Текст книги "Привет от Вернера"

ЗАГОВОРЩИКИ

Теперь мы с Вовкой ходим заговорщиками. Все нам завидуют, потому что что-то чувствуют, а что – не могут понять. Мы с Вовкой все время перемигиваемся. И с Фатимой, и с Ахметом мы тоже перемигиваемся. Потому что они тоже с нами в заговоре. А с другими мы не перемигиваемся. Вот им и завидно, что мы с ними не перемигиваемся. Ляпкин Маленький было захотел с нами перемигнуться, он думал, мы так играем. Но мы не стали ему отвечать. Он нам мигает, а мы ему нет!

– Почему ты мне не отмигиваешь? – спросил он меня.

– А что я буду тебе отмигивать? – сказал я.

– Вовке же ты отмигиваешь! – сказал он. – И Вовка тебе отмигивает! Я тоже хочу с вами отмигиваться!

– Когда мы с Юрой перемигиваемся, – поправил его Вовка, – мы имеем на уме одно дело!

– Какое дело? – спросил он.

– Одно! – сказал я и подмигнул Вовке.

– Какое – одно? – спросил Ляпкин.

– Такое! – сказали мы с Вовкой.

– Какое – такое? – не отставал он.

– Некое! – сказал Вовка.

– Не-кое? – переспросил Ляпкин. – А какое? Если не-кое?

Вот балда, правда? Надоел он нам, посмеялись над ним, и хватит!

– А у меня тоже есть на уме одно дело, – сказал он.

– Какое? – спросил я.

– Что мне зайчик заводную машину подарит! – сказал он.

– Какой зайчик?

– Который в лесу живет!

Мы с Вовкой расхохотались. Ляпкин всегда говорит, что ему зайчик что-то подарит. Это его мама ему объяснила, что все игрушки зайчик дарит. Чтоб меньше дарить! Чуть что, она сваливает на зайчика, что зайчику некогда, или еще что-нибудь. Чепуха какая-то! А Ляпкин верит.

– Ну, теперь я вам сказал, какое мое дело, а вы скажите, какое ваше! – сказал он. – И будем отмигиваться!

– Некогда нам с тобой отмигиваться! – махнул рукой Вовка. – Пусть с тобой зайчик отмигивается!

И мы пошли. Он, конечно, заплакал, но что делать? Ведь если мы ему скажем, он сразу своему папочке передаст! А это никак нельзя! Вы же сами понимаете! Вот и приходится молчать. Секрет есть секрет! Потому-то он и секрет, что его никому говорить нельзя.

Секрет иметь не так-то легко! Я уже через день это понял. Без секрета жить было как-то легче. Ходишь себе спокойно, играешь, спишь, разговариваешь... А когда у тебя секрет, ты уже не можешь спокойно разговаривать. И спать спокойно не можешь. Потому что этот секрет тебя все время мучает. Когда ты не спишь, тебе все время хочется его кому-нибудь сказать, а когда спишь, тебе кажется, что ты его уже сказал! Кому-нибудь, кому его никак сказать нельзя. Секрет, конечно, приятная вещь, но очень хлопотливая. Приятная, потому что носишь внутри себя некую ценность, о которой другие ничего не знают. И хочется с кем-нибудь этой ценностью поделиться, особенно если она сногсшибательная. А поделиться-то как раз и нельзя! Вот какая это хлопотливая штука – секрет! С ним не каждый может справиться, с этим желанием разболтать секрет. Это мне Вовка рассказал. Им так в школе объяснили. Что надо уметь хранить секреты. Враги любят разные секреты узнавать, особенно если эти секреты государственные. Им и хочется все эти секреты поскорей узнать, разным буржуям: ну, например, сколько у нас танков и самолетов? Или: когда революция победит во всем мире? Им очень хочется узнать, сколько им жить осталось. А это секрет, большой секрет, самый важный! Его только мы знаем! А наши враги не знают! И мы должны беречь этот секрет, все секреты беречь, чтобы победить! Потому что если мы все разболтаем, мы никогда не победим! Надо молчать. Так Вовка сказал. А им так в отряде сказали. Недаром говорят, что слово – серебро, а молчанье – золото! Золото ведь дороже серебра, а что дороже, то всегда лучше. Это каждому ясно.

