Текст книги "Привет от Вернера"

Когда мы добрались до Москвы-реки – до последней преграды перед Ваниной деревней, – солнце наконец обогнало нас, скрывшись за горизонтом, и на смену вышла луна, осеребрив потемневший вокруг мир. Тут дорога спустилась на пляж. Мы слезли с телеги, потому что Мальчику стало трудно ее тащить по песку, и пошли сзади, увязая в холодном песке ногами. Ваня шел рядом с Мальчиком, понукая его, и оба они почти растворились в густом синем воздухе ночи. Дик вообще где-то исчез. За рекой тявкали и заливались воем собаки, колеса шипели в песке, еле слышно журчала впереди вода, струясь через перекат. Река мне показалась бездонной пропастью, черной как деготь, только в одном месте, куда Ваня направлял Мальчика, тянулась по воде серебряная лунная дорожка. По этой дорожке мы и поехали, взгромоздившись опять на телегу. Шумела вода. Ваня, Мальчик и Дик плюхали рядом, как волшебные существа, посеребренные лунной пылью; сверкали брызги; от шумящей воды веяло холодом; в стороне – внизу и вверху – поблескивали в черноте звезды; я смотрел на них и клевал носом – так мне хотелось спать; и вот я уже спал, все еще продолжая видеть вокруг себя эти редкие звезды; потом я вдруг ощутил тепло маминых рук и тишину... Так я и приехал на дачу – спящий, в окружении звезд, на руках у мамы...

ГОРИЗОНТ В ЧИСТОМ ПОЛЕ

Помните, в первой главе я писал, что вижу свое детство в тумане времени? И это действительно так! Многое я помню хорошо и подробно вам описываю, но еще больше, что я не описываю, закрыто туманом. А в Ваниной деревне, помимо тумана времени, я вижу еще туман настоящий, в подлинном смысле этого слова. Настоящего тумана там было очень много – тумана влажного, состоящего из невидимых капель речных испарений, тумана лилового, голубого и белого, движущегося и неподвижного и густого-густого, скрывающего все вокруг, затягивающего непроницаемой пеленой горизонт, и далекий лес, и берега реки, и деревья, и деревенские улицы с домами. Туман и еще дым от печных труб и рыбацких костров на реке мы очень любили наблюдать вчетвером: я, Гизи и наши мамы. По туману и дыму мы предсказывали погоду. Мы выходили за деревню на широкий луг перед рекой, на котором всегда паслись кивающие головами кони, и среди них наш Мальчик, – мы выходили на этот луг в часы заката и смотрели в туман: как он собирается над рекой, растекаясь по лугу. И на дымки мы смотрели. Если туман стремился вверх, в светящееся от закатного солнца небо, а дымки поворачивали, наоборот, к земле, – значит, погода портится, жди дождя и холода. А если туман прибивало к земле, если он все уплотнялся над рекой и лугом, становясь как вата, а дым, наоборот, поднимался столбом в небо, – значит, жди хорошей погоды. Как тогда говорили – вёдро. И что мы предсказывали, всегда сбывалось.

Я отлично помню эти туманы, их в то лето было особенно много. Они жили, бродили, дышали рядом, засовывая все в свой карман: лошадь или часть лошади, дерево или часть дерева, кусок берега, речку, весь мир!

Как только мы приехали на дачу, утром на другой день мы сразу побежали с Гизи смотреть туман на реке. Пока мы бежали к реке, все вокруг было белым-бело, вся деревня плыла в тумане: в белом молоке висели крыши, окна, куски заборов, колодезный журавель, скамейка возле плетня, не целая, а только кусок – так хитрый туман распихал по карманам весь этот мир, – все это кусками плавало вокруг нас, пока мы бежали, и солнце бежало вместе с нами, и колокольня, но колокольня с кусками деревни быстро отстали, и из тумана вынырнула река, кусочек реки с обрывистым берегом, и синий с прожилками камень над рекой, похожий на конька-горбунка с двумя горбами и седлом посередине.

