Текст книги "Тайны войны"

Десятого мая 1940 года германские войска, нарушив нейтралитет и неприкосновенность границ, внезапно, не объявляя войны, вторглись в пределы Бельгии, Голландии и Люксембурга. На рассвете того дня оборвалась «странная война», которая шла на западе в течение восьми месяцев. Через несколько дней танковые колонны фон Клейста подошли к французским границам.

Командование союзными армиями теоретически допускало возможность немецкого наступления. Но генералы, в том числе и Гамелен, были уверены, что если наступление и произойдет, то противник, повторяя план столпа германской стратегии фон Шлиффена, будет наносить удар сильным правым плечом своего фронта. План фон Шлиффена немцы уже использовали в первую мировую войну. Генерал Гамелен, апостол контратак и позиционной борьбы, спокойно и самоуверенно относился к возможности германского наступления. Он много лет стоял во главе французского генерального штаба. Воспитанный на опыте первой мировой войны, Гамелен не допускал, что противник совершит такой, как ему казалось, неверный и опрометчивый шаг. Его «План Д», хранившийся в сейфах генерального штаба, предусматривал тактику футбольного вратаря – вырваться вперед, отбить мяч и расстроить любую комбинацию немцев. Англо-французские войска должны были встретить противника на бельгийской территории, измотать и разбить его на подступах к укрепленной линии обороны.

Французская военная доктрина, сложившаяся после войны, основывалась на том, что современные средства обороны гораздо эффективнее средств наступления. Классическим примером, подтверждающим справедливость принятой доктрины, могла служить битва за Верден. Имея двойное превосходство в пехоте и четырехкратное в артиллерии, немцы в десятимесячных кровопролитных боях шестнадцатого года так и не смогли захватить Верденский укрепленный район. Потеряв свыше шестисот тысяч солдат, они не добились успеха. Верден стал синонимом несокрушимой стойкости.

Послевоенные годы внесли новый и убедительный довод в пользу господствовавшей доктрины. От швейцарской границы до Люксембурга, на протяжении семисот пятидесяти километров, выросла мощная оборонительная линия Мажино – чудо современных фортификационных сооружений. Она не могла идти ни в какое сравнение даже с Верденским укрепленным районом. Генерал Гамелен не делал из этого тайны. Наоборот, всеми возможными средствами он рекламировал прочность фортов линии Мажино, плотность и многослойность перекрестного огня на западной границе. Пусть знают об этом немецкие генералы!

«Психология Мажино», господствовавшая в умах французских генералов, вдохновлялась дипломатами Запада. Государственные политики Западной Европы искали выход в соглашении с нацистской Германией, стремясь толкнуть ее на восток, против России. Опираясь на линию Мажино, военные и дипломаты не принимали всерьез возможности германского наступления. Их мысль работала в ином направлении – в течение зимы на заседаниях Верховного военного совета, объединившего усилия англо-французских штабов, непрестанно стоял один и тот же вопрос: «Помощь Финляндии».

Военно-дипломатические интриги ослепляли, кружили головы.

Десятого мая наступила расплата.

В отличие от плана Шлиффена, вопреки предположениям и расчетам, немцы избрали направление главного удара значительно южнее – по линии Маастрихт – Седан, через Намюр, используя долину Мааса. Ударные отряды германских солдат, одетых в голландскую форму, захватили мосты через Маас и канал Альберта в районе Маастрихта. Войска французского генерала Бийота, покинув оборонительные сооружения, согласно плану, двинулись по бельгийским дорогам на встречу с противником. В деревнях им подносили цветы, а тем временем семь бронетанковых дивизий фон Клейста уже рвались вперед через арденнские, якобы недоступные, леса и горы к Седану. Французские ворота оказались открытыми. Началась битва за Францию.

Чиано недоумевал: по какому поводу Маккензен устроил банкет в немецком посольстве? Почему так настойчиво приглашал? Посол всячески старался задержать гостей на приеме. Уехать домой удалось только в первом часу ночи. Немцы произносили тосты, подымали бокалы, вели праздные разговоры. Присутствовали дамы, демонстрировали туалеты и украшения, набивали желудки даровым угощением. Были министры, дипломаты, военные. Маккензен надрывался, чтобы развлечь гостей, создавал непринужденную обстановку, шутил, рассказывал анекдоты, играл роль гостеприимного, радушного хозяина. Но банкет не удался. Висела томительная атмосфера скуки. Эдда украдкой подавляла зевоту. Было что-то искусственное в подчеркнутом оживлении немецких дипломатов, Чиано сразу это почувствовал.

