Текст книги "Вся проза в одном томе"

Моего бедолагу-компаньона постигло самое страшное последствие неудавшегося самоубийства, какое только можно было вообразить – он не погиб, а только свернул себе шею, в результате чего очнулся в том же мире, из которого пытался бежать, да только полностью парализованным ниже шеи, из-за чего даже лишённым возможности довершить начатое. Врачи говорили, что он может дожить в таком состоянии до глубокой старости, но без малейшего шанса когда-нибудь пошевелить рукой или ногой. Мне было искренне жаль его, но ещё больше себя, ибо пари было безнадёжно проиграно – Щепилов чисто физически не мог уже осуществить того, за что я обещал заплатить ему.

Конечно, оставалось ещё немало времени, а значит был ещё шанс, что она изменит мне с кем-то другим. Но где же взять ещё такого, как Щепилов? И ежели он не смог – сможет ли кто другой? Этот шанс казался мне настолько ничтожным, что я смирился со своим первым крупным проигрышем Тимофею. Конечно же, он, как обычно, не взял с меня денег. Мне было обидно, но я ничуть не виню Мариам или Щепилова. Я стал настолько удачливым как раз благодаря тому, что всегда лишь одного себя винил во всех своих неудачах.

Что же касается Мариам – её преданность искренне меня тронула, и мне самому уже не хотелось её бросать, тем более что такова была договорённость с Лещёвым. Когда это случилось с Щепиловым, я особенно пристально стал наблюдать за своей супругой. Она заметно погрустнела, но на мой вопрос о причинах сего – лишь поблагодарила меня за чуткость и внимательность, сославшись на головную боль. Если бы я не знал о происшедшем – так ничего бы и не заподозрил. А то и вовсе не заметил бы её погрустнения. (Вот женщины! А ещё «святая, чистая»!.. )

Однако самое интересное было ещё впереди.

В какой-то момент я заметил, что Мариам стала пропадать. Её подолгу не было дома. Она явно старалась подгадать так, чтобы меня тоже не было и я не заметил её отсутствия. Но при первом же подозрении я стал приплачивать дворнику, чтобы присматривал за ней и докладывал о каждом её уходе и приходе.

Я решил не темнить, а прямо спросил её, куда она ходит. Она ответила, что ходит к Вам, ибо у кого-то из её названных братьев и сестёр какие-то проблемы, которые она помогает решить. И Вы, святой отец, (нет смысла теперь отпираться!) при всём Вашем христианском правдолюбии имели грех подтвердить сию ложь!

Однако я не поверил и проследил за ней. Каково же было моё удивление, когда я понял, что она ходит к Щепилову! Но для чего? Если она отвергла его, когда он был в полном здравии и расцвете сил – на что ей теперь безнадёжный калека?

Однажды я сказал Мариам, что меня не будет дома весь вечер. Она, конечно, пошла к нему. А я на этот вечер арендовал квартиру напротив Щепиловской и наблюдал в бинокль за тем, что она там делает. Она кормила его с ложечки, выносила его испражнения, одевала его, мыла, прибиралась в его квартире. (Она всегда была хозяйственной и даже у нас дома предпочитала всё делать сама, хотя были слуги.)

Но зачем? Когда она вернулась домой, я решил прямо задать ей этот вопрос. Я сказал, что знаю, куда она ходит, и как муж имею право знать, для чего. Она в слезах бросилась передо мной на колени.

– Серафимушка, милый! Прости меня! – кричала она, не переставая рыдать. – Я должна была сказать тебе, но не знала, как. Я боялась, что ты будешь ревновать и запретишь мне ходить к нему. Этот человек любит меня. Между нами ничего не было и не могло быть, потому что я замужем. Но он так сильно меня любит, что пытался из-за меня покончить с собой. Я чувствую себя виноватой и обязанной помочь ему. Мне так жаль его, он не может без меня, он умрёт без меня!

– Ты считаешь себя виноватой в том, что он пытался покончить с собой? – переспросил я её, в самом деле не поняв. – Но при чём здесь ты?

– Он ведь из-за меня это сделал, потому что я отказала ему!

– А должна была согласиться?

– Разумеется, нет, но если он настолько сильно полюбил меня – значит, наверное, я дала к тому повод!

(Эта Ваша православная логика начисто отшибла у меня дар речи. «Наверное, я дала повод». Интересно, как? Допустим, и правда возможно такое. Допустим, она каким-нибудь словом или взглядом тонко намекнула ему, что у него может быть шанс. Но она даже и в этом не уверена, а я даже абсолютно уверен, что этого не было. Однако же это «наверное» (всего лишь «наверное»! ) – уже означает для неё обязанность до конца его или её дней выносить за ним испражнения!)