Но все же я рассказал свой секрет. В первый же день вечером я его рассказал маме, и мне сразу стало легче. Теперь этот секрет знали я, мама и Вовка. А когда его трое знают, то он уже не такой тяжелый. Втроем-то тяжести легче носить, чем одному, вы согласны? Когда трое знают секрет, они могут о нем вслух поговорить, конечно шепотом, а не во все горло, но все равно становится легче. Ведь секрет требует, чтобы о нем говорили! Чем больше можно о нем говорить с разными людьми, тем веселей. Вот мы втроем и разговаривали. И нам было весело. И таинственно. Что у нас такой секрет! А потом мы Зусману сказали и Жариковой, и нам стало еще легче. Мы все стали заговорщиками. Теперь нас в заговоре было много человек: я, Вовка, моя мама, Иосиф, Зусман, Жарикова, Фатима и Ахмет. А потом я еще Гизи сказал. Мы с мамой посоветовались и с Вовкой посоветовались и решили, что Гизи сказать можно. Все равно она поедет с нами на дачу к Ване, и Дик поедет на дачу к Ване, это уже дома решили, так почему же Гизи об этом не сказать? Тем более, что с ней можно всюду свободно секретничать, даже в присутствии других людей, в присутствии Ляпкина Маленького например, даже Ляпкина Большого, и они все равно ничего не поймут, потому что с Гизи можно говорить по-немецки! Я и сказал об этом Гизи по-немецки, прямо в присутствии Ляпкина, и он ничего не понял! Теперь нам было очень хорошо, даже прекрасно! Мы постоянно заговаривали о нашем заговоре, когда рядом не было посторонних, а когда были посторонние, мы без конца перемигивались. Это было просто замечательно! Некоторые даже подумали, что мы заболели тиком. Тик – это такая болезнь, когда у человека веко дергается и он постоянно подмигивает, к месту и не к месту. Но у нас никакого тика не было, мы сознательно подмигивали, и всегда подмигивали к месту. Хотя другим это было непонятно. Но такая уж вещь – заговор! Таинственная вещь!

Мы, конечно, не только перемигивались – мы и дело делали! То есть не забывали больного Дика: Вовка его лечил, я и Гизи носили ему еду, а Фатима с ним гуляла. Так что мы Дика не забывали, не думайте, пожалуйста: ведь Дик-то и был причиной всего этого заговора, из-за него все и заварилось. А то ведь можно забыть причину, почему ты подмигиваешь, и продолжать подмигивать просто так, из любви к подмигиванию, забыв о том, почему ты, собственно, стал подмигивать... Но мы не такие люди! «Wir sind echte Verschworer!» Понятно? Это вам говорит великий заговорщик! Если вам не понятно, посмотрите в словаре, в немецко-русском, и вам станет понятной эта фраза великого заговорщика!

ПЕРВАЯ ПРИМЕРКА

Я вошел к Зусману и сразу ему подмигнул. И он мне подмигнул.

– Когда же вы едете на дачу? – спросил он. – Я уже устал от всей этой истории!

– От какой истории?

– От этого заговора!

– Почему вы устали? – удивился я.

– Потому что у нас дома только и разговоров, что об этом! А Вова превратился в какого-то ветеринара! У нас полно лекарств! Они мне отрез испортили!

В комнате действительно пахло лекарствами, как в больнице.

– Мы скоро поедем... – сказал я.

– Дик, по-моему, уже здоров, – продолжал Зусман. – Я его навещал... Прекрасная собака! И ему будет хорошо на даче...

– Он будет там пасти овец, – сказал я.

– Овец? Почему он должен пасти овец?

– Потому что он овчарка, – сказал я. – Это его старинное доброе занятие!

Зусман рассмеялся. Очки дрожали и поблескивали у него на носу. Он долго смеялся...

– Ты гуманист! – сказал Зусман отдуваясь. – Ну, давай, гуманист, примеряться...

Он набрал в рот булавок из маленькой коробки на столе и подошел ко мне с сантиметром на шее и с жилеткой в руках. Это была моя будущая куртка, еще не законченная: без рукавов и шита белыми нитками.

– А вы меня щекотать будете? – спросил я.

– Зашем щекотать? – Зусман шепелявил, потому что во рту у него булавки. – Никто не шабираетша щекотать...

Он говорит, сжав губы.

– Ай!

– Шпокойней, шпокойней, молодой шеловек!

Зусман надевает на меня исчерченную мелом жилетку. Длинными узловатыми пальцами он залезает мне под мышки, и становится щекотно.