Прощаясь, Маккензен отозвал Чиано в сторону, достал «паркер» и записную книжку.

– Разрешите записать ваш домашний телефон? Возможно, мне придется побеспокоить вас еще сегодня ночью.

Это насторожило. Может быть, ради такой как будто невинной просьбы немцы затеяли весь прием. Не здесь ли зарыта собака? Что хочет сообщить Маккензен?

Нехитрый ход раскрылся той же ночью. В четыре часа раздался звонок. Германский посол настоятельно просил тотчас же организовать встречу с дуче. Произошли важные события.

Чиано разбудил Муссолини. Тесть недовольно пробормотал: «Опять подымают с постели», – но согласился принять Маккензена. Чиано наскоро оделся, вызвал машину. Ехал непривычно безлюдными улицами. Только начинало светать. Погасли уличные фонари.

К пяти Чиано был в кабинете Муссолини. Маккензен просил принять его ровно в пять. Он торжественно вошел в кабинет и вручил послание Гитлера. На словах передал, что пятнадцать минут назад германские войска перешли границу на западе.

– Фюрер надеется, как и раньше, на полное взаимное понимание.

Аудиенция продолжалась несколько минут. Германский посол покинул дворец. Остались обсуждать новую обстановку.

Муссолини раздраженно сказал:

– Гитлер снова нас ставит перед совершившимся фактом.

Чиано рассказал о вчерашнем банкете. Теперь ясно – Маккензен пригласил к себе всех итальянских официальных лиц, чтобы к ним раньше времени не просочилась информация о вторжении на запад.

Решили ждать. Итальянская политика определится в зависимости от того, как будут развиваться события. Если Гитлер завязнет, Италия продлит состояние нейтралитета. Успех на Западном фронте потребует вступления в войну, иначе Италия может остаться у разбитого корыта. Гитлер ни за что не согласится делить выигрыш.

– Я предвижу, – заключил Муссолини, – если Гитлер добьется успеха, он выступит в роли карточного игрока. Сорвет банк и встанет из-за стола. Надо готовиться к войне на стороне Германии.

Следующие дни расстроили и огорчили главу итальянского правительства. Сводки с фронта приносили нерадостные вести. На пятые сутки германские войска ворвались во Францию. Голландия капитулировала. Через две недели за ней последовала Бельгия. Армии Рунштедта рвались к побережью. Немцы заняли Сен-Контен – отсюда рукой подать до Парижа. Муссолини был мрачен, завидовал Гитлеру. Везет же этому выскочке!

В конце мая Гитлер прислал очередное письмо. Перечислял свои победы. Муссолини нервничал, все чаще повторял фразы: «Мы можем остаться у разбитого корыта. Нам нужно понести жертвы. Во что бы то ни стало».

Но итальянцы не разделяли точку зрения дуче. Генерал Грациани доложил на совещании: мужчины уклоняются от призыва, наблюдается массовая неявка новобранцев на призывные пункты; главный штаб испытывает затруднения с формированием дивизий, в некоторых дивизиях на девяносто процентов не хватает оружия и снаряжения. Грациани считает положение безвыходным.

Доклад главкома взбесил Муссолини.

– Чего хотят итальянцы? Я погоню их на войну коленкой под зад! Я заставлю их воевать! Мне нужны жертвы. Я сам встану во главе армии.

После совещания сказал, обращаясь к Чиано:

– Что мне делать с этим народом? Где былая слава Римской империи! Мне не хватает материала. Даже Микеланджело нуждался в мраморе, чтобы создавать статуи. Если бы у него была только глина, он смог бы делать одни горшки. Но я не хочу месить глину. Мне нужны солдаты.

Нервное напряжение вновь вызвало обострение язвы. Муссолини терпел. Сейчас не до язвы. В разгар событий написал Гитлеру – готов выступить на его стороне. Прошло несколько дней, но из Берлина ответа не было.

Глава восьмая

Накануне этого злополучного дня, когда все пошло вверх ногами – и жизнь и установившиеся понятия, – супруги Бенуа вернулись поздно из варьете. Жюль проспал до десяти, приказав служанке выключить телефон. Он не слышал, как Лилиан вставала кормить ребенка, как легла снова и, перебив сон, лежала с открытыми глазами, боясь пошевелиться, чтобы не разбудить мужа. До сих пор она не могла преодолеть чувства робости, возникшего в ней с первых дней замужества. Как-то само собой получилось, что Лилиан заняла в семье положение беспрекословного и застенчивого подчинения авторитету мужа.