На следующий день я отправился к Щепилову.

– Сударь, – обратился я к нему, – требую немедленно оставить в покое мою жену. Иначе расскажу ей всё про наш договор – и она не только оставит Вас, но и возненавидит. Я могу оплатить Вам переезд за границу и содержание в лучшей европейской клинике – только уговорите её больше не ходить к Вам.

– Вы не расскажете ей ничего, – ответил он, – ибо тогда она и Вас оставит и возненавидит. А заодно разведётся с Вами и отберёт половину имущества.

Он-то знал, что она не станет претендовать на моё имущество, однако надеялся напугать меня этим. Я же не был так уверен, что она не станет претендовать, однако знал, что если и станет – всё же ничего не получит.

– Вам же известно, – парировал я в ответ, – что она никогда не разведётся со мной. Я встану перед ней на колени и буду молить о прощении. Объясню, что с моими деньгами никому нельзя доверять – тем более женщине, которая может их у меня отобрать. Поэтому я должен был проверить и убедиться в её преданности – и она благополучно сдала экзамен. Ей это польстит. Да и к тому же, у неё нет никакого формального повода для развода и тем более шансов получить хотя бы рубль из моих капиталов.

Однако Щепилов не сдавался, и у него нашёлся мощный аргумент против меня:

– Вам также не следует забывать, милостивый государь, что я обладаю некоторой информацией, которую в любой момент могу сообщить господину Блуменфельду.

Этим он и вправду меня напугал. Это было ещё до того, как с Блуменфельдом произошла упомянутая выше метаморфоза. А ещё раньше я ловко обвёл его вокруг пальца – а он так и не узнал об этом. (Подробности ни к чему, ибо не имеют отношения к делу.) Но тогда он переживал кризис, а теперь стал намного могущественнее меня и мог сильно мне навредить. Тем более что человек он был старой формации – ставил принципы выше любого дохода. Так что у Щепилова был весьма действенный компромат на меня, из-за чего мне пришлось поначалу смолчать и смириться с тем, что Мариам продолжала ходить к нему.

Но этот козырь недолго был в бездвижной руке Щепилова. Через месяц Блуменфельд уехал на край света со своей малолетней азиаточкой, и его предприятием стал управлять его старший сын. Он мыслил куда более современно и однажды прямо объявил мне, что ему всё известно о моей афере с его отцом. Однако он смотрит на это философски, ибо сам сделал бы на моём месте то же самое. К тому же, сейчас ему во всех отношениях выгодно работать со мной, и любая месть напрямую повредила бы выгоде. (Типично еврейский подход! Как Вы можете так доверять Христу, зная, что Он был евреем?)

Услышав это, я незамедлительно сообщил Мариам о нашем пари с Лещёвым и даже показал в подтверждение своих слов известный документ. Я и в самом деле не постыдился опуститься перед ней на колени и просить прощения в точно тех выражениях, в каких рисовал уже эту сцену Щепилову. Я искренне желал, чтобы она простила мне это, и даже слегка всплакнул. Я клялся ей, что теперь, когда в её абсолютной преданности мне нет ни малейших сомнений – я никогда больше не позволю себе поступить с нею подобным образом и всегда буду доверять ей, как себе самому, и обращаться с ней, как с принцессой.

Однако Мариам была настолько шокирована, что потеряла дар речи. Она закрыла руками своё хорошенькое личико, разрыдалась и убежала. Она спряталась у Вас, мой незабвенный батюшка Филарет. Я приходил к Вам и просил возможности увидеть её – но Вы отвечали, что она не хочет меня видеть и я должен подождать, пока она придёт в себя, ибо я нанёс ей слишком болезненный удар.

Я терпеливо ждал, ибо ни секунды не сомневался, что она простит меня и перестанет ходить к Щепилову. Какими бы глупыми и странными ни были некоторые её слова и поступки – всё же она не настолько юродивая, чтобы вот так запросто отказаться от моих миллионов, да ещё гробить свою жизнь, ухаживая за калекой, который сам ухаживал за ней ради денег.

