Текст книги "Вся проза в одном томе"

– Я – грузинская девочка. Меня зовут Пасико.

2
Герман

Герман Асатиани был грузином всего на четверть. Его мать была русской, как и бабка по отцовской линии. В лице его не было почти ничего грузинского. Надо сказать, лицо его было весьма неприятным. Ещё в школе старший брат говорил ему: «Девки никогда на тебя не клюнут с такой рожей. Тебе надо идти либо в бизнесмены, либо в бандиты – что, впрочем, одно и то же».

В то время и в том месте, где вырос Герман, это действительно было одно и то же. И считалось самым модным и престижным занятием. В девяностые он насмотрелся палёных видеокассет с гнусавым переводом, выбирая себе кумиров среди героев Тарантино. Герман вырос не так уж далеко от столицы – в Подмосковье. Однако же это была настолько отдалённая точка Подмосковья, что Москва казалась такой же несбыточной мечтой, какой она представляется иногда жителям Чукотки. Ощущение провинции буквально довлело над молодёжью. Тем более над теми, кто не видел в жизни ничего, кроме старшего брата, балующегося наркотой, и постоянных истерик и пьяных драк между отцом и матерью.

Так для Германа главным объектом поклонения и подражания стал Грин – местный преступный авторитет, «вор в законе». Никого лучше он и не мог найти, ибо никто в его краях не пользовался таким уважением и вниманием женщин. Никто в его краях не был так похож на ребят из «Бешеных псов» или «Криминального чтива». Грин уже не раз отсидел, и Герман видел на его примере, что из тюрьмы возвращаются настоящие мужики. Так зона стала для Германа ужасающим, но неизбежным испытанием его мужества и стойкости.

Герман ошивался вокруг Грина с подросткового возраста, чтобы запомниться ему и при случае показать свою преданность и желание помочь. Он был такой не один, и поначалу старшие и более крупные мальчишки поколачивали его, чтобы не создавал лишней конкуренции. Не раз