамилии? «Странные все-таки эти взрослые, – думаю я. – Зато Ляпкины так похожи, что сразу видно: муж и жена!»

– Вы, товарищ Ляпкин, неправы! – говорит Жарикова. Она продолжает какой-то начатый разговор. – Нельзя так клеветать на людей!

– Ну, знаете! – растерянно разводит руками Ляпкин. – Я считал его ошибку злонамеренной...

– Да бросьте вы! – зло дымит папиросой Жарикова.

– Кто читал записку? – спрашивает отец.

– Ваша жена...

Все смотрят на дверь. Входит мама с двумя чайниками, большим и маленьким.

– Записка у тебя? – спрашивает отец.

– Нет, – сказала мама. – Но я все помню... Вот, подождите... «Я... не могу пережить...» Нет, не так... Сейчас, вот: «Я, как честный солдат революции, не могу простить себе оплошность, о которой вы знаете... Сознательно покидаю свой пост, уступая дорогу молодым силам... Прошу не судить строго... я сам себя караю за этот промах... жизнь теперь бесцельна...» – и все.

– Ну, что я вам говорил?! – восклицает Ляпкин. – Сам признается в ошибке! Не забывайте к тому же, что он бывший...

– Да бросьте вы! – перебивает Жарикова. – Нельзя из-за какой-то глупой ошибки так преследовать человека!

Жарикова дымит, как вулкан. Я на картинке видел, как дымит вулкан.

– Что, собственно... – начинает Зусман.

Но отец его перебивает.

– Задолго до революции он окончил Академию генерального штаба, – говорит отец. – Революция застала его на высоком посту в царской армии... Но в семнадцатом он сразу перешел на нашу сторону!

– Может, он нарочно перешел? – тихо вставляет Зусман.

– Не говорите, товарищи, чепуху! – строго возражает отец. – Он отлично командовал! Был храбр! Имел награды от Политуправления, в частности тот самый наган... из которого... но, конечно, ему было не просто...

Ляпкина начинает плакать. Она сидит закрыв лицо руками, и слезы капают в чай. Так смешно капают в чай! Между прочим, я заметил, что к чаю никто не притронулся...

– Но что же, собственно, было причиной самоубийства? – тихо и недоуменно спрашивает Зусман.

– Вот это уже по вашей части! – ехидно обращается Жарикова к Ляпкину.

Ляпкин опять разводит руками:

– Он перепутал важные бумаги, вовремя не отправил. Я ему поставил на вид... ну, пропесочил немного... Я, конечно, никак не думал, что это повлечет... Ведь на ошибках мы учимся! Мне очень жаль... – У Ляпкина стал совсем растерянный вид.

– Пожалел волк кобылу! – пробасила Жарикова. – Вы его затравили!

– Кто ж его знал, что он так воспримет! – пробормотал Ляпкин и неожиданно торжественно закончил: – И все же этот выстрел звучит салютом преданных нашей власти людей! Теперь я вижу, что он был наш!

– Поступок странный и дикий! – вмешивается отец. – Но его можно понять. Не забывайте, что он кадровый офицер, у него были свои понятия о чести... Пуля в лоб – это старый, но верный прием! Все же белая ворона...

– Ему поставят памятник? – спрашиваю я неожиданно для себя. – Как Воровскому?

Все невесело рассмеялись.

– Да, уж тут не до памятника! – говорит Зусман.

– Никогда не лезь поперед батьки в пекло! – говорит отец. И щелкает меня пальцем по лбу.

«Странные люди! – думаю я. – Почему не до памятника? И при чем здесь белая ворона? Разве бывают белые вороны?»

СЕДЬМОЕ ПИСЬМО ВОРОВСКОМУ

«Здравствуй, Воровский! Ты, наверное, знаешь, что Усы застрелился. Мне его очень жалко! Он нам про дуэль рассказывал. И Вовке деньги дарил. Потому что Вовка считается сирота. Вовка говорит, что Усы от сильной любви застрелился. А Ляпкин Большой говорит, что Усы бумажки перепутал. Но все равно – нельзя умирать, даже если ты перепутал бумажки. Правда? Так Иосиф говорит. Иосиф говорит, что впереди еще много раз будет весна, а Усы ее теперь не увидит. И лето будет. И рыбалка. И еще много-много хорошего. Поэтому умирать самому никак нельзя. И еще надо работать для революции. И воевать за нее. Вот так. Поэтому я стихи написал. Послушай, вот они:

 
Я никогда, никогда не умру!
Я буду жить всегда!
Я никогда, никогда не умру!
Это так.
Я скоро поеду на дачу.
Я буду сидеть у реки.
Я буду рвать цветы.
Я цветы так люблю!
Я никогда, никогда не умру!
Я еще никогда не воевал за революцию.
Я никогда, никогда не умру,
Потому что я волшебный!
 