Однако Мариам потрясла меня своим решением, совершив то, чего я меньше всего от неё ожидал. (Готов поспорить, Вы приложили к этому руку!) Её не было неделю, и я уже начал не на шутку беспокоиться, когда вдруг получил от неё письмо:

«Сударь, после такого унижения я не могу и не хочу продолжать жизнь с Вами. Я подаю на развод и имею формальный для него повод, ибо мне известно о некоторых Ваших изменах мне, и есть даже свидетели. За Ваши драгоценные капиталы не бойтесь, ибо мне не нужно ни копейки из Ваших денег. Прошу Вас не донимать меня попытками меня переубедить. Я не желаю Вас видеть и надеюсь встретиться с Вами не раньше, чем на суде».

Вот это да! Знала о моих изменах – и молчала, даже не подавая вида! Ай да сельская простушка! И что же теперь? Какой же глупой надо быть, чтобы отказываться от денег, которые запросто могла получить, раз «были свидетели»! (А таковые и в самом деле были, ибо в суде я с ними встретился. Но это отдельная история и здесь не к месту.) Конечно, не было смысла возражать, и я отпустил её с миром.

Но что самое интересное – вскоре после этого она обручилась с Щепиловым! Уйти от мужа-миллионера к бездвижному калеке – вот поистине непостижимая логика! Это ж до какой степени извращённые у неё представления о жизни! Обрекать себя на такие мучения на всю свою короткую, но однако же единственную известную нам и единственную бесспорно реальную для нас жизнь – ради каких-то посмертных благ, которых никто никогда не видел!

Пожалуй, она не в своём уме, и я тут бессилен. Премного благодарен Мариам за поистине благодатные часы, проведённые с нею, и нисколько не злюсь на неё, ибо она и правда подарила мне минуты счастья, которые ни за какие деньги не купишь. Потому я тихо и без скандала позволил ей удалиться в своё безумие, раз она того захотела.

Однако самый болезненный удар, оказывается, ждал меня впереди. А вернее – три последовательных удара, каждый из которых был неожиданнее и больнее предыдущего. И нанёс мне их человек, от которого я меньше всего мог ожидать чего-либо подобного.

Однажды ко мне вдруг явился мой ближайший друг господин Лещёв в сопровождении одного известного адвоката. Лещёв принёс документ, в котором мы сговаривались о нашем третьем большом пари – на адюльтер. Адвокат скупым юридическим языком объяснил мне, что я обязан выплатить Лещёву половину моего капитала, ибо срок, оговорённый в документе, сегодня вышел, а никакой измены мне со стороны Мариам так и не было зафиксировано. Адвокат предложил мне не доводить дело до суда, ибо шансов у меня ни малейших, а также не пытаться скрыть свои капиталы, ибо все они господину Лещёву известны и каждая копейка может быть им доказана.

И это сделал со мной человек, которому я доверял, как себе! Человек, который был моим единственным и самым близким другом на протяжении стольких лет! Человек, с которым мы вместе начали путь к большим капиталам и вместе прошли через все трудности этого пути, непрестанно выручая друг друга! Человек, которого я вытащил с каторги, а потом простил ему всё, что он был мне за это должен! Человек, который проиграл мне в пари, наверное, миллионы рублей, но с которого я не взял ни копейки!

Это был удар ниже пояса. Это было предательство, каких никто не совершал со мной и каких я не совершал ни с кем. И для чего, Вы думаете, он это сделал? Чтобы меня проучить? Поверьте, его мотивы были куда более прозаичными, и чуть ниже Вы их поймёте. Я никогда не думал, что так сильно разочаруюсь в этом человеке. Я готов был к любым разочарованиям и ударам судьбы. Но только в нём я был абсолютно уверен. И именно поэтому он один смог причинить мне настоящую боль. Подумать только: романтик и идеалист – а даже меня обошёл в подлости и коварстве!

Однако то было лишь начало его коварного плана. Через несколько дней эта же парочка вновь явилась ко мне с другой бумажкой – на наше второе большое пари, где мы спорили, будет ли Мариам через два года моей женой. Оказывается, с тех пор прошло ровно два года – а Мариам моей женой не является! Из чего юридически следует, что я обязан выплатить Лещёву ещё и половину от оставшейся у меня половины! Не переставая дивиться Лещёвской подлости, я был вынужден подчиниться, вновь не доводя дела до суда, дабы избежать лишних скандалов и сплетен.

Но и это был ещё не конец. Не успел я опомниться после тех двух ударов – как мне тут же нанесли третий и самый болезненный. Ещё несколько дней спустя Тимофей со своим верным псом-адвокатом («нанятая совесть»! ) в очередной раз посетили меня. На этот раз – с самой первой бумажкой, когда-либо подписанной между мной и Лещёвым. С той самой, о которой я и думать давно забыл и которая за давностью лет пожелтела. Оказывается, он берёг её и сдувал пылинки! Неужели тогда уже предвкушал, что она так вот вдруг окажется кстати?