Появление ребенка внешне мало отразилось на отношениях супругов. Лилиан еще больше ограничила себя кругом домашних забот. Не вмешивалась в дела мужа, а свои привязанности разделила между дочкой и Жюлем.

Крошечной Элен Лилиан отдавала все свое время. Кормила ее по часам, беспокойно учитывая минуты, возилась с ней целыми днями и никому не доверяла ребенка. Не доверяла даже тетушке Гарбо, которую в помощь ей прислал отец из Фалеза. Когда-то тетушка Гарбо была ее кормилицей, вырастила Лилиан, но теперь ей казалось, что тетушка делает все как-то не так, что она неосторожно и неуклюже берет ребенка и, не дай бог, может еще выронить крошку из рук. Как-никак тетушке Гарбо за пятьдесят, а Лилиан считала этот возраст весьма преклонным. Потом у нее удивительно шершавые и холодные руки. Тоже, вероятно, от старости и от стирки…

Лилиан лежала рядом с мужем и думала. Она пребывала в состоянии отрешенной материнской влюбленности, среди больших и малых необременяющих забот, постоянных тревог. Смысл всей жизни сводится к маленькому существу с рыжеватой прядкой на лобике и беззубым ротиком, так властно и мягко присасывающемуся к груди. Лилиан считала себя счастливой. Ее не тревожили события за стенами уютной квартиры, выходящей окнами на набережную Сены. Она просто считала, что внешние события к ней не относятся. У нее есть дочь, муж, она живет в Париже, куда влекли ее девичьи мечты. Правда, как ни привязана она к Жюлю, но на первое место в своем сердце Лилиан все же ставит крошку Элен. Это было новым в ее отношениях с Жюлем. Она уже не может, как прежде, во всем подчиняться мужу. Вчера Жюль остался недоволен ею, но что делать… Из дому уехали поздно – не хотела ехать, не покормив дочку. В варьете сидела как на иголках, тревожилась, как бы чего не случилось дома. Она почти не слышала, что говорил ей месье Терзи, подсевший к ним за столик. Терзи и на этот раз был пьян, но не сильно. Она напомнила ему, что месье не сдержал своего слова. Леон нахмурился и ответил: «Я не знал, что вы будете здесь». А лицо у него интересное, но какое-то желчное…

Однако пора вставать. Лилиан осторожно поднялась, но пружины скрипнули, и Жюль проснулся.

– Я разбудила тебя? Прости…

– Ничего, я уже выспался.

Жюль проснулся в хорошем настроении. Он вспомнил минувший вечер. В варьете удалось перемолвиться с графиней де Порт. Кажется, она изменила к нему отношение. Премьерша дулась несколько месяцев. Теперь отношения с новым премьером должны наладиться…

Машинально взял приготовленные газеты. Он всегда их просматривал в постели. Ничего интересного. В сводке с фронта обычные разведывательные поиски патрулей. Аресты коммунистов. Когда наконец их всех пересажают?.. Жюль пробежал заголовки и отложил газеты. Он посмотрел на часы – изящный будильничек на туалетном столике.

– Ого! Однако уже поздно!

Жюль накинул халат и прошел в ванную. Под душем вспомнил про телефон. Крикнул жене:

– Аилиан, включи аппарат!

Почти тотчас же зазвонил телефон. Сквозь шум падающей воды Жюль услышал голос жены:

– Если можно, через десять минут… Срочно?.. Простите, сейчас. – Она подошла к двери. – Жюль, тебе звонят из редакции. Просят срочно…

– Кому там не терпится? Подождут!

Но все же Бенуа вылез из ванны, сунул в туфли мокрые ноги и, завернувшись в простыню, прошел в кабинет.

– Алло! Кто говорит?.. Доброе утро, месье!.. Оборвали телефон?.. Он просто был выключен. Но что же случилось?.. Что, что? Этого не может быть! Какая-то ошибка…

Звонил редактор отдела. Голос его был взволнованный.