– А где рукава?

– Пока полушай один! – говорит Зусман и надевает мне на одну руку рукав. Он пришпиливает рукав к плечу.

Я вижу себя в зеркало: у меня очень смешной вид в этой жилетке с одним рукавом.

– Шикарно! Не коштюм, а мешта! – говорит Зусман, отходя в сторону.

Он разглядывает меня, склоняя голову набок, как птица. Он и вправду похож на какую-то птицу. А я похож на чучело без штанов, которым в огороде птиц пугают. Я видел такое чучело в деревне у Вани.

– Рукава немного передишты, надо поправить, – бормочет Зусман.

– Это будет фрак? – спрашиваю я.

– Зашем фрак? Ты уже хошешь фрак?

– Я не хочу фрак!

– Так и не будет никакого фрака! – весело говорит Зусман. – Зашем нам фрак? Мы же еще не штарики!

– А штаны будут?

Зусман смеется:

– А как же! Нельзя же нам ехать за границу без штанов! Вот залезай-ка в штаны... только осторожно...

– А эти штаны не «носи носом»? – говорю я опасливо.

– Зашем «носи носом»? Это нормальные штаны! – обижается Зусман. – Разве они похожи на «носи носом»?

– Нет!

Я залезаю в короткие штаны, держась за шею Зусмана. Кое-где в этих штанах булавки, и они покалывают кожу.

– А правда, что если вы костюм не сошьете, то за границу не пустят?

– Как – не пустят? Почему?

– Я не хотел идти на примерку, потому что щекотно, а мама говорит, что не пустят...

– И правильно говорит! – восклицает Зусман. – Обязательно не пустят!

– Почему?

– Потому что надо быть одетым с иголочки... Стой смирно!

Зусман быстро подшивает на мне штаны.

– Вот с этой иголочки? – показываю я на иголку в Зусмановых пальцах. Она так и летает по воздуху, а за ней тянется нитка. – А почему не с нитки?

– Потому что иголка – это главное! Иголка шьет! Когда костюм попадает к заказчику, он сходит с иголки. И он тогда совершенно новый. Быть одетым с иголочки – значит быть во всем новом! Вот и выходит, что иголка – главное! Иголка – голова, а нитка – тело...

Все это Зусман говорит, ползая вокруг меня на коленях. Он разрывает на мне белые швы.

– Похудели вы, молодой шеловек! – бормочет он, поблескивая лысиной. – После болезни талия уменьшилась!

Он разрывает швы и снова закалывает их булавками.

– Вшегда во вшем ешть главное! – говорит он и вынимает изо рта булавки. – В любом деле есть своя иголочка, про которую нельзя забывать. Надо ее беречь, эту иголочку! Потому что она – твой инструмент. Инструмент надо лелеять! И холить! Надо беречь свой главный инструмент, свою иголочку. Если б не было этой иголочки, все ходили бы голыми, ясно?

Я киваю.

– И никто не поехал бы за границу! – торжествующе добавляет Зусман, подняв вверх свой длинный узловатый указательный палец.

И смотрит на меня своими коричневыми кружочками без зрачков.

– А на дачу? – спрашиваю я.

– А на дачу можно ехать в костюме Адама! – смеется Зусман. – В костюме Адама!

Я тоже смеюсь. Я знаю, что значит «в костюме Адама». Это значит: в собственной коже! То есть голышом!

ЗНАКОМЫЕ КАМНИ

У каждого человека есть в жизни свои знакомые камни. Вот я и хочу теперь о них поговорить. Почему именно о знакомых камнях? И что это за выражение – «знакомые камни»? Понятно, когда говорят: знакомый человек. Но знакомый камень – это что-то непонятное. Хотя как сказать! Как относиться к этому камню. Сейчас я вам все объясню, и вам станет понятным выражение «знакомые камни». Дело в том, что камни в человеческой жизни самое что ни на есть долговечное. Это вам, надеюсь, понятно. Особенно близким станет вам это выражение, когда вы проживете долгую жизнь. Ну, хотя бы лет пятьдесят. Тогда у вас будут свои знакомые камни, которые станут вам дорогими и близкими. Ближе иных цветов и людей, как это, может быть, ни грустно. Но что поделаешь! Что поделаешь, если камни покоряют нас своей вечностью! А вечность – великая вещь, пожалуй самая великая изо всех понятий на свете. Вот камень как раз и есть такая вечность. Хотя, конечно, не совсем: есть вещи более вечные, нежели камни. Но с этою вечностью мы, к сожалению, соприкоснуться не в силах.

