Текст книги "Авария, дочь мента (сборник)"

– А это что у вас? – спросила она и сама взяла его руку.

– Часы.

– Железные. И стекло тут, – она с детским любопытством разглядывала старый, потертый по углам «Ситизен». – А там цифирь… Зачем это?

– Как зачем? Чтобы время знать, – против воли удивился Бегун.

– Вот нужда веригу таскать! – пожала плечами Неждана. – Я и по солнцу вижу… – она отвернулась, ища глазами острые листья девясила, и вдруг сказала, стараясь, чтобы вышло как бы между прочим: – А у вас там, поди, жена есть?

– Нет. Сын только. Павел.

– А жена что же, померла?

– Нет, мы развелись.

– Как это? – не поняла Неждана.

– Ну… она не захотела больше со мной жить и ушла к другому человеку.

Неждана изумленно, недоверчиво смотрела на него.

– И что же… и в глаза ей не плюют? И земля ее носит?

– Но если она меня больше не любит…

– Так должна любить, если жена, кого бы Бог ни послал… Тьфу, Антихристово племя! – она в сердцах перекрестилась.

– Знаешь, когда я сюда летел… – начал Бегун.

– Как – летел? – засмеялась Неждана. – На помеле, что ли?

– На самолете.

– На ковре-самолете?

– Зачем? Просто – на самолете. С крыльями, – показал Бегун руками.

– По воздуху? – Неждану распирал смех.

– По воздуху.

Она захохотала, откинув голову:

– Вот наградил Бог: один – немой, а другой – лучше б немой, говорит невесть что!

– Послушай, – сказал Бегун. – В том мире есть много вещей, о которых ты не знаешь…

Лицо ее мгновенно окаменело, она отпрянула, закрывая уши ладонями:

– Нет! Нет! И знать не хочу!

– Да послушай, я только…

– Не слушаю! Господи Иисусе Христе, помилуй мя, грешную! – она истово перекрестилась.

– Ну хорошо, хорошо, не буду больше… Я только хотел сказать, что когда я сюда… добирался, я думал – на месяц, на два. Павлик меня ждет, не знает даже – жив я или нет…

– Тоскуешь? – понимающе кивнула Неждана.

– Конечно.

– Я заговор от тоски знаю. Повторяй: «Крест, крестом крест, человек родися, крест водрузися, и сатана связася, Бог прославися…» – скороговоркой зачастила она.

– Нет, – сказал Бегун. – Получается, что я его предаю. Он обо мне думает, а я от него заговариваться буду. Я сюда его хочу привезти, а больше мне ничего и не надо.

– Отец Никодим сказал, что если вы уйдете, то обратно не вернетесь.

– Вернусь. Вот крест, – Бегун перекрестился, – что вернусь!

– Он сказал – не вернетесь… – покачала головой Неждана. – Пойдемте, пора уже. Бабы меня хватятся. Только сперва вы идите, а потом уж я. А то в тот раз бабы Петру донесли, он меня за волосы таскал, что к вам подошла. И молиться до ночи поставил.

– Это брат твой?

– Сестры сын… Вы его бойтесь, – вдруг перешла она на быстрый шепот. – Он злой. Когда Еремей вас притащил, он против был, говорил, что обратно в лесу бросить надо. Это отец Никодим вас спас, он один над ним власть имеет… Ну, идите…

Бегун двинулся было в лес.

– Да не туда! От солнца идите… Как же вы у нас жить будете, если в трех соснах плутаете, – засмеялась Неждана.

Постепенно Бегун втянулся в работу, уже не мучался по ночам от ломоты в суставах. Перестал носить часы, действительно бесполезные здесь, где время не дробилось на минуты, на деловые встречи, на условленные сроки, а текло с восхода к закату, из семени в стебель, от весны в лето, и праздники или какие-то иные события были не остановкой, за которой начинался новый отсчет, а как бы чуть заметными изгибами ручейка времени.