– Срочно приезжайте в редакцию, – доносилось из трубки. – Немцы вступили в Бельгию и Голландию… Нейтралитет?.. Какой, к черту, нейтралитет! Бомбили Амстердам, Брюссель и города Северной Франции… Это ужасно!.. Кто мог ожидать такого вероломства!.. Сейчас же приезжайте! Впрочем, зайдите сначала в министерство. Может быть, там есть подробности. Возможно, дадим экстренный выпуск…

В первый момент ошеломляющее известие показалось нелепым. Жюль стоял у телефона, завернутый в простыню, у его ног натекла лужица воды. Не может быть! Какое-то недоразумение… Видимо, Гитлер снова блефует. Эта мысль несколько успокоила. Бенуа вернулся в ванну. Взялся за гантели, но отложил их в сторону. По утрам он обязательно занимался гимнастикой – последнее время стал почему-то полнеть. Осмотрел себя в зеркало. Надо бы делать массаж. Черт побери, что же произошло? Вчера он сам писал, что временная размолвка скоро закончится миром. А новая беседа с Гамеленом… Вейгана недаром вызывали из Сирии. Удар по Баку намечен не позже июня… Происходит что-то непонятное. Нет, тесть в конце концов прав, нужно менять профессию…

Жюль наскоро побрился, привел себя в порядок, на ходу проглотил чашку кофе и вышел на улицу. Он все еще верил: это недоразумение. Вид встревоженного города говорил о другом. По радио передавали последние известия. На площади люди стояли, подняв головы к рупору. Жюль остановился около женщины с плетеной сумкой. Из сумки торчали зелень и курица с желтыми чешуйчатыми ногами. Лицо у женщины было растерянное, жалкое. Диктор передавал то, что уже знал Бенуа. Немецкие войска на рассвете перешли границы Бельгии, Нидерландов и Люксембурга. В Роттердаме высадился парашютный десант. Бои идут в черте города. Немецкая авиация бомбила Лилль и Валансьен. Командование союзников принимает меры к обеспечению французских границ.

Вслед за последними известиями включили музыку, бодрящую, похожую на марш. Публика не расходилась. Ждали, – может, передадут что еще.

– Что же теперь будет? – сказала женщина с сумкой. На глазах ее выступили слезы.

– Нет, это черт знает что такое! – с возмущением воскликнул мужчина в жилетке и белых нарукавниках, очевидно хозяин соседней лавочки. – За это надо проучить Гитлера!

Другой, в рабочей блузе и кепке, ответил:

– Держи карман шире! Учить надо было раньше. Теперь собирайте пожитки.

Женщина спросила:

– Неужели придется уезжать из Парижа? Мы один раз уже уезжали…

Ей не ответили. Лавочник сказал:

– Я бы сейчас же приказал перейти в наступление.

– Тоже мне Гамелен! – Человек в кепке невесело засмеялся.

Его не поддержали.

Двое прохожих, видимо, также обсуждали события дня:

– У меня дело в Брюсселе. Хорошо, что не уехал вчера. Попал бы в переплет!

– Жена собиралась ехать в деревню.

– Пусть едет, там поспокойнее.

Высоко в небе появился самолет. Небо было глубокое и по-весеннему синее. Самолет шел курсом на юго-запад. Толпа мгновенно растаяла. Лавочник отошел к стене дома, точно пытаясь укрыться от дождя.

– Вы думаете, это немецкий?

– Все может быть. Возможно, разведчик.

– Какое безобразие! Я приказал бы его посадить!

Тот, кто назвал лавочника Гамеленом, сказал, не обращаясь ни к кому из присутствующих:

– Допрыгались! Теперь нам придется расхлебывать. Предатели!..

– Я так и знал! – взвизгнул лавочник. – Смотрите, коммунисты уже подымают голову! Они хуже немцев, только сеют панику. Что смотрит правительство! Я бы немедленно… – Лавочник не договорил. Его мысли, видимо, приняли другое направление. Он беспокойно посмотрел на раскрытую дверь, где виднелись мясные туши. Кому-то крикнул: – Лора, может быть, нам закрыть магазин? Как ты думаешь, Лора?

Не дождавшись ответа, он начал спускать гофрированные жалюзи на окна. Жалюзи падали с металлическим грохотом.

На Кэ д'Орсэ Жюль не застал министра – уехал на заседание кабинета. Сотрудники ходили с вытянутыми, встревоженными лицами. Никто толком ничего не знал. Встретив Жюля, сами осаждали его вопросами. Жюль отвечал скупо, с глубокомысленным видом. Сказать пока ничего не может. Нет, нет… Положение неясное. Для тревоги пока нет никаких оснований. Просто игра на нервах. Армия в состоянии отразить более серьезное наступление. Недавно он сам посетил линию Мажино. Это, вероятно, операции местного значения. Возможно, метод дипломатического давления…

Чиновники слушали настороженно и одобрительно. Каждому хотелось погасить возникшую тревогу.