Когда-то, в детстве, я часто думал о вечности, или о бесконечности, что, в сущности, одно и то же. Я об этом часто думал, когда засыпал один в своей кроватке. Или когда сидел один в сквере возле кучи песка. Правда, рядом на лавочке сидела мама и вокруг ходили люди, но ведь это не значит, что я не был один. В самой большой толпе можно ухитриться быть одному. Если думать о своем.

Сидя вот так один, я часто думал о том, что вон там кончается сквер и начинается улица. А за улицей – площадь. А там опять разные улицы, и скверы, и площади, и дома, а потом, наконец, лес и поле. Ну, а дальше? А дальше, над горизонтом, начинается небо. Сначала воздух, потом облака. А за ними – Солнце, Луна и звезды. А дальше что? За Солнцем, Луной и звездами? Я часто спрашивал об этом родителей, и они говорили, что там, дальше за Солнцем, Луной и звездами, плавают еще другие солнца, луны, и звезды, и такие же планеты, как наша Земля... «Ну, а дальше, дальше?» – спрашивал я. Если дальше стена, конец, то что за этой стеной? Опять сквер, улицы, площади, поле и небо и так далее, до конца? А потом опять начало, а после начала опять конец? И опять начало? То есть выходит, что нет никакого конца и никакого начала? Это же просто страшно! И совершенно непонятно! Но родители смеялись и говорили, что да, все именно так! Нет никакого начала и никакого конца! И я всегда над этим думал и никогда не мог толком понять. Мне всегда хотелось, чтоб был какой-то конец. Но так, к сожалению, не бывает. Потому что за началом и концом всегда есть что-то еще. Я никак не мог охватить этой бесконечности своей кудрявой мальчишеской головой. И сейчас своей седой гладкой головой я тоже не могу этого охватить. На то она и вечность, и бесконечность, чтобы ее нельзя было охватить своей головой. Но вот что я охватил своей седой головой сейчас: что ближе всего мы соприкасаемся с этой самой вечностью через камни. Сейчас я объясню вам это подробнее...

Конечно, приятнее иметь знакомый цветок, нежели камень, скажете вы. И я с вами согласен. Этот знакомый веселее. И тут ничего объяснять не надо. Или знакомый человек – это еще дороже, что там и говорить! Особенно если этот человек хороший. Но и знакомый человек, и знакомый цветок недолговечны! Вот тут, как говорят, и зарыта собака. Потому что пройдет какое-то время, и цветок завянет, а человек куда-нибудь уедет или тоже завянет, то есть умрет. И останется он только в вашей памяти. А порой и в памяти его не останется. Потому что память человеческая тоже недолговечна. Как все на свете. Потому что, кроме самой вечности, все остальное недолговечно.

И вот проходит какое-то время, много-много лет, и ты уже не кудрявый мальчик, а взрослый седой человек, и идешь ты где-нибудь по улице или, лучше, в поле у реки. Конечно, по улице тоже приятно идти, если никуда не спешишь, а просто гуляешь, но в поле у реки все-таки лучше. Идешь ты в поле у реки и думаешь о чем-нибудь сегодняшнем, что занимает тебя в этот самый момент. Мало ли о чем! А о прошлом совсем не думаешь. И вдруг ты видишь в траве большой синий камень. И ты почему-то останавливаешься. Смотришь на этот камень и с удивлением чувствуешь, что он тебе знаком. Что это близкий тебе камень. Свидетель чего-то давнего-давнего, очень близкого тебе в прошлом. Ты понимаешь, что этот камень – памятник твоих воспоминаний! Вот что это такое – знакомый камень! Но пойдем дальше. То есть сядем на этот памятник воспоминаний и поразмышляем...

Дело в том, что недавно со мной был именно такой случай. Шел я один под Москвой в не знакомой мне местности. Я шагал по извилистой тропинке по-над берегом реки и думал о каких-то своих московских делах. И вдруг я вздрогнул и остановился: передо мной из травы вырос высокий причудливый синий камень с белыми и красными прожилками. Камень был похож на коня, только без головы. Зато с двумя горбами и седлом посередине. Я сразу узнал этот камень – это был мой старый-старый знакомый! И я сразу по старой привычке – как казак, долго не видавший родную степь, вскакивает в седло, или как моряк, проживший полвека на суше, всходит опять на мостик корабля, – так же и я вскочил на этот камень, сел на холодное шершавое седло между двумя горбами и огляделся...

Все вокруг было мне незнакомо! Я смотрел на расстилавшийся вокруг пейзаж – на узкую полоску реки и пустой берег, на молодые кусты и березки, на высокие каменные дома за лугом – и видел совсем другую картину. Более того: я увидел рядом с собой Гизи... Она смотрела на меня строго, подняв свой точеный прямой носик, и ветер трепал ее черные волосы... Я видел ее совершенно ясно, так ясно, что даже с ней заговорил. «Guten Tag, Gisi!» – сказал я, и она улыбнулась мне, и на ее щеках заиграли ямочки...

Да, я увидел совсем другую картину! Рядом со мной стояла Гизи, и лоточник Ваня сидел на траве, а невдалеке на лугу паслась его лошадь. А вдали за лугом виднелись белая церковь и деревня в яблоневых садах, окнами на реку... «Боже мой! – подумал я. – Ведь это Гизи и тот самый Ваня, у которого мы жили вон в той деревне летом на даче! Но Гизи уже давно нет на свете, и Ваня неизвестно где, и нет церкви, и деревни нет! Все это мне только кажется! Остался один лишь синий камень, на котором мы летали с Гизи в тумане над рекой!» И я похлопал его ладонью по горбу, как старого коня вечности...

Я был бесконечно благодарен ему за то, что он не исчез, как исчезло почти все, что было тогда, как исчезло само мое детство. Теперь вы понимаете, что значит это выражение – «знакомый камень»? И почему эти камни могут быть нам так дороги? И почему они ближе всего к вечности? Ну, я рад, что вы это понимаете! Поэтому я приветствую вас и хочу вам теперь рассказать о тех днях, когда мы жили у Вани.

ПУТЕШЕСТВИЕ ЗА СТО РУЧЬЕВ И ОДНУ РЕКУ

Путешествие за сто ручьев и одну реку – это дорога на дачу. Вас, может быть, удивит, что я называю дорогу на дачу путешествием. Конечно, если смотреть на эту дорогу из сегодняшнего дня, более того: если повторить ее сегодня, она явится вам другой. Она явится более короткой. И поездку по ней уже не назовешь путешествием. Но это сегодня! А вчера, если понимать это вчера в высшем смысле, то есть давно, эта же дорога была очень долгой. Почти бесконечной. Спрашивается: почему так? Да потому, что мир стал меньше, чем в моем детстве, вот почему. В моем детстве мир был огромным! Он был потрясающе огромным, не то что теперь; все это чувствовали, уверяю вас!

В моем детстве наша дача была очень и очень далеко – где-то за полями и лесами, за кустами, ручьями и оврагами, и ехать туда надо было почти сутки. Вместо одного часа, который вы потратите сейчас. Да и не только дача была далеко – возьмите, например, Дальний Восток. Он тогда был действительно дальним, туда надо было ехать и ехать, чуть ли не полмесяца. А Северный полюс, на котором сегодня люди живут, наши люди, москвичи, которые со своими семьями каждый день разговаривают оттуда по радиотелефону и к которым в гости съездить не так уж и долго – ну, несколько часов в один конец, – этот Северный полюс был в моем детстве необитаем, так он был далек и так он был неприступен. Он был «белым пятном»! Сейчас он давно не «белое пятно» (хотя и остался белым, потому что на нем снег и лед), он просто место, где живут люди, он стал населенной точкой. Да что там Северный полюс! Что там Земля, когда даже Луна перестала быть «белым пятном». На Луне давно люди ходят, даже машины-автоматы, наш луноход, например, и лететь до этой Луны всего несколько дней! Вот каким маленьким стал наш мир. Не только земной, а и космический тоже.

Мир стал маленьким, он съежился, потому что съежилось время. А время съежилось потому, что быстрее стали ездить. Люди овладели скоростями. Скорости и сделали наш мир таким маленьким.

Мир стал маленьким, просто малюсеньким, дорогие мои читатели, и я тому живой свидетель. Пожалуйста, приходите ко мне посмотреть – не на мир, конечно, а на меня, который есть тому живой свидетель. Свидетель уменьшения мира. И мир будет еще уменьшаться, даю вам в этом честное слово. Но это уже дело будущего, это вы сами увидите, потому что вы и есть люди будущего. Я просто предсказываю, что в вашем будущем мир станет еще меньше. Земля тогда станет вроде... ну, вроде какого-нибудь ЖЭКа, что ли, где все будет рядом, просто рукой подать, и переехать из Москвы во Владивосток будет все равно, что перейти из одной квартиры в другую. А попасть на Луну – все равно, что подняться на лифте с первого этажа на второй... Не смейтесь, дорогие читатели, поживете – увидите! Все будет так, как я говорю.

Я не знаю, лучше это или хуже, что мир стал таким маленьким. В общем-то, люди сами к этому стремились и стремятся – к уменьшению своего мира. Они хотят, чтобы все было рядом. И тут уж ничего не поделаешь. Оно в природе человека, это желание, и проявляется оно порой бессознательно. Человек все вокруг себя концентрирует, то есть собирает, ему хочется все под боком иметь, все потрогать, все рассмотреть, все иметь при себе. Это, конечно, ему приятно. А потом ему вдруг становится неприятно, что он оказывается в такой тесноте. В тесноте вещей, предметов, расстояний, в тесноте себе подобных, то есть людей. И ему хочется быть от всего этого подальше, ему хочется ощутить возле себя пространство, пустое пространство, в котором он мог бы развернуться, как в пустой квартире... Но для чего ему нужна эта новая квартира, как вы думаете: просто ради пустоты? Вот и нет! Она нужна ему для того, чтобы опять наполнить ее собой: своими вещами, сооружениями, своими мыслями, черт возьми, в конце концов! И опять-таки себе подобными, своими родственниками – людьми! А потом опять переезжать в пустую квартиру, потому что он снова начинает сердиться, что ему тесно. Вот какое существо – человек, и тут уж ничего не поделаешь: таким он создан. И жив он будет до тех пор, пока таким останется. Пока в нем живут эти противоречия. Как только противоречия умрут, то есть как только человек на чем-нибудь успокоится – на пустой ли квартире, или на тесной, – так он погибнет. Он умрет от бездействия, от отсутствия желания. Потому что жизнь – это желание и действие.

Так что я не знаю, хорошо это или плохо, что мир стал таким маленьким. Я просто знаю, что это так, потому что у меня есть некоторый жизненный опыт. Я знаю, что, когда мне надоедает теснота, я стремлюсь к пустоте, а когда надоедает пустота, я стремлюсь ее чем-нибудь заполнить...

Сейчас, чтобы поехать на дачу моего детства, то есть в деревню за Москвой-рекой, на высоком берегу, вы должны сесть в электричку или в автомобиль, и через час вы на месте. А в моем детстве вы садились в телегу и ехали с четырех утра до позднего вечера. Вы брали с собой чемодан или узел продуктов, чтобы по дороге завтракать, обедать, а то и ужинать.

Но я не скажу вам, что дорога была скучной. Нет! В том-то и дело, что она была вовсе не скучной. Она была очень интересной. Вот посудите сами...

Мы тряслись в телеге, устланной сеном, посреди чемоданов и узлов: я, Гизи, моя мама, Гизина мама и Ваня – он правил лошадью. Серая в яблоках лошадь, по кличке Мальчик, неторопливо трусила впереди телеги в оглоблях под высокой расписной дугой. Дик бежал рядом по дороге. Москва давно уже осталась позади. Вокруг были поля, луга и перелески. Было раннее-раннее утро. Яркое желтое солнце медленно сопровождало нас низко над землей. Солнце было прохладным, небо чистым, ветер еще не появлялся, как часто бывает в такие вот утра. Мы с Гизи сидим впереди, рядом с Ваней. Мы смотрим вперед, как медленно разворачивается впереди земля, отходя в стороны, а в середине виляет по холмам ухабистая дорога. Наши мамы сидят сзади, им не надо смотреть вперед, потому что они в своей жизни уже много раз смотрели вперед, им, наверное, это уже надоело, и они смотрят назад, где горизонт смыкается и все уходит в него, опять становясь маленьким. Они и в разговорах смотрят назад, наши мамы, они любят говорить о прошлом, они любят смотреть в горизонт минувшего, где все такое же маленькое, как и впереди, но знакомое. И дорогое. Потому что оно уже было. Вот они и любят об этом поговорить. Особенно о нас, детях. Мы там очень маленькие, в этом горизонте минувшего, мне мама рассказывала, мы там такие малюсенькие и смешные. Мы там грудные, я и Гизи. И мамы любят вспоминать о том, как мы родились, и пили молоко, и росли. Мы-то сами этого не помним. Для нас горизонта минувшего почти нет, он у нас куцый, наш горизонт минувшего, и бедный. А у наших мам он большой и глубокий, в нем много интересного, потому что они много жили и много видели.

Зато мы с Гизи любим горизонт будущего! Он у нас больше, чем у наших мам, потому что мы моложе. Там все загадочное, в нашем горизонте, все полно ожидания, все новое. Вот как сейчас.

Впереди все слилось в один зеленовато-голубой фон, туманный и нежный, как акварельный рисунок, где все очертания смазаны кистью. Но вот вы приближаетесь, и фон оживает, дробится, принимает очертания. Голубая полоска в стороне от дороги становится полем льна с желто-голубыми кустиками, они шевелятся, потому что проснулся ветер и дует на них, а островерхие шапки великанов за полем оказываются просто стогами сена на лугу. А пестрые пятна – коровье стадо. Коровы смотрят на нас и жуют, пока мы проезжаем... А вон, видите, серое пятно на дороге? Оно застыло, словно серый камень, но вы приближаетесь, и камень вдруг вскакивает и несется вперед по дороге, поднимая пыль длинными ногами, и вы узнаете зайца! Дик сразу кидается за ним – но куда там: хоть Дик и сильный, а зайца ему не догнать! Зайца никому не догнать – такие у него длинные ноги. Дик возвращается с виноватым видом. Он не понимает, что ничего тут стыдного нет – не догнать зайца, – Дику кажется, что это позор... А там, впереди, еще какие-то темные точки на скошенном поле, темные неподвижные точки, коричневые; они увеличиваются, одна рядом с другой; издали они похожи на ряд маленьких памятников на серых пьедесталах. Мы подъезжаем ближе, и вдруг памятники исчезают! Раз! – и их нет... Как будто они вдруг растворяются в воздухе или проваливаются под землю, в свой серый пьедестал. И они действительно проваливаются, потому что это никакие не памятники – это сурки, живущие под землей. Там у них длинные норы, говорит Ваня, вот они туда и проваливаются. Дик их тоже заметил, он, конечно, сразу бежит туда и начинает копать землю там, где эти сурки провалились. Он копает долго и постепенно отстает, сам превращается в серую точку, потом опять догоняет нас, запыхавшись, высунув язык, и морда у него вся перепачкана землей. И опять у него виноватые глаза... Что поделаешь! Мир полон загадок, он не так-то прост! Этот мир доставляет Дику много хлопот. Потому что Дик доверчив и наивен. Как всякий горожанин, попадающий за город. Ведь он первый раз едет на дачу. И Гизи первый раз. Я-то не первый. Потому я смотрю на все более спокойно. Хотя мне тоже интересно.

Гизи поражают эти просторы, эти бескрайние поля и леса, эти ручьи и овраги! Этот горизонт! Это огромное небо! Я чувствую себя хозяином всего этого и немножко воображаю. Это ведь все мое – это моя родина. И Ванина родина, и мамина. А для Гизи это чужая, незнакомая страна.

– Я сейчас буду править лошадью! Jetzt werde ich das Pferd lenken! – говорю я важно.

– Kannst du denn das? – спрашивает Гизи.

«Могу ли я!» – спрашивает она. Конечно, могу! Я – да не могу! Это же моя родина, я тут все могу!

Ваня дает мне вожжи. Он дает их мне просто так, как будто я всю жизнь только и делал, что правил лошадьми. Молодец Ваня! Он меня понимает. Он подмигивает мне, кивая на Гизи.

– Вези невесту! – говорит он, улыбаясь. – А я часочек вздремну...

Ваня ложится позади нас в сено, подстелив фуфайку под голову. И сразу засыпает от бесконечного потряхивания телеги. А я держу вожжи, и сердце у меня замирает от гордости.

– Но! Но! – говорю я. – Балуй, нечистый дух!

Я стараюсь говорить басом.

Могучий Мальчик удивленно косится на меня из-под дуги огромным бархатным глазом. Он трусит не торопясь, но весело, потому что знает, что едет домой. Домой лошади всегда бегут веселей. В животе у Мальчика екает. Я знаю: это селезенка у него екает, мне Ваня говорил. Селезенка у лошади всегда екает, когда лошадь усталая бежит по дороге.

– Weißt du, was bei ihr im Bauch bummelt? – спрашиваю я Гизи.

– Was?

– Die Milz! – говорю я важно. – Селезенка!

И Гизи совершенно подавлена. Она смотрит на меня во все глаза. Она же не знает, что это селезенка. И править лошадью она не может! Она боится! У нее лошадь сразу заедет куда-нибудь в сторону. А у меня не заедет! Я знаю, как править! Меня Ваня научил...

Телега тарахтит, как будто что-то бормочет: «Тарах-тарах-тарах!» Похрапывает Ваня, наши мамы весело беседуют позади нас, вспоминая свое прошлое. А я сижу рядом с Гизи и держу в руках тяжелые ременные вожжи. Я везу Гизи на дачу! Я теперь главный, я правлю этой огромной лошадью, этой тарахтящей телегой! Потяну немного левую вожжу – и лошадь идет влево, потяну правую – и лошадь идет вправо. Я могу прямо в поле заехать, если захочу! Вот-то все испугаются! Ну да ладно! Не надо их пугать! Пусть телега катится по дороге. Пусть себе тарахтит спокойно, как будто стихи бормочет, свои особые тележные стихи:

 
Тарах-тарах-тарах-тарах!
Тарах-тарах-тарах!
 

Я смотрю на черный блестящий хвост прямо передо мной; иногда он задевает меня по носу, путаясь в вожжах; тогда я дергаю вожжи, лошадь поднимает голову и чуть прибавляет шаг; и телега тарахтит сильней, и в голове у меня складываются стихи; они словно наматываются на колеса, строчка за строчкой, как километр за километром:

 
Огромный мир не так-то прост!
Тарах-тарах-тарах!
У лошади огромный хвост!
Тарах-тарах-тарах!
 

Сейчас я эти стихи уже точно не помню, я только помню, о чем они были; звучали они примерно так:

 
Огромный мир не так-то прост,
Как кажется подчас!
У лошади огромный хвост,
Какого нет у нас!
 

 
Есть у нее, как у стола,
Две пары мощных ног!
Она, конечно бы, могла
Втоптать меня в песок!
 

 
Но лошадь сильная добра,
Прилежно служит нам:
В телеге с самого утра
Везет нас по холмам.
 

 
Она не спрашивает, чьи
Четыре седока.
Шагает вброд через ручьи,
Дорога – далека!
 

 
А все вокруг, а все вокруг —
Из света и из тьмы —
Глядит, сойдясь в безмолвный круг,
Как в центре едем мы!
 

 
Глядят кузнечики на нас,
Лягушки и слепни —
Мильоны любопытных глаз
На солнце и в тени!
 

 
Коровы медленно жуют,
Когда на нас глядят.
Сурки на цыпочки встают,
Выстраиваясь в ряд.
 

 
Взирает, крылья распластав,
Орел из облаков.
И гусеница, веткой став,
Нам вслед глядит без слов...
 

 
С телеги скоро я сойду
И лягу возле пня
И всех лесных жильцов найду
В зеленом шуме дня!
 

 
Не поднимая головы,
Дыханье затая,
Лежать в сетях густой травы
Так долго буду я,
 

 
Что дятел наконец начнет
В свой барабан стучать!
Кузнечик танцевать начнет!
Кукушка – куковать!
 

 
Примчатся белка и сурок,
И заяц прибежит.
От топота мохнатых ног
Поляна задрожит!
 

 
Увидят все, что мальчик я
С кудрявой головой!
Что нету у меня ружья,
Что всем вокруг я свой!
 

 
Мне всяк захочет другом стать
Мы перейдем на «ты»
И будем весело играть
До самой темноты!
 

 
... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ...
 

Так мы ехали целый день – то в полях, то в лугах, то в лесу, спускались в овраги, переезжали вброд ручьи и карабкались вверх по склонам. На обед мы остановились возле ручья, заросшего кувшинками. Здесь Ваня распряг Мальчика и пустил его пастись на луг, спутав ему передние ноги, чтобы он далеко не ушел. Мальчик тоже должен был отдохнуть и пообедать. А мы вскипятили чай на костре, как настоящие путешественники. Потом мы отдыхали, раскинув руки и глядя в небо, где бежали без отдыха белые кудрявые облака... А потом опять запрягли и поехали дальше.