Впервые Бегун ощущал себя абсолютно здоровым, умиротворенным, и, если бы не мысли о сыне, он бы мог сказать, что счастлив. Он помолодел, хотя и зарос дремучей бородой. Жизнь Белоозера, несмотря на ежедневный тяжелый труд – не ради достатка и благ, а за само существование на белом свете – была по-детски беззаботной, отношения по-детски наивными – все на виду, на миру, безо всякой задней мысли, и вера в Бога была детской – не исступленное поклонение мистической силе, какое встречал Бегун в затерянных в псковской и новгородской глухомани селах, а вера ребенка во всесилие и мудрость отца. Еще раз ему удалось встретиться с Нежданой наедине – улучив момент, она сама ушла в лес, зная, что он пойдет следом. И говорить-то как будто было не о чем: про себя Бегун рассказать не мог – стоило ему упомянуть тот мир, как она затыкала уши, его жизнь для Нежданы начиналась с весны, с его появления в Белоозере; а про себя ей сказать было нечего, каждый год из ее шестнадцати был похож на этот.

Бегун расспрашивал про сельчан, про травы, а потом просто шли рядом, с любопытством поглядывая друг на друга и каждый раз улыбаясь, встретившись глазами. Бегун подумал, что они как Адам с Евой, только что созданные Богом, – люди без прошлого, когда волнует и притягивает не то, что человек думает, знает или пережил, а как ступает, хмурится или смеется, как смотрит и что видит, глядя на тот же цветок, что и ты. Хотя, впрочем, Ева не была просватана за другого…

Озерчане уже привыкли к Бегуну, уже почти приняли за своего, кроме Петра, который хмуро смотрел сквозь него и не отвечал на поклон при встрече. От Рубля сторонились. Тот дни напролет валялся на солнышке со своим приемником.

Вернувшись однажды домой, Бегун застал его в расстроенных чувствах. Лева лежал на лавке, глядя в низкий прокопченный потолок.

– Чего закис?

– Батарейки сели, – уныло кивнул Рубль на молчащий приемник.

– Трагедия… – усмехнувшись, согласился Бегун. – На печи подержи – еще протянут немного.

– Держал уже… Чемпионат мира через месяц – думал, не увижу, так хоть послушаю… – Лева, похоже, разрядился вместе со своими батарейками – оборвалась последняя ниточка, связывающая его, хоть и в одну сторону, с большим миром.

– Иди работать, – посоветовал Бегун. – Сдохнешь ведь от скуки.

– Не дождутся! – гордо ответил Рубль. – Требую считать меня военнопленным. И кормить согласно Женевской конвенции.

– Пока что я тебя кормлю. – Бегун выложил картошку, присоленную рыбу, грибы, ссуженные ему сердобольными бабами. – Слушай, ну неужели не интересно тебе? Мы в другой век попали без машины времени! Это же настоящее все! Купала сегодня, праздник будет. Не маскарад, актерский, дешевый – настоящий Купала!

– В Москву хочу. К девушке Тамаре.

– Тьфу, твою мать! Ну, вырвешься ты отсюда рано или поздно – ведь не увидишь больше такого!

– И слава богу, – меланхолично отозвался Рубль.

– Тихо… – Бегун прислушался. – Началось!

По селу разнеслась песня – парни и мужики кликали, переходя от двора к двору:

 
Девки, бабы —
На Купальню!
Ладу-ладу,
На Купальню!
Ой, кто не выйдет
На Купальню,
Ладу-ладу,
На Купальню!
Ой, тот будет
Сух колода!
Ладу-ладу,
Сух колода!
А кто пойдет
На Купальню,
Ладу-ладу,
На Купальню!
А тот будет
Бел береза!
Ладу-ладу,
Бел береза!
 

– Пойдем! – Бегун поднял Рубля с лавки и потащил за собой из избы. – А то засохнешь в самом деле, как колода!

На дворе была уже ночь. Празднично одетые девки, бабы и ребятишки, обгоняя их, бежали к костру, который просвечивал сквозь деревья. Костер разложен был на пригорке: в середине высокий сырой кол с развилкой на конце, в которой сидела сама Купальница – чучело из ветвей, переплетенных лентами, с руками и головой, вокруг кола горел хворост.

Бегун с Рублем стали поодаль, у подошвы пригорка. К купальному костру собралось все село, кроме отца Никодима и других самых древних стариков и младенцев. Девки были в венках из цветов и зеленой травы на распущенных волосах, в руках каждая держала соломенные жгуты, прихваченные из дому. Все двинулись кругом огня, притоптывая поочередно одной ногой и другой:

 
Как на горушке, ой, на горы,
На высокою на крутой,
На раздольницы широкой —
Там горит огонь высокый.
Как у том огню жгли три змеи:
Как одна змея закликуха,
Как вторая змея заползуха,
Как третья змея веретейка.
Закликуха – змея ягнят закликает —
Ея в огонь! —
 

девки и бабы подскочили к костру и бросили шумно, как порох, вспыхнувшую еще над огнем солому.