Не задерживаясь в министерстве, Бенуа поехал в редакцию.

Роту подняли за час до побудки. Шарль Морен вышел из блиндажа. Утро было ясное, свежее. В привычную немую тишину вплетались новые звуки. Со стороны Шарлевилля, точно из-под земли, доносились глухие взрывы. Вчера немцы крепко бомбили. Сегодня там, наверно, тоже жарко.

Очевидно, человек ко всему привыкает, сживается, и ему трудно бывает расставаться с обжитым. Уж в какой жили дыре, хуже не придумаешь, но Шарлю не хотелось покидать месяцами обжитый блиндаж, где все стало привычным, даже слякоть в траншее.

Пристегивая котелок, он крикнул Фрашону:

– Жан, а как же твой огород? Сдаешь в аренду?

Молчаливый бретонец сосредоточенно затягивал ранец. В роте его прозвали Редиской – то ли за постоянно красный нос на его рябоватом лице, то ли за пристрастие к разведению овощей. Даже здесь, в армии, он развел огород, вскопав позади траншей несколько грядок. Семена прислали из дома. Если его не посылали дежурить на кухню, Фрашон мог целыми днями, присев на корточки, возиться около грядок. Было бы только свободное время!

– К чертям собачьим с моим огородом! Даром только потратил время! Пристегни-ка мне ранец!

Шарль сказал, что хорошо бы сейчас умыться. Они каждое утро ходили к плотине за мельницу. Но теперь не до этого. Завтрак – и тот отменили. Морен спросил:

– Все-таки, может быть, мы успеем умыться?

– Надо бы. Не знаю, куда все торопятся? Успеют еще получить осколок в ягодицу. Это не к спеху. – Фрашон терпеть не мог никакой спешки, не любил, когда его понукали.

По траншее пробежал сержант Пинэ:

– Довольно зубоскалить! Через пять минут выступаем. Фрашон, ты опять возишься?

– Успеем…

Ходами сообщения прошли к штабу, помещавшемуся в крестьянской усадьбе. Хозяина отсюда выселили, и старик только иногда приходил из деревни взглянуть, как постепенно разрушалось его хозяйство. Иногда он приходил с дочкой. Это означало, что старик приносил для продажи творог и молоко. Продукты покупали преимущественно офицеры, точнее – их денщики, а для солдат появление старика с дочерью служило дополнительным развлечением. Балагуры отпускали смачные шутки, которые вгоняли девушку в краску, и она, потупившись, разливала молоко в алюминиевые фляги и котелки.

Сегодня старик тоже пришел с дочерью. Но на них никто не обращал внимания. Только Морен, проходя мимо, негромко сказал:

– Фрашон, маркитанточка не тебя пришла провожать?

Девушка стояла под яблоней, возле забора из дикого камня. Земля вокруг была усеяна опавшими лепестками. Яблони только начинали отцветать. Рукой, успевшей покрыться легким загаром, она опиралась о дерево. В другой держала сложенное вдвое коромысло, на котором принесла бидоны. Бидоны стояли подле, и на них играли солнечные блики.

Клетчатая юбка – красное с синим, белый передник, похожий на большой лепесток, никак не гармонировали с солдатскими ранцами, шинелями, порыжевшими ботинками. Девушка смотрела на царящую суматоху, будто недоумевая, зачем набились в их двор эти гомонящие солдаты.

Первый взвод расположился около стены. Фрашон подошел к старику, тоже с недоумением взиравшего на торопливую сутолоку.

– Мы уходим, – сказал Фрашон. – Там, за садом, у меня остались грядки. Возьми их себе. Жаль, пропадет салат. Брюква тоже должна быть хорошая.

Бретонца и на войне земля волновала больше, чем что другое. Пусть хоть какая-нибудь будет польза от его труда. Фрашон надеялся, что старик, может быть, даст ему за это хотя бы котелок молока. Но старик и не подумал об этом. Его интересовало другое:

– Значит, я могу вернуться обратно?

– Не знаю. Спроси у лейтенанта.

– Мари, подожди меня. Может, правда, позволят…

Лейтенант Луше был страшно зол и разносил своего помощника. Рота опаздывала, а всяким задержкам и конца-края не было видно. Когда наконец всё соберут? Ну, зачем Катон приказал брать с собой эти бочки от сидра? Кому они нужны? Что он, приехал сюда воевать или варить сидр? И вообще лейтенанту Луше его рота казалась сейчас кустом чертополоха, успевшим за полгода так крепко врасти здесь в землю, что его с трудом можно выдернуть. Луше даже не знал, что солдаты варили здесь сидр.

– Эй вы! – лейтенант приметил солдат, громоздивших на повозку клетку с кроликами. Для маскировки они закрыли клетку шинелью, но не смогли обмануть бдительность Луше. – Сейчас же прекратите безобразие! Сбросьте это барахло!

Старик не решался подойти к лейтенанту. Только после того, как рота в конце концов построилась, когда имущество было собрано, а контрабандные бочки и клетки сбросили у сарая на землю, старик догнал Луше и осторожно спросил, совсем ли они уходят и не разрешит ли ему господин лейтенант вернуться в свой дом.

Луше сам ничего не знал. С тех пор как немцы начали наступление, здесь столько неразберихи, такой кавардак! Луше и сейчас не уверен, что приказ не отменят через пятнадцать минут. В полку говорят одно, в дивизии – другое, все приказывают, отменяют, а он, лейтенант Луше, только один. Во всяком случае, ясно одно – сюда они не вернутся. Пусть старик возвращается в свой дом. Не хватало ему заботиться о других! Кому понадобится, выселят сами. Здесь и своих хлопот не оберешься.

– Занимай. Какое мне дело! – сказал Луше и побежал догонять роту.

Он вывел солдат на дорогу. Говорили, будто походной колонной должны двигаться в сторону Шарлеруа – это в Бельгии. Но ничего подобного! Голова колонны свернула влево – это скорее всего на Монс. Без карты сам черт сломает голову. Вчера обещали выдать карты – вот они, обещания! Бредут, как слепые котята.

Прошли километра два и остановились. Выяснилось, что не только рота Луше, весь полк опоздал с выходом. Ждали, когда подтянутся остальные батальоны.

Луше приказал солдатам сойти с дороги. Лучше, от греха, стоять под деревьями. Он оказался прав. Невесть откуда вынырнули два немецких штурмовика и прострочили дорогу. С холма было видно, как солдаты метнулись в стороны, падали в траву, подымались, бежали и снова падали. Пока колонну приводили в порядок, подошли запоздавшие батальоны. Убитых, сказали, не было, только несколько раненых.

Колонна двинулась. Шли часа два форсированным маршем, наверстывая упущенное время.

Около канала, выложенного коричневым, точно ржавым булыжником, роту Луше нагнал командир батальона. Приказал остановиться и ждать дальнейших распоряжений. Солнце начало припекать так, что рубашки стали мокры от пота, хоть выжимай. Всех томила жажда. Несколько солдат с котелками побежали к воде. Навьюченные ранцами, они походили на горбатых гномов. Обратно возвращались шагом, чтобы не расплескать котелки, несли их на вытянутых руках, но вода выплескивалась на землю.

Деревьев здесь не было, и это беспокоило Луше. Сержант Пинэ доложил – забыли взять запасные стволы к пулеметам. Этого еще недоставало!

Случилось так, как и ожидал лейтенант. Приказали повернуть назад. Солдаты с безучастными лицами пошли обратно. У них был такой вид, словно они грузили бочки от сидра и потом так же равнодушно начали снимать их с повозок. Не хватало бы теперь еще немецкой авиации! На шоссейной дороге, говорят, накрыли штаб. Болтали, что погиб командир дивизии. Взрывы бомб доносились со всех сторон. Здесь, на проселке, хоть немного спокойнее.

Проблуждав, протоптавшись на месте несколько часов, рота лейтенанта Луше в полдень вернулась на старое место. Солдаты шли усталые, злые. Поступил приказ занять оборону и прикрывать дорогу на Валансьен на случай прорыва вражеских танков. Мысль о появлении здесь германских танков показалась чудовищной. Не могут же они прыгать по воздуху! Но сообщение приняли спокойно, точнее – равнодушно. Опять эта неразбериха.

Пинэ снова подошел к лейтенанту. Приложив к козырьку руку, попросил разрешения послать двух солдат за пулеметными стволами. Здесь километра два, не дальше. От силы через час они нагонят роту. Луше согласился.

– Пусть ищут нас за деревней. Там будет привал, а потом займем оборону. Выбери только порасторопнее ребят. Быть может, Морена…