Мы с Гизи вскочили на этого коня и долго скакали в сказочном мире, который был совсем ни на что не похожим. Мы летели на коньке-горбунке высоко над землей, и только солнце все еще летело вместе с нами в этой заповедной стране, летело, как странная оранжевая планета без горячих лучей, а мы смеялись, и смех звучал приглушенно, как будто мы смеялись в вату, и вместо эха отвечали нам сбоку невидимые в тумане вороны своим хриплым карканьем... Так мы долго парили рядом с солнцем, а потом туман рассеялся, и мы приземлились над рекой, на краю широкого луга, позади которого лежала деревня, а впереди под высоким берегом – река, а за нею пляж, и опять луга, и синяя полоска леса на горизонте...

Так я показал Гизи горизонт в чистом поле; она смогла на него насмотреться, насмотреться впервые в жизни, потому что у себя в Германии она никогда не видела такого горизонта, тем более что жила в городе. Где-то там, где садилось по вечерам оранжевое солнце, жил Гизин папа в Германии; он делал там революцию, и поэтому закат был таким красным, как говорила Гизина мама, таким тревожным, потому что Гизин папа писал в своих письмах, что очень скучает по Гизи и по ее маме, что он очень хочет приехать к нам в Россию, посмотреть на наш горизонт и на Гизи, как она тут живет. Ему было там одиноко, у него не было квартиры; он писал, что ночует прямо на столе в комитете партии, что он хотел было снять комнату, но, когда хозяева узнали, что он коммунист, ему в комнате отказали. Он писал Гизиной маме, что много работает, почти не спит, что работает хорошо, что партия стала сильнее, хотя она все-таки еще маленькая, не такая, как должна быть, и что им мешают какие-то там социал-демократы, и из-за этих социал-демократов им труднее бороться с фашистами... Я успокаивал Гизи, говорил, что я скоро туда поеду и передам привет ее папе, и посмотрю, как он там живет, и привезу его с собой в Москву. И Гизи улыбалась и говорила: «Давай уж скорее езжай в Германию!» И я обещал ей, что мы скоро поедем.

Когда мы туда поедем, зависело от отца, а он еще от кого-то там зависел в Наркоминделе, а тот в Наркоминделе еще от кого-то зависел – ибо все в этом мире бесконечно друг от друга зависит! – поэтому отец и остался в Москве, на работе, выяснять все эти зависимости.

КАК ШЕПЧУТСЯ РАКИ

А пока я показывал Гизи разные места, которые мне подарил отец в прошлом году... Вы спрашиваете, как мог мне Иосиф подарить какие-то там места? Вы говорите, что хоть он и отец, а этого он никак не мог сделать? Ведь место не вещь, ее не унесешь в кармане! Как он мог, например, подарить мне место на реке, где ловятся раки? А вот и мог, представьте себе! Подарить такое место – это значит объяснить его, посвятить вас в тайны этого места, открыть его вам, показать всю его прелесть. Непосвященный человек пройдет мимо этого места, ничего особенного не заметив. А посвященный заметит – я, например! Потому что меня отец посвятил в тайну разных таких замечательных мест. Объяснил их мне. А я их теперь объяснял Гизи. И она была в восторге, клянусь вам... Но сначала я проделал такой опыт. Я привел Гизи на одно такое место на реке, которое подарил мне прошлым летом Иосиф. Я привел ее туда как бы между прочим, хотя заранее к этому подготовился, нарочно взяв из дому рогульку и кусочек сырого мяса (сейчас поймете зачем!). И мы побежали на речку. Но я-то знал, куда я бегу! А Гизи, конечно, не знала, она просто так бежала. Когда мы подбежали к этому месту, я остановился, и Гизи, конечно, остановилась. Я стоял, заложив руки за спину, и с нарочно безразличным видом посмотрел вокруг – на крутой берег, поднимавшийся здесь ступеньками, на густую осоку возле воды и чистое окошко с песчаным дном в этой осоке, на маленький ивовый кустик невдалеке... Обычное место, скажете вы. Но я-то знал, что место здесь необычное! Гизи тоже невольно посмотрела вокруг, следуя за моим взглядом, но ничего особенного не заметила.

– Na komm doch weiter! – сказала она. («Пойдем дальше!»), но я все стоял на месте.

– Merkst du hier was Besonderes? – спросил я ее. («Замечаешь ли ты тут что-нибудь особенное?»)

– Nein, – сказала Гизи, посмотрев еще раз вокруг.

– Смотри, смотри внимательней! – сказал я важно и таинственно.