«У кого будет больше денег через десять лет» – оказывается, вот сегодня-то с тех пор и минуло аккурат десять лет! А после двух уже состоявшихся выплат у меня оставалась лишь четверть былого могущества, тогда как три четверти уже перешли к Лещёву. Не надо быть профессором математики, чтобы понять, что я снова был в проигрыше и обязан был отдать Тимофею ещё и половину от оставшейся четверти!

Надо ли говорить, что все мои кредиторы, увидев, что я тону, тут же как с цепи сорвались и потребовали у меня немедленных выплат. Того, что мне оставалось, решительно не хватало для поддержания моих финансовых дел. За какие-то считанные дни я потерял всё, что копил в течение этих самых десяти лет, и остался вновь без гроша, как был в самом начале моего рассказа.

Не знаю, дошёл ли уже до Вас слух о моём банкротстве, но думаю, Вам приятно будет прочесть, что я снова работаю в том же почтовом отделении, где некоторые меня ещё помнят и не знают даже, что за эти годы я успел побывать на самой вершине.

ЧЕТВЁРТОЕ ПАРИ

С тех пор прошло около месяца. Щепилов, говорят, стал шибко верующим. Это не удивительно, учитывая его состояние. Храм переполнен убогими, нищими, юродивыми и согбенными старухами. Видимо, там они находят себе последнее успокоение, когда взять его больше негде. Благо, я в таком успокоении не нуждаюсь.

(Несчастные жалкие калеки, которым некуда больше податься и не за что ухватиться в жизни, кроме призрачной мечты о загробном счастье! Нет ничего более унизительного, чем тешить себя утопией за неимением ничего другого. Разве лишь Мариам – единственная в целом храме юная и прелестная девушка. Но ведь это Вы, милостивый государь, задурили несмышлёной малышке голову до того, что она и теперь продолжает зазря губить свою едва начавшуюся жизнь!)

Как-то я встретил их на улице. Она как раз везла его в церковь. Меня удивило счастье, которым сияли их лица. Щепилова трудно было узнать. Он прямо светился и был совсем не похож на того мрачного и утратившего всякую надежду инвалида, каким он был, когда я видел его впервые после той трагедии. Не похож и на того сладострастника, каким он был до встречи с Мариам. Несмотря на убогость свою, он был счастлив. Воистину нет границ у силы самообмана!

Не было границ и моему удивлению, когда он протянул мне руку. Я не знал, чему удивляться больше: тому, что он физически смог протянуть мне руку, или тому, что он вообще это сделал после всего между нами сказанного и сделанного.

Они сказали, что рады видеть меня, давно уже мне всё простили и зла не помнят. Приглашали меня пойти с ними в храм. Я, разумеется, отказался (вдруг эта болезнь заразна). Щепилов сказал, что ни о чём не жалеет и даже счастлив быть таким – ибо лучше быть инвалидом, но с Мариам, нежели здоровым вести ту жизнь, какую он вёл до встречи с ней.

Они также поведали мне, что против всех законов медицины и на удивление всем врачам его руки потихоньку начинают восстанавливаться, «потому что за него молятся». (У Вас всегда так: всё хорошее – «потому что молятся», всё плохое – «на то Божья воля». А на самом деле тут банальная врачебная ошибка – и ничего более.)

Я не удержался и спросил её, почему она так обиделась на меня, но при этом совсем не обиделась на Щепилова, который участвовал в той афере не меньше моего. Она ответила, что Щепилов «страдал и изменился». А потом ещё бросила мне напоследок: «А Вы способны ли измениться?»

(Ну вот ещё: молодой и красивый парень, которому девушки на шею вешались, превращается вдруг в бездвижного калеку, ходящего под себя – нет уж, увольте меня Христа ради от таких перемен! Да и сама-то она способна ли наконец измениться (лучше сказать – образумиться)? Или так и умрёт бездетной и не познавшей ни одного мужчину, кроме меня? Впрочем, я уже говорил, что не держу на них зла, а только дивлюсь их тупости. Однако же искренне желаю им счастья.)

Но ведь история-то на этом не кончилась. Более того: всё ещё только начинается! И я подхожу наконец к тем последним строчкам, ради которых написаны все предыдущие.