Я прочитал эти стихи Вовке. И он сказал, что они гениальные. Он это сразу почувствовал. И я тоже. А ты чувствуешь? Ну, пока. Юра».

Стихи эти я некоторое время часто читал вслух. Я их Зусману читал. И Жариковой. Я их даже Мархлевской читал, когда мы к ней ходили. Поэтому я их так хорошо помню. Они остались в моей памяти навсегда. Как и вся эта история с несчастным самоубийцей. Вся эта история произвела на меня в детстве чрезвычайно сильное впечатление, тем более что я видел, как это волновало взрослых. Хотя я в ней толком ничего понять не мог. Мне кажется, что и взрослые мало что поняли. Трагический выстрел остался смутным и непонятным. Да это, в сущности, и не важно, что он непонятный. Важно, что это оставило в моем детстве неизгладимый след. Для того я это и описал, чтобы показать, как в детстве все неясное и вместе с тем страшное – из другого, взрослого, мира – задевает детей даже в счастливом детстве, не говоря уже о несчастливом. Ведь мое-то детство было счастливое! И все-таки в него уже вламывался своими непонятными трагедиями большой взрослый мир...

ПОБЕГ

В комнате Усов стало пусто и тихо.

С тех пор как хозяина унесли, в ней больше никто не смеялся и не разговаривал громко. Все, кто в нее заходили, сразу становились тихими. И Дик стал тихий, он больше не лаял. И не играл. Он только иногда выл по ночам страшным голосом, когда все спали. Я один раз проснулся ночью от его воя.

Дик все время лежал на своей подстилке в углу возле окна и смотрел в одну точку... В какую точку? Не знаю, он нам этого сказать не мог. Он нас совсем не видел, когда мы входили к нему в комнату, – он смотрел в какую-то свою далекую точку, которую видел только он один. Что он видел в этой таинственной точке? Может, он видел там своего хозяина? Как они вместе гуляют во дворе возле Памятника? Или сидят дома и пьют чай? А может, он просто видел себя самого в своем детстве, когда он был маленьким щенком и у него еще не было никаких забот? Я не могу вам сказать, что он видел, и никто не может этого сказать, но что-то он видел там, в своей далекой и печальной точке, и не обращал на нас никакого внимания.

Так длилось уже несколько дней. Фатима по-прежнему ходила с Диком гулять, но он гулял без охоты. Не то что раньше. Теперь он выходил из дому безразличный ко всему окружающему и во дворе стоял опустив голову, пока Фатима не вела его обратно. Ни воробьи, ни голуби его не радовали. Он даже на кошек не смотрел. Он худел прямо на глазах.

Все соседи говорили о Дике. Все его жалели. И не знали, что с ним дальше будет. А Ляпкин Большой сказал, что его надо застрелить, потому что он теперь все равно умрет – от тоски... Вот он какой, этот Ляпкин! Его бы так застрелить, когда он заболеет! Я целый день плакал, когда Ляпкин так сказал. А мама меня успокаивала. Она сказала, что Дику сейчас, конечно, очень тяжело, но он должен свою тоску пережить. И опять стать веселым. А то, что он так тоскует, говорит о том, что Дик очень хороший, что он настоящий, преданный друг, мы его обязательно куда-нибудь устроим.

Я сначала хотел, чтобы Дик пожил у нас в комнате, чтоб он так не выл по ночам, и Фатима привела его к нам, но у нас он еще больше затосковал. Он ходил по комнате, не находя себе места, а потом стал выть и царапать лапой дверь. Пришлось его выпустить. Он сразу пошел в свою комнату и лег там на подстилку, вытянув передние лапы и положив на них грустную голову. И опять устремил глаза в одну точку. Он все ждал, что Усы вернется... Он видел, как Усы застрелился, и нюхал кровь, и все понял, когда хозяина уносили санитары, а все равно ждал! Вот что удивительно!

Мы сидели перед ним на корточках – я, Гизи, Вовка и Ляпкин Маленький, – а перед самым его носом стояла миска с мясом, с замечательным свежим сырым мясом, которое мама специально купила ему на базаре, в Охотном ряду, но он к нему не притрагивался. И к миске с водой, которая стояла рядом, он тоже не притрагивался. Он совсем перестал есть и пить.