– Да пойдем же! – сказала Гизи нетерпеливо. Она это сказала по-немецки, по-русски она все еще плохо говорила.

Она уже хотела шагнуть дальше, она думала, что я над ней смеюсь, но тут я сказал, таинственно понизив голос:

– Horst du die Krebse flustern? (To есть: «Слышишь, как шепчутся раки?»)

В черных глазах Гизи мелькнуло любопытство. Мы оба замолчали и прислушались. В воздухе над берегом стоял еле слышный шепот...

– Das ist das Schilf, – сказала Гизи. Она думала, это осока!

Я рассмеялся, счастливый. Я не знаю, почему я стал вдруг такой счастливый!

– Gleich zeige ich dir, wer das flüstert! – сказал я, доставая из кармана кусочек мяса.

В руках у меня еще была заготовленная дома рогулька. Гизи смотрела во все глаза! Я привязал мясо к рогульке и подошел к чистому окошку в осоке. Берег здесь был удобный: он подходил к воде невысокой ровной ступенькой, покрытой мягким ковром травы. Я велел Гизи лечь на живот и смотреть в воду. Сам я тоже лег на живот. Я взял свою рогульку за длинную ручку и опустил два коротких конца с привязанным к ним куском мяса в воду, на дно. В прозрачной воде рогульку с мясом было хорошо видно. Она казалась больше, чем на самом деле. Она лежала на светло-коричневом песке, и кончик веревки, которой привязано было мясо, чуть колыхался, теребимый течением. Сюда доставали солнечные лучи, освещая чистый песок и разноцветные камешки на дне, а дальше во все стороны речное дно постепенно уходило в мягкую синевато-коричневую тень, растворяясь в этой холодной тени. Там был особый, таинственный мир, отделенный от нас поверхностью реки. Туда мы смотрели сейчас затаив дыхание. Я знал, что ждать нам недолго... Через минуту я толкнул Гизи локтем, скосив глаза вправо: там, из речной глубины, показался сначала темно-зеленый рачий хвост, потом ноги, потом клешни и голова с усами! Рак двигался задом! Раки всегда двигаются задом, уж не знаю, почему так, им почему-то так удобнее. Вслед за первым показался второй рак, потом третий и четвертый... Они двигались к мясу! Ведь мясо было немножко протухлым и распространяло в реке соблазнительный запах. Вот они и ползли на этот запах! Глупые раки! Это они шептались под водой, а вовсе не осока, ясно вам теперь? Раки всегда шепчутся, как старые заговорщики, как речные сплетники. Положите когда-нибудь в корзину много раков и приложите к ней ухо: вы услышите громкий рассерженный шепот! Это раки ругают вас и весь мир, они всё проклинают громким шепотом. Послушайте их когда-нибудь специально, чтоб не быть на них похожими. А то люди иногда бывают похожими на этих раков, и это очень противно...

Сейчас, в реке, раки залезли на мое мясо, и рвали его клешнями, и всасывались в него острыми мордами, шепотом переругиваясь и отпихивая друг друга. Я немножко подождал, пока они крепко вопьются в мясо, самозабвенно высасывая из него сок, и тогда я резко взмахнул рогулькой, выкинув ее из воды... Два рака не успели оторваться от мяса; они описали в воздухе полукруг и шлепнулись в траву позади нас! Гизи испуганно отбежала в сторону, а я взял одного рака двумя пальцами сзади, под грудь, и показал его Гизи. Рак хватал клешнями воздух и громко хлопал по собственному животу хвостом. Он хотел меня испугать. Но меня он не мог испугать, как ни старался. Только Гизи он испугал, хотя он ей и понравился. Она даже потрогала его пальцем, но взять побоялась, да это и понятно: ведь она все-таки девочка, хоть и дочь немецкого коммуниста. Все девочки боятся разных таких тварей – лягушек, гусениц, ящериц... На то они и девочки!

Другого рака мы тоже нашли в траве; он было чуть не уполз обратно в реку. Я связал обоих раков веревкой и сказал, что мы их возьмем домой и дома сварим и съедим... И тогда Гизи увидит еще одну интересную вещь: она увидит, как рак в кипятке покраснеет! Он покраснеет от горя, что его сварили. Человек от горя чернеет, а рак краснеет.