Оказывается, Лещёв, потеряв в моём лице излюбленного партнёра для заключения пари, нашёл себе нового – в лице Блуменфельда-младшего. Да только не подумал он со своей вечной наивной верой в людскую честность, что тот еврей и перехитрит его как пить дать. Стоило Тимофею поведать своему новому другу мою душещипательную историю, как Блуменфельд тут же сообразил, как можно использовать неутолимый Лещёвский азарт для пополнения собственного кошелька.

Блуменфельд поставил миллион, что я после всего пережитого и сам вслед за Щепиловым приму христианство. Лещёв поверил и подписал соответствующий документ, которым, разумеется, обязался отдать миллион, ежели этого не случится. Тимофей слишком давно меня знает и потому уверен, что со мною такого случиться никак не может, ибо не позволит гордость. Однако же после того, как он столь сильно обманул мои ожидания – лучшей местью ему будет, если я обману его ожидания ещё больше. Тем более что предложил мне это сам Блуменфельд.

Тайком от Лещёва он тут же выслал мне копию их договора, приложив к ней письмо, в котором сообщает мне, что я был для него весьма приятным и выгодным партнёром и он не против помочь мне вернуть свой капитал. Дабы простимулировать моё решение, он обещал мне половину от своего выигранного миллиона, ибо (по его собственным словам) как только я вернусь в дело, я очень скоро принесу ему гораздо больше. Стартового капитала в пятьсот тысяч мне с лихвой хватит, чтобы быстро восстановить своё прежнее могущество. Терять мне на данный момент решительно нечего, поэтому я, не раздумывая, согласился.

Помните, святой отец: Купцов, быть может, подлец и мошенник, но своему слову верен и к благодетелям своим щедр. А ежели берётся за что-то – делает это как следует. Вот я и исповедался Вам в точности так, как учила меня опытная в этом деле Мариам – поведал Вам обо всех своих грехах, какие вспомнил, и при этом был с Вами предельно искренен. Вам остаётся лишь принять мою исповедь и допустить меня к Святому Причастию. Согласно договору Лещёва с Блуменфельдом, этого будет достаточно для победы последнего. А поскольку успех дела теперь напрямую зависит от Вас – обещаю Вам пожертвование в сто тысяч, как только получу свои полмиллиона, ежели это поможет Вам принять верное решение.

Зная мою ситуацию, Вы, конечно, можете требовать большего – и я Вас вполне пойму. Тем более что нас теперь связывает тайна исповеди. В настоящем письме более чем достаточно компромата на меня. И ежели Вы сохраните мою тайну – я в свою очередь обязуюсь молчать о том, что Вы брали у меня деньги. Поверьте моему предпринимательскому опыту: обоюдный компромат – лучшая гарантия исполнения обоюдных обязательств. И вот моя лучшая гарантия Вам: ежели я посмею Вас обмануть – дозволяю не считать более сей документ исповедью, а значит кому угодно его показывать или пересказывать его содержимое.

Засим откланиваюсь и покорнейше ожидаю Вашего ответа.

Ваш покорный слуга

Серафим Купцов

Примечание издателя

На сей любопытнейший документ я наткнулся, изучая архив преподобного отца Филарета Громова, погибшего в годы Гражданской войны. Об авторе письма известно лишь, что после большевистского переворота он лишился всего своего состояния и бежал за границу, где след его теряется.

Отец Филарет на сие письмо ответил ему нижеследующей запиской:

«Уважаемый господин Купцов!

Я не имею права не принять Вашу исповедь, ежели Вы хотите исповедаться, в какой бы форме она ни была. И не имею права не допустить Вас к Святому Причастию, ежели Вы исповедались и желаете причаститься. Осуждать Вас – не в моей компетенции. Судить о степени искренности Вашей исповеди и степени готовности Вашей к Причастию могут лишь Господь Бог и Ваша совесть. Должен лишь заметить Вам, что отпустить Ваши грехи я никак не смогу письменно, но лишь при непосредственном контакте с Вами.

Я также не имею права брать денег за исповедь и Причастие, хоть и всегда благодарен за любые пожертвования. Однако заключать с Вами сделок и чего-либо требовать с Вас я не намерен, и тайна исповеди связывает меня в любом случае, как бы Вы ни поступили в дальнейшем. Хранить её я обязан Богу, а не Вам, посему буду хранить её независимо даже от того, дозволяете ли Вы сами мне хранить её или не дозволяете.

Ежели Вам вдруг захочется отблагодарить меня за что бы то ни было (хоть я и не представляю, за что) или даже просто сделать доброе дело – лучше помогите Мариам, ибо ей теперь тяжело, хоть эта тяжесть для неё и благодатнее всякой лёгкости».

15 – 22 июня 2014