– Он объявил голодовку! – сказал Вовка.

– Он, наверное, ночью кушает, – сказал Ляпкин Маленький.

– Ты что – сдурел? – сказал Вовка, поглаживая Дика по голове.

– Не сдурел я... он ночью кушает, – повторил Ляпкин.

– Nachts? – спросила Гизи. – Warum nachts? Почему?

Она уже немножко понимала по-русски.

– Ничего он не кушает ночью! – сказал я. – Ты что – видел?

– Не видел, а так! – упрямо сказал Ляпкин. – Он кушает, чтоб никто не знал!

Надо же такую глупость сказать!

– Надо говорить не «кушает», а «ест», – сказал я.

– Это ты любишь есть, чтоб никто не знал! – сказал Вовка Ляпкину. – Тайком. А Дик не такой!

– Правда, Дик, ты не такой? – спросил я, заглядывая Дику в глаза.

Но он не шевельнулся.

Я взял миску с мясом за край, чтоб подвинуть к Дику, и случайно коснулся рукой его носа.

– Нос! – сказал я. – Какой горячий! И сухой! И шершавый!

Вовка сейчас же тоже потрогал нос. И Гизи. И Ляпкин потрогал.

– Все ясно! – сказал Вовка. – Когда у собаки горячий нос, значит, она нездорова. Мы теперь с Юркой берем над ним шефство, пока он не выздоровеет...

– Какое шефство? – спросил Ляпкин.

– Такое, – сказал Вовка. – Когда кому-нибудь плохо, над ним всегда шефство берут. Помогают ему, ухаживают, лечат...

– Я тоже... шефовать буду, – сказал Ляпкин.

– Не «шефовать», а «шефствовать»! – сказал Вовка. – Но ты еще маленький! И разные глупости говоришь про собаку...

– Я большой! – надулся Ляпкин. – Я не говорю глупости!

– Нет, говоришь! – сказал Вовка. – Сам любишь втихомолку жрать, чтоб ни с кем не делиться, а сваливаешь на собаку!

– А Гизи можно шефствовать? – спросил я.

– Можно, – сказал Вовка, подумав. – Она аккуратная...

Ляпкин совсем надулся. Он нагнул голову и смотрел исподлобья. А мы все гладили Дика по черной блестящей спине.

– Ну поешь немного, поешь! – сказал я, подвинув миску.

– Мой папа его застрелит! – сказал вдруг Ляпкин Маленький мрачным голосом. – И мы переедем в эту комнату...

– Не застрелите! – сказал я. – Дик его как тяпнет зубами!

– А мой папа ка-ак стрельнет! – поднялся Ляпкин, замахав руками. – Ка-ак стрельнет!

– Да замолчи ты! – тоже поднялся Вовка. – И уходи отсюда!

И тут вдруг вошел Ляпкин Большой. Мы сразу притихли. Ляпкин Большой остановился посреди комнаты. Его взгляд скользнул по стенам, по запыленному столу и стульям, потом остановился на нас. Мне стало страшно от его взгляда, я прижался к Дику. «Он пришел его застрелить!» – мелькнуло у меня в голове.

– Ну, когда кончится эта собачья клиника? – сказал Ляпкин Большой недовольным голосом. – Ляля, ты чего здесь торчишь? – обратился он к сыну. – Сколько раз я тебе говорил... Опять ремня захотел?

– Папа, а ты его сейчас будешь стрелить? – спросил Ляпкин Маленький.

«А рука-то у него в кармане!» – подумал я про Ляпкина Большого, и тут я не выдержал: я бросился вон из комнаты, чуть не сбив с ног Ляпкина Большого.

– Мама, мама! – кричал я на всю квартиру. – Он хочет! Ляпкин! Собаку... – и упал с рыданиями в мамины колени.

Через минуту в комнате Усов разразился скандал. Когда мы с мамой туда вошли, Ляпкин Большой стоял в окружении жильцов.

– Это... это черт знает что... – бормотал он сердито.

– Вы карьерист и жестокий человек! – кричал Зусман, весь красный, со свалившимися на кончик носа очками.

– Моему мужу тоже необходима эта комната! Больше, чем вам! – басила Жарикова, дымя папиросой.

– Плевать я хотел на комнату! – кричал Зусман. – Но пусть не трогает собаку!

– Вы не смеете пугать детей и заниматься самоуправством! – сказала мама.

– Вон он сказал, что вы застрелите! – кивнул Вовка на Ляпкина Маленького. – И что вы комнату заберете...

– Эта ошшень нехарашо – стреляйть такой собака! – сказала Гизина мама. – Das ist abscheulich, so ein Hund zu erschießen!

– Ну знаете... – развел Ляпкин руками.

– Не «знаете», а подлость! – крикнул Зусман. – И вы не смеете!

– Надоело... – начал было Ляпкин Большой.

– Это вы нам надоели! – сказал Зусман. – Все ваши интриги и подлости!

– Ну, мы пойдем, – сказал Ляпкин и шагнул вперед, чтобы взять за руку Ляпкина Маленького, который стоял позади собаки, причем немного наклонился над Диком.

И тут Дик вдруг вскочил, вырвавшись из моих объятий, и зарычал на Ляпкина Большого, оскалив огромные клыки... Шерсть у него на загривке встала дыбом...

Ляпкин Большой испуганно отскочил в сторону. Вовка схватил Дика за ошейник.

– Безобразие! – пробормотал побледневший Ляпкин Большой.

– Ничего, поделом вам! – сказала Жарикова.

– А ну-ка! – сказал Ляпкин Большой, схватил сына за руку, и они вышли.

Мы услышали, как Ляпкин Маленький громко заплакал в своей комнате, все время повторяя: «Не надо! Не надо! Ой, папочка, не надо!»

– Пороть его будет! – сказала Жарикова.

– Ужасно! – сказала мама.

– Можно, мы пойдем с Диком гулять? – спросил я.

– Мы берем над ним шефство! – важно сказал Вовка. – Гизи, Юра и я!

– Идите! – сказала моя мама. – Только не спускайте его с поводка. И ненадолго...

Но неприятности этого дня не кончились. Самое неприятное было еще впереди.

Во дворе мы с Диком обошли несколько раз вокруг Памятника, но Дик шел неохотно. Мы остановились. Сначала Вовка держал Дика на поводке. Потом я. А потом Гизи. Так мы стояли и держали его, держали, а он все стоял, опустив голову.

Тут вышел Ахмет с метлой и скребком и стал чистить двор. Он подошел к нам и погладил Дика по голове.

– Отпустите его, – сказал Ахмет. – Пусть побегает.

– Он убежит! – сказал я. – Нельзя отпускать!

– Куда убежит? – удивился Ахмет. – Зачем?

– Действительно, – сказал Вовка. – Куда ему бежать?

– Was hat er gesagt? – спросила Гизи. – Что он сказал?

– Das der Hund weglauft, – объяснил я.

– Может, отпустим? – спросил Вовка.

– Отпустите! – сказал Ахмет.

– Пусть маленька гуляй! – сказала Гизи и засмеялась.

Вовка наклонился к Дику, отстегнул карабин от ошейника и, слегка хлопнув Дика по спине, как это делал Усы, сказал:

– А ну, Дик!

И тут произошло неожиданное: Дик поднял голову, навострил уши и кинулся со всех ног со двора... Мы так и ахнули!

– Дик! Дик! – закричал Вовка и бросился за ним со двора и дальше – вниз по Кузнецкому.

Ахмет виновато застыл на месте, глядя вслед Вовке.

Мы с Гизи тоже побежали в ту сторону, но далеко мы не могли бежать: мне мама не разрешала и Гизи тоже, поэтому мы только до угла добежали и остановились.

Дик и Вовка некоторое время мелькали вдали, в середине Кузнецкого, а потом их не стало видно.

Вовкин крик замолк где-то вдалеке...

Мы с Гизи вернулись к Памятнику и стали ждать Вовку. В груди у меня билось сердце и колотило под ложечкой. «Все этот Ахмет виноват!» – думал я, глядя на Ахмета, подметавшего двор.

Вовка вернулся запыхавшись. Он сказал, что Дик помчался куда-то, не оглядываясь.

– Летел как пуля! – сказал Вовка. – Наверное, хозяина побежал искать! Или на кладбище! Такие собаки всегда бегают на кладбище... на могилу...

На другой день Зусман с Вовкой ездили на кладбище, но Дика там не было. Потом Зусман подал розыск в милицию с приметами Дика. Мы ждали, ждали – Дик не возвращался. Все в квартире переживали за Дика, кроме одних только Ляпкиных: Ляпкины торжествовали! Зато с ними никто не разговаривал.