Гизи было все это очень интересно; она слушала меня с восторгом и весело прыгала, когда раки хлопали себя по животам хвостами... Теперь Гизи поняла, какое это место! Я ее посвятил! Она согласилась, что это место особенное, что это заколдованное рачье место, на вид такое обычное, если ты в него не посвящен. Я сказал Гизи, что покажу ей еще такие же заколдованные места, только не рачьи, а другие.

– Дай только срок, – сказал я, – я тебе много чего покажу!..

И тут вдруг кто-то хихикнул... Мы оглянулись – никого рядом не было. «Что это, рак, что ли, хихикнул?» – подумал я. Тут опять кто-то хихикнул, громче; ясно было, что это человек, а не рак – но где? Вокруг было пусто!

– Кто это там хихикает? – сказал я громко. – А ну, вылезай! Я тебя вижу!

Так я нарочно сказал, на самом-то деле я никого не видел, но как только я это сказал, из высокой травы над обрывом высунулись две головы. Сами головы были темными, а волосы вокруг них светились ярким золотистым сиянием, потому что сзади на них падало солнце. Это были деревенские ребята из соседнего дома, Санька и Петя. Они быстро скатились вниз по обрыву и подошли, с любопытством глядя на Гизи. Санька был чуть повыше меня ростом, худой, а Петька маленький и толстый. Оба были загорелые, с темными веснушками на медных лицах, с копнами седых от солнца волос, босые, в широких черных штанах до колен и пестрых рубахах.

– По-каковски это вы тут балакаете? – спросил Санька.

– По-немецки, – сказал я.

– А ну-ка, скажите еще что-нибудь, – попросил Санька.

– Чего сказать? – Мне чего-то не очень хотелось говорить по заказу; я чувствовал, что надо ему как-то противостоять, этому Саньке, уж очень он был самоуверенный.

– Ну, чего-нибудь... чего-нибудь скажи ей! – повторил Санька.

Не успел я сказать, как вперед выскочила Гизи.

– Was wollen die beide? – сказала она на своем прекрасном берлинском диалекте («Чего они оба хотят?»).

И Санька вдруг засмеялся ей прямо в лицо. Он хохотал, приседая, глядя на Гизи.

А Петька молчал, широко раскрыв рот, и тоже пожирал Гизи глазами. Под носом у него было мокро. Я увидел, как покраснела Гизи, и почувствовал, что краснею сам. Авторитет мой стремительно падал.

– Это кукла? – выдавил из себя Петька, показав пальцем на Гизи.

Санька еще сильней засмеялся. Он стал корчиться на траве.

– Кукла! – стонал он. – Кукла! Ой, матушки мои! Кукла...

– Никакая она не кукла! – сказал я сердито. – Немка она...

А сам я посмотрел на Гизи и подумал, что она действительно похожа на фарфоровую куклу со своими черными волосами и белым цветом кожи, с нежным розовым румянцем на щеках. Я же сам вам когда-то говорил, что она похожа на куклу, но никогда это так остро не почувствовал, как в тот момент.

– А можно ее потрогать? – спросил опять Петька.

– Нечего трогать! – сказал я сердито, хотя ничего в этом не было страшного и вполне можно было понять Петьку, который никак не мог привыкнуть к мысли, что Гизи живая. Но я еще раз повторил: – Трогай сам себя, а ее нечего трогать!

– Подумаешь тоже! Уж нельзя ее тронуть, твою куклу! – презрительно сказал Санька.

Он больше не смеялся, он стоял руки в боки, потом нагнулся, сорвал травинку, сунул ее в угол рта и плюнул в сторону. Он мастерски плюнул, ничего не скажешь! Этак зыркнул, оскалив передние зубы. Очень далеко, даже дальше, чем Вовка.

Я тоже нагнулся и сорвал травинку, тоже засунул ее в угол рта и попытался плюнуть в сторону, приложив все свои старания, все навыки, которые преподал мне Вовка, но у меня ничего не получилось. Слюна осталась у меня на губе, и я ее быстро вытер. Это было ужасно!

Санька хмыкнул, увидев мой позор.

– Давай поборемся? – предложил он. – Кто сильней?

Раздумывать было некогда, хотя Санька был выше меня ростом, и старше, и, наверное, здоровей...

– Давай! – сказал я отчаянно, оглянувшись на Гизи: я очень боялся, что она уйдет, и вместе с тем боялся, что она увидит мое поражение. «Уж лучше бы она ушла, если он меня свалит!» – подумал я и обернулся к Саньке.

Он нагнулся и пошел ко мне, широко расставив руки. И я пошел, тоже расставив руки и следя за каждым его движением. Он вдруг прыгнул, как кошка, и пригнул меня к земле, обхватив за шею ладонями. Я напрягся изо всех сил, чтобы не упасть, потом быстро опустился к земле и выскочил из-под его рук. Тут же я схватил его одной рукой за спину, а другую упер ему в подбородок. Санька засопел и стал красным... Я сделал отчаянный рывок – и Санька растянулся на земле! Я сел на него, отдуваясь, прижимая его плечи к земле.

– Сдаешься? – спросил я.

– Сдаюсь... пусти! – прохрипел Санька.

Я выпустил его, и мы сели рядом на траву. Санька смотрел на меня серьезно, в его глазах появилось уважение.

– Здорово ты! – сказал он. – Я и не думал, что ты такой сильный!

– Какой я сильный! – сказал я скромно.

А про себя я сам удивился, что я такой сильный. Никогда бы не подумал, что могу его свалить! И – главное! – это видела Гизи. Они с Петей подошли к нам и тоже сели на траву. Я сидел гордый.

– А почему ты давеча плюнуть не смог? – спросил Санька.

– Потому что я утром землянику ел, – сказал я небрежно. – От ягод слюна всегда вязкая делается.

– Это точно! – кивнул понимающе Санька. – А вы у кого живете?

Я сказал.

– А-а, – протянул Санька. – У кулаков!

Я знал, что Ваниных родителей считали в деревне кулаками, потому что у них было три коровы, лошадь и два дома.

– А она, значит, немка? – кивнул Санька на Гизи.

– Немка, – подтвердил я. – Она из Германии приехала... Ее отец там революцию делает! Скоро я тоже поеду в Германию! – Все это я выпалил ему одним духом. Я почувствовал, что Санька совсем покорен.

– А как ее зовут? – спросил он.

– Гизи, – сказал я; я подумал, что он засмеется. Но он не засмеялся.

– Как? – переспросил он. – Гизя?

Тут я засмеялся. И Гизи засмеялась, обнажив свои ровные зубы.

– Гизи! – сказал я. – Повтори!

И Санька повторил:

– Ги-зи!

И Петя повторил, но у него получилось:

– Хи-ся-а!..

Тут мы все опять рассмеялись.

– А можно ее потрогать? – спросил Петя.

– Потрогай, Петя! – разрешил я. – Потрогай.

Петя осторожно положил палец на Гизино колено.

– Она живая? – спросил он недоверчиво.

– Конечно, живая! – сказал Санька. – А ты думал – кукла? Сам ты кукла!

– Er denkt, du bist eine Puppe! – сказал я Гизи.

Она улыбнулась и потрогала белые Петины кудри.

– Петъя, – сказала она нараспев. – Hubscher Name!

– Здорово это у вас получается! – удивился Санька. – Что она сказала?

– Она сказала, что «Петя» – красивое имя...

– Тоже мне красивое! – хмыкнул Санька. – Вот «Гизи» действительно красивое... Вы что тут – цветы собирали? – Он кивнул на цветы.

В руках у Гизи были цветы.

– Мы раков ловили, – сказал я. – Вон они, в траве...

Санька встал и взял раков.

– Подходящие, – сказал он. – Я вам еще больше могу наловить. Сетку надо... и лягушку ободрать. На лягушку лучше пойдет...

– Я знаю, – сказал я. – Это мы так, я ей просто показывал...

– А цветов я могу ей знаешь сколько нарвать?! Я могу ей васильков нарвать! Я знаю, где видимо-невидимо васильков! Во ржи...

– Да я тоже знаю, – начал было я.

Но Санька перебил меня нетерпеливо.

– Ты переведи ей про васильки! – сказал он. – И айдате! Если она захочет!

– Er fragt, ob du die Kornblumen pflücken willst.

– O, ja! – встала Гизи. – Das will ich genau!

– Хочет! – сказал я.

– Тогда пошли! – обрадовался Санька. – Там их видимо-невидимо! Страсть! Она такого сроду не видала! – затараторил он взахлеб.

И мы побежали за васильками, сразу перейдя в галоп: впереди Санька, за ним я, за мной Гизи, а сзади неуклюже семенил Петя, придерживая рукой свои огромные черные штаны...

СОЛНЕЧНАЯ КАРУСЕЛЬ

Скажите мне, пожалуйста: вы когда-нибудь катались на карусели? Конечно, катались! Вы, конечно, помните ощущение счастья и легкого головокружения, когда катишься в пестрой люльке или на деревянном коне по кругу, все время вперед и вперед и все время возвращаясь на то же место, под легкое, но мощное поскрипывание колеса, где-нибудь в парке в солнечный день, когда под вами и вокруг мелькают блики и тени, и люди, и собаки, и деревья, и цветы, а над головой кружатся солнце и облака? Помните это ощущение счастья и полноты в сердце? Вот такое чувство осталось у меня от тех дней на даче! Я сравниваю то время с солнечной каруселью... Солнечная карусель! Даже в счастливом детстве не всегда бывает солнечная карусель! Солнечная карусель – это классическое воплощение счастливого детства! Именно такая карусель была у меня в то лето. Главными в этой карусели были я и Гизи, а все остальное было вокруг нас и для нас – только для нас! Все было для нас! Я был счастлив, и Гизи тоже – я это видел по ее глазам! Но я был еще больше счастлив оттого, что счастлива была Гизи, что ей все так нравилось. Она прямо на глазах расцвела, как говорила моя мама; она уже не была бледным фарфоровым заморышем, как тогда, когда я впервые увидел ее в нашем дворе, потому что надышалась воздуха, и накупалась, и напилась парного молока. Она загорела и окрепла... Солнечная карусель сделала свое дело! С утра мы с Гизи начинали самозабвенно кружиться в этой карусели, и вместе с нами кружились солнце, и облака, и поле, и лес, и река, и дома, и деревья, и цветы, и травы! И птицы кружились с нами, и бабочки, и жуки, и рыбы, и раки, и собаки, и коровы, и лошади – весь мир! То мы кружились на поляне в цветах, то во ржи среди васильков, то на берегу реки, то в воде среди солнечных брызг, то вдруг высоко-высоко, под самым небом, – в колючем и пахучем сене на Ваниной телеге. Ваня часто катал нас, когда возил на Мальчике сено с лугов. Туда мы ехали порожняком и быстро, трясясь на тарахтящих досках в пыли, а назад мы ехали медленно и высоко под голубым небом, раскачиваясь в зеленом травяном облаке. Небесные облака плыли рядом, тоже покачиваясь, как возы с белым сеном... А еще мы кружились в этой золотисто-синей карусели по вечерам, но это уже была не солнечная карусель, а звездная, лунная карусель, медленно затихающая, пока мы не ложились спать, карусель под керосиновой лампой в доме, возле открытого окна, в которое влетали ночные бабочки и начинали кружиться вокруг лампы, опаляя над ней свои пыльные бархатные крылья, а дом вокруг поскрипывал рассохшимися бревнами, несясь с нами куда-то вдаль, в сонное пространство, вместе со всей Землей, которая тоже поскрипывала и потрескивала от ночного звездного электричества. И сверчки тянули свою бесконечную скрипящую песенку, пока мы так сидели в летящем доме, глядя на мерцающие в темном окне звезды... А иногда мы и вечером летели на сене – только уже не на Ваниной телеге, а в сарае, под острой крышей, возле слухового окна, в которое светили те же летящие с нами звезды и где нам пели свою скрипящую песенку те же сверчки... Я часто тогда думал, что сверчки, наверное, самые древние певцы на земле, потому они и поют такими скрипящими от старости голосами, и как хорошо эти голоса подходят к вечерней карусели, к вздохам и скрипам ее невидимых колес! Как здорово она кем-то придумана, эта карусельная музыка ночи!

А иногда в такие вечера пела Гизи. Ведь у нее был замечательный голос – мы узнали об этом на даче, потому что тут мы с ней по-настоящему подружились, тут она сама нам раскрылась, она осмелела, войдя в эту солнечно-звездную карусель со своими немецкими песнями...