 
Заползуха-змея заломы ломает —
Ея в огонь!
Веретейка-змея зажин зажинает —
Ея в огонь!..
 

Когда было покончено со всеми тремя змеями, карагод рассыпался, раздался лихой свист – и Еремей с Петром, толкнувшись издалека, махнули первыми через костер, по обе стороны кола. Следом стали прыгать попарно остальные – парни с посвистом, у самого кола, пытаясь дотянуться до Купальницы, девки с визгом, подобрав юбки, – с краю, где поуже. Прыгнула с кем-то Неждана – длинные распущенные волосы ее, багровые от огня, волной перелетели следом. Прыгали даже старики со старухами, мелко семеня на разбеге, и ребятишки. Кто не перетягивал через костер, ступал в огонь – принимался под общий смех приплясывать, топать по траве, стряхивая с лаптей угли.

 
– Ой, кто не прыгнет
За Купальню,
Ладу-ладу,
За купальню, —
 

рябой рыжий Лука встал перед Бегуном, раскинув руки, приглашая к костру.

 
– Ой, тот будет
Сух колода! —
 

тотчас подхватили остальные.

– Нечистая сила купального огня боится, – усмехнулся Петр.

– Давай! – азартно кивнул Бегун Леве.

– Всю жизнь мечтал. Иди-иди, потешь папуасов! – отмахнулся тот. Его раздражало чужое веселье.

– Да черт с тобой! – Бегун отошел подальше, качнулся, потирая ладони, примеряясь. За огнем не виден был дальний край костра. Он разбежался, толкнулся изо всех сил под одобрительный гул – в лицо ему ударил снизу раскаленный воздух – и встал далеко за костром, по-мальчишески гордый собой.

Началась новая песня, карагод двинулся вокруг костра:

 
Ай во поле,
Ай во поле липинка,
Под липою,
Под липою бел шатер.
В том шатре,
В том шатре стол стоит,
За тем столом,
За тем столом девица…
 

Из карагода к костру вытолкнули тощую Грушку.

 
Рвала цветы,
Рвала цветы со травы,
Вила венок,
Вила венок с городы…
 

Грушка сняла венок и ходила против карагода, с детской прилежностью показывая, как она рвала цветы и плела венок «со дорогим яхонтом».

 
Кому венок,
Кому венок износить?
Носить венок,
Носить венок старому…
 

Карагод остановился, старики и женатые парни вышли к Грушке, прося отдать венок. Она спрятала его за спину.

 
Старому венок,
Старому венок не сносить,
Мою молодость,
Мою молодость не связать!
 

Старики вернулись на место, снова начался запев про липинку во поле и про девицу в шатре.

 
Носить венок,
Носить венок милому,
Милому венок,
Милому венок износить…
 

В круг вышли парни, они не просили венок, а пытались выхватить его из рук Грушки, та с радостным визгом носилась вокруг костра, как бесенок, пряталась бабам за спины, дразнилась языком. Лука до поры до времени не лез вперед, да и парни не слишком усердствовали.

 
Милому венок износить,
Мою молодость,
Мою молодость содержать!
 

Грушка наконец бросила венок Луке, тот надел его, наклонился – Грушка была на две головы ниже, – и они неумело поцеловались вытянутыми губами, руки по швам, отчего Грушка залилась густым стыдливым румянцем. Они встали рядом, и песня началась с первых слов.

В круг вышла Неждана. Она не прыгала козой, как Грушка, а мягко ступала, покачивая бедрами, с улыбкой быстро пробегая глазами по освещенным костром лицам в карагоде, будто действительно выбирая, кому отдать венок. Не отдав его старикам, она пошла быстрее, а когда к костру вышли парни, побежала, уворачиваясь от них, то поднимая венок над головой, то перекладывая за спиной из одной руки в другую, то в карагоде, то вокруг. Еремей, как и Лука, хотя и участвовал в игре, но пока оставался за спинами, смотрел на Неждану, счастливо улыбаясь.

 
Милому венок износить,
Мою молодость,
Мою молодость содержать!
 

Неждана не бросила венок и не остановилась, она бежала все быстрее, так что волосы летели за спиной, захлестывая ей лицо, когда она кидалась обратно, игра продолжалась, карагод тотчас начал повторять последние слова, тоже все скорей и скорей, торопя ее:

 
Носить венок,
Носить венок милому,
Милому венок,
Милому венок износить…
 

Парни уже сами расступались, пропуская к Еремею, тот подошел ближе, но Неждана с хохотом пронеслась мимо него, спрятав венок за спину, и снова выбежала за карагод.

 
Милому венок износить,
Мою молодость,
Мою молодость содержать!..
 

Неждана внезапно на всем бегу стала против Бегуна и бросила венок ему в руки – тот от неожиданности едва успел подхватить.

Песня оборвалась, ахнули бабы, и все замерли на мгновение, только красные языки костра плясали по-прежнему, пытаясь достать до Купальницы. Неждана побледнела и схватилась ладонями за щеки, сама испугавшись того, что натворила. Бегун растерянно глянул на венок: между цветами вплетены были острые листья девясила.

Первым опомнился Петр, он вырвал венок из рук Бегуна и швырнул его в огонь, схватил Неждану за волосы и, пригнув ей голову, поволок в темноту, к Белоозеру.

– Поздравляю, – ухмыльнулся Рубль. – А ты тут, оказывается, времени зря не теряешь?

Карагод распался, бабы собрались вместе посудачить, мужики тоже перешептывались. Еремей стоял один, понурившись. Старики, осуждающе качая головой, погнали ребятню от костра к селу.

Бегун стоял столбом, не зная, что делать. Защитить Неждану он никак не мог, и уходить тотчас, под косыми взглядами, нельзя было.

Вернулся Петр, с полпути, видимо, отправив Неждану домой. Он прошел у костра вперед и назад, раздувая ноздри, оглядываясь на замерших озерчан.

– Ну что, мужики? – крикнул он. – Хватит карагоды с бабами водить? А, парни? Потешимся, кулаками помашем? – его крутило всего от злобы. – Кто со мной на кулачки пойдет? Ну, есть тут храбрецы?

Никто не двигался с места, понимая, к кому вызов.

– Ну, кто тут таков храбрец, что чужие венки ворует, на чужих невест смотрит? – он остановился против Бегуна.

– Достал, козел… – пробормотал сквозь зубы Рубль и принялся стаскивать куртку. – Ну, я пойду!

Бегун попытался остановить его, но Лева только отмахнулся:

– Да брось, у меня красный пояс в шато-кане. Я его уделаю, как Бог черепаху! Видеть не могу эту харю!

Он вышел к костру и бросил назад куртку, оставшись в футболке с голой Мадонной на груди. Петр скинул рубаху. Злоба одного и давно копившееся раздражение другого нашли, наконец, выход.

Озерчане стали широким кругом, освободив место для них. Петр перекрестился, и бой начался.

Рубль встал в низкую стойку – среди зрителей пронесся удивленный гул, – Петр, примеряясь, подступил к нему боком, размахнулся. Лева поставил блок и тотчас нанес резкий прямой удар, рассчитывая, должно быть, что на этом бой и закончится. Но Петр как-то пьяно, небрежно махнул рукой – и кулак только скользнул по его телу.

Бегун, несмотря на всю сложность ситуации, с невольным интересом наблюдал за боем. Лева, видимо, не соврал и действительно когда-то занимался карате: он работал резко и целенаправленно, без единого лишнего движения, каждый удар и блок были закончены и зафиксированы в конце. Петр, наоборот, расхлябанно, во всю ширину от плеча махал длинными руками, пьяно раскачиваясь, и, кажется, не составляло труда сбить его с ног, но Рубль если и доставал Петра, то всякий раз удар приходился в плывущее, уплывающее тело. Силы оказались равны: Лева уверенно блокировал замашистые удары Петра, но и сам не мог пробить крутящуюся мельницу его рук.

Озерчане, конечно, болели за своего и подбадривали Петра криками и советами. А Петр между тем не столько дрался, сколько приглядывался к противнику. Он нарочно открылся и позволил Леве ударить себя, а когда тот, воодушевленный, снова ринулся вперед, неожиданно сбоку, внахлест вокруг его руки ударил в висок и тут же – со всей сдерживаемой до того силой – прямо в лицо. Брызнула кровь из разбитого носа, и Рубль повалился на спину.

Под ликующие крики озерчан Петр отвернулся со скучным видом, брезгливо вытер кровь с кулака о порты и шагнул прочь.

– Петр! – укоризненно крикнул кто-то из стариков.

– Петр, руку! – возмущенно загудели парни.

Петр нехотя вернулся, подошел к Рублю и протянул руку, чтобы помочь подняться. Тот, перекатившись на бок, шарил в кармане куртки. Поднялся сам, выдувая из носу кровавые пузыри, с ненавистью глядя на Петра, и, прежде чем Бегун успел сообразить, что к чему, вскинул зажатый в кулаке баллон и брызнул Петру в лицо.

Тот отступил удивленно, затем склонился от нестерпимой боли в глазах, хотел отойти, но ноги у него заплелись, и он рухнул на траву без сознания, раскинув руки.

Заголосили бабы, мужики кинулись поднимать бесчувственного Петра.

– Убил! Убил нечистым духом! Бабку Арину кличьте!

Бегун вырвал баллон у Левы из рук.

– Не надо никого звать, – крикнул он. – Лицо водой обмойте и на ветер положите – через час отойдет! – он подхватил Рубля под руку и повел его к дому. – Ну что, победил, скотина? Все изговняешь, куда ни сунешься. Он же руку тебе хотел дать!

Тот волочил ноги, качаясь, запинаясь вслепую о корни.

– Папуасы… – бормотал он. – Я вас научу цивилизацию любить…

Ранним утром, когда Еремей собирался у крыльца на охоту, Бегун подошел к нему:

– Еремей, возьми меня с собой. Научи охоте. Стрелок из меня никакой – в армии стрелял, лет двадцать назад, да пацаном из рогатки – так хоть капканы ставить, что ли, птиц ловить…

Еремей натягивал сапоги из толстой сохатины, густо смазанные дегтем. Исподлобья, насмешливо глянул на него.

– Хватит мне бабьей работой заниматься, – настаивал Бегун. – Зима скоро – что мне зимой, кросны сновать? И нахлебником не хочу. Мне мужицкое дело надо…

С весны до поздней осени Бегун прошел весь круг полевых работ – палил прошлогоднюю стерню и взрывал пашню, сеял и полол, сенокосил и метал стога, жал серпом полегшую рожь и молотил, копал картоху и рубил капусту – вникая в каждое новое дело и ничем не брезгуя. Собирал с бабами лещину и грибы, травы, голубику и клюкву, драл бересту на рукоделие и на деготь, по колено в болотной жиже рвал рогоз – высокие стебли с толстым бархатным наконечником, которые всю жизнь считал камышом, – его мясистый полуметровый корень сушили и мололи в хлеб. Оставался еще лен – таскать, стлать, мять, трепать на волокно, но это было уже вовсе бабье искусство – как детей сиськой кормить…

Еремей тоскливо вздохнул – жалко было пропавшего дня, с таким помощником в лесу, как с ярмом на шее, – и нехотя махнул рукой. Он отдал Бегуну большую клеть, сплетенную из лозы, сам закинул на плечи крошни с провиантом, старую свою посадистую винтовку и взял рогатину – рябиновое ратовище с широким стальным пером и поперечиной. Перекрестился на храм, беззвучно проговорил губами то ли молитву, то ли охотницкий заговор и двинулся в лес. Он шагал в полную ногу, не оглядываясь, так что Бегуну приходилось поспешать, чтобы не отстать, не заблудиться. С ними шел Суслон, самая крупная из озерских лаек, сопровождавшая весной Еремея из Рысьего. Его рыжий хвост серпом и густая опушка на задних лапах наподобие галифе мелькали далеко впереди.

Земля, укрытая плотным мхом, еще хранила тепло, а воздух уже остывал за ночь, и по утрам между деревьями повисала холодная белесая дымка. Осень здесь не слепила огненными красками, как в средней полосе, – пожелтел редкий подлесок и опушки, да хвоя выгорела за лето, потускнела.

Суслон вдруг встал. Еремей предостерегающе поднял руку. Потом, не отрывая глаз от сплетения сосновых ветвей над тропой, снял одной рукой винтовку и опер ствол на поперечину.

Бегун, как ни приглядывался, не видел впереди ничего живого. Он осторожно, на цыпочках, переступил ближе к Еремею, чтобы по направлению ствола понять, куда тот целится. Треснула под ногой сухая ветка, и громадный, как индюк, мошник – бородатый лесной петух – ломанулся сквозь ветви, звучно хлеща крыльями. Еремей досадливо обернулся. Бегун только виновато развел руками.

Они двинулись дальше. Чуть погодя Еремей нагнулся и указал ему на пару следов, промятых во мху, и еще пару поодаль.

– Заяц?

Еремей прижал палец к губам, даже оглянулся испуганно.

– Нельзя по имени? – догадался Бегун. Он вспомнил, что озерские охотники никогда не называли зверье перед охотой по именам – лось, медведь, лиса, а сохатый, хозяин, красна. – Косой?

Еремей кивнул. Они прошли по следу; около молодых осинок с обглоданной понизу, размочаленной корой Еремей поставил клеть, бросил внутрь крупно нарезанную репу и поднял заслонку на прут-сторожок. Ловушка была незатейливая: заяц, зайдя в клеть, задевал сторожок, и заслонка, отворяемая только снаружи, падала.

Через полчаса, подстрелив по пути тетерку, – Бегун в этот раз стоял не дыша, – Еремей вышел к другой клети, поставленной накануне. В ней смирно сидел крупный русак, уставший уже, видно, биться о прутья ловушки. Он распластался по земле, прижав уши, надеясь, что его заячий бог пронесет людей мимо, но, увидав их в двух шагах, забился с новой силой, так что клеть ходуном заходила.

Еремей просунул внутрь руку, поймал его за уши и вытащил, прижимая зайца к земле, не давая ему вскинуть для обороны когтистые задние лапы. Достал нож и перерезал горло. Заяц истошно закричал, разевая рот с дрожащим розовым языком, засучил лапами, выдирая мох вместе с землей. Тошнотворно запахло кровью.

Бегун стоял, не в силах оторвать глаз от пульсирующей красной струи, брызжущей на землю, судорожно глотая подкатывающий к горлу комок. Он знал, что заяц тут почитается нечистым зверем и кровь надо сливать до капли.

Еремей глянул на него и жестко усмехнулся. Поднял обвисшего тяжелого зайца, перекрутил его за шею веревкой и подвесил к поясу. Перекрестился, указал Бегуну, чтоб взял клеть, и пошел дальше. Бегун поплелся следом, поглядывая на свесившего мертвые лапы русака…

К полудню они впервые присели на опушке. Еремей достал репу, лук, копченое мясо, настрогал тем же ножом, которым резал зайца, и они – молчком, как и весь день с утра, принялись за еду.

– Послушай, Еремей, – начал наконец Бегун. – Я ведь неспроста с тобой пошел, а не с Лукой, не с Флегонтом…

Еремей равнодушно жевал, опустив голову.

– Все лето хотел с тобой поговорить, как мужик с мужиком, не знал, откуда подступиться, – неловко развел Бегун руками. – Вот ведь как Бог распорядился: чтоб я в Рысий прилетел ни днем раньше, ни днем позже, а чтоб на тебя попал. Чтоб за тобой пошел. Чтоб ты меня спас… И чтоб я Неждану увидал…

В лесу взахлеб лаял Суслон – видимо, опять гнал соболя или белку, но пушное зверье еще не выкунело, и Еремей всякий раз отзывал собаку.

– Честно скажу, не знаю, что делать. Ты ее любишь, а для меня – может, последняя радость в жизни, последний свет в окошке. Я уже пытался про нее не думать, не смотреть на нее – не могу…

Еремей вскинул к нему окаменевшее лицо со сведенными бровями – он смотрел на Бегуна в упор и будто не видел – и стал подниматься. Бегун тоже встал перед ним.

– Давай вместе решать, как нам тут быть. Не может же это до бесконечности продолжаться…

Еремей не глядя подхватил с земли рогатину и поднял наперевес.

– Ты что… – Бегун отступил на шаг. – Не ожидал я от тебя…

Еремей грубо схватил его плечо и отшвырнул себе за спину. В ту же секунду раздался низкий, раскатистый, утробный рык, от которого у Бегуна сами собой подогнулись колени, и из густого кустарника с треском проломился на опушку медведь. Суслон висел на нем, осаживая назад. Медведь вертелся то в одну сторону, то в другую, отмахивался от него. Увидав людей, он припал на передние лапы, выгибая шею, задирая черную губу, обнажив клыки с тягучими нитями слюны и бугристые десны. Еремей отступал, держа рогатину перед самой его мордой. Медведь лапой попытался поймать рогатину, потом поднялся в рост и кинулся.

Еремей быстро глянул назад, чтобы удостовериться, что Бегун за спиной, – и опоздал: он с короткого замаха всадил перо медведю в грудь, но не успел упереть пяту в землю. Ратовище скользнуло по мху и подсекло его самого под ноги. Еремей упал, и медведь навалился на него, подмял своей тушей, ворочаясь с ревом, ломая человека. Напрасно бесстрашный Суслон лез ему под самые когти, пытаясь отвлечь на себя.

Бегун видел в упор холодные маленькие глазки с мошкой, налипшей на веках, – и оцепенел перед этой тупой, неодушевленной животной силой. Он не успел сообразить, что надо делать: бежать без оглядки, звать на помощь неизвестно кого, – пятясь, запнулся о лежащую на корнях берданку, схватил дрожащими руками и вдруг, как случалось в минуту опасности в деревнях и ночной Москве, с похолодевшим сердцем заорал во всю глотку:

– Стоя-а-ать!!! – и выстрелил прямо в медвежью морду.

Дробь хлестанула медведю по глазам, он привстал, яростно рыча, и замотал башкой. Этого мгновения хватило – прежде чем медведь успел кинуться на Бегуна, Еремей выкрутился из-под него, подхватил рогатину, вогнал ему под лопатку и, падая на бок, всем весом придавил ратовище к земле. Медведь попытался еще подняться, каждым движением загоняя глубже перо, хрипло и все реже рыча, пока не замер на вдохе…

Бегун долго еще, напряженно пригнувшись, сторожил его. Потом облегченно распрямился – и разом обмяк, устал до того, что едва руку смог поднять – утереть липкий пот.

Он обошел медвежью тушу. Еремей тужился встать, упираясь руками в землю. Хозяин подрал ему только спину, где клочья холстины торчали вперемешку с мясом, но, видно, сильно помял. Бегун закинул его руку себе вокруг шеи и поднял. Так они прошли сотню шагов. Суслон бежал рядом, иногда садился, зализывая отметины доставшихся и ему медвежьих когтей. Еремей все громче постанывал и, наконец, сполз на землю. Тогда Бегун с трудом поднял его на плечи и понес, неловко ступая под тяжестью.

– Вот же судьба… – задыхаясь, сказал он. – Так и будем друг друга таскать – то ты меня, то я тебя…

Когда он, взмокший до нитки, в налипшей на лицо хвое и паутине, дотащился до села, ото всех изб с воем кинулись бабы и девки, поднятые криком ребятишек, потом подоспели мужики, приняли у него бесчувственного Еремея и внесли в избу, уложили на лавки. Изба полна была народом, волокли корчаги с чистой водой, чтобы омыть рану. Неждана, белая, с отхлынувшей от лица кровью, стояла подле на коленях, держа в руках ладонь Еремея.

Привели под руки Арину, страшную старуху-знахарку, поднявшую весной Бегуна с Рублем. Она велела зажечь свечи и распарить принесенные ею травы и коренья, потом махнула сухой рукой, чтобы все вышли.

– На море на океяне, на острове Буяне лежит бел-горюч камень Алатырь, – забормотала она. – На том камне Алатыре сидит красная девица, швея-мастерица, держит иглу булатную, вдевает нитку шелковую, зашивает раны кровавыя. Булат прочь отстань, а ты, руда, течь перестань…

Народ столпился у крыльца. Бегуна ни о чем не спрашивали: медвежьи отметины видели не раз и сразу опознали. Бабы принесли и ему воды – отмыться от чужой крови.

Бегун нашел глазами Неждану – она стояла поодаль от всех, глянула на него сквозь слезы и опустила голову.

Бегун и Лева парились в маленькой Еремеевой баньке. Пар был так густо настоян на травах, что поначалу и вдохнуть было невмочь.

– А-а-а! – истошно орал Лева, орудуя березовым веником, то исчезая в пару, то неясно проявляясь снова. – Ага-га-га-га!!! Вот что я тут люблю – единственное, – так это баньку! Рубят фишку в этом деле, сволочи!

Бегун на прилавке растирался травой.

– О-осень! Золотая о-осень!.. – пел в животном восторге Рубль. – Скоро болота ста-анут!.. И возьмем мы Ярое око! И пойдем к едрене ма-атери!..

– Нет, Лева, – сказал Бегун. – Даже если пойдем, то ничего не возьмем. С миром пойдем.

Рубль явил из густого пара удивленную физиономию. Недоверчиво присмотрелся к нему: не шутит ли?

– Ты что, Бегун?… Ты серьезно?… А для чего мы сюда перлись? На экскурсию? Ты же сам меня сюда потащил! Мы чуть не сдохли с тобой! Чего ради?… Это ведь не у меня долги в Москве – у тебя! Доска лимон гринов стоит!

– Здесь у нее другая цена, Лева, – покачал головой Бегун. – Она деньгами не меряется.

– Это попова внучка тебя в веру обратила?

– Я и раньше верил.

– Вот только не надо этого фуфла! – заорал Рубль. – Ненавижу вот эту брехню! Ненавижу, когда на «мерседесах» баб своих, бывших валютных б…, крестить возят! Когда президент со всей своей сворой в храме стоит, ручку патриарху целует – тошнит меня! Когда про веру врут – тошнит меня, тошнит! Э-э, – Рубль сунул два пальца в рот. – Я тоже крещеный! Я тоже верю! Верю, Господи! – перекрестился он. – Только не в дедушку на облаке! Верю, что есть высшая сила, мировой разум, который не даст нам сдохнуть от радиации, от СПИДа, от придурков-политиков! Верю! Только Бог у нас разный! Я напрямую верю – туда! – указал он в низкий потолок, увешанный гроздьями крупных капель. – Без досок и продажных попов! Я три курса МИФИ закончил, пока с досками не закрутился, – не знал? Думал, Лева Рублем родился? Теория расщепляющихся материалов! Я знаю, из чего этот мир состоит, каждый вот этот листочек – и как все это в пыль может разлететься! Что же, у меня с этими папуасами один Бог?

Бегун плеснул воды на камни. С трескучим шипением рванулись клубы густого пара, заволокли баню.

– Сваришь! – Рубль упал на пол.

– Бог один у всех, – сказал Бегун.

– Ага. «Этого не может быть, потому что не может быть никогда». Больше сказать-то нечего… Слушай, ну не мне же тебе объяснять. Мы ведь доски не крали, мы их спасали! – решил подойти с другой стороны Рубль. – Погнили бы все, к чертовой матери, на чердаках и в сараях. А так люди на них смотрят. Пусть не здесь, пусть в Америке, хоть в Занзибаре – главное, есть они! Ты же художник, едрена корень, ты же больше меня понимаешь. Такая красота в болотах пропадает! Неужели ты не хочешь, чтобы ее люди увидели?

– Не в доске красота, – сказал Бегун. – Ты лица у них видел, когда они молятся? Вот где красота.

– Мой Спас! – исчерпав все аргументы, заорал Рубль. – Не отдам! Я за него муки принял!

– Еще примешь, – захохотал Бегун и, пригнувшись к полу, снова плеснул воды.

Рубль с воплем, лбом выбив дверь в густом тумане, вылетел из баньки и заплясал по заиндевелой траве голышом на виду у села, источая пар от красной обваренной кожи.

Еще не ударили морозы, октябрь понемногу выхолаживал землю, сковал ручьи и болота и только потом уже накрыл снегом; изо рта валил пар, но воздух еще не жег щеки, а холодил, напоминая, что дело к зиме.

Когда стемнело, Бегун оделся и вышел из дому. Как обычно, он не пошел напрямки, по пробитым в снегу тропам, а воровато обогнул село кругом по лесу, глубоко проваливаясь в сугроб. Собаки не приучены тут были сторожить от людей, встречали молча.

В поповском доме тускло светилась лучина за промасленным холстом в окне. Бегун встал за овином, осторожно поглядывая из-за угла, в который уже раз радостно удивляясь тому, что вот через двадцать с лишним лет угораздило снова торчать под окнами и томительно ждать свидания, считать минуты и гадать: выйдет ли она или погаснут окна и опять придется ему, уставшему от ожидания до дрожи в руках – будто камни таскал – плестись обратно.

Стукнула дверь, с крыльца сошел Еремей и зашагал через село к себе. Чуть погодя раздался скрип снега под ногами – Неждана в наскоро повязанном платке, в заячьем полушубке бежала к овину. Свернула за угол, налетела в темноте прямо на него, вздрогнула и даже вскрикнула тихо. Бегун схватил ее, прижал к себе, стал торопливо целовать холодные щеки, волосы над упавшим на плечи платком. Неждана оттолкнула его и отступила на шаг, глядя испуганными круглыми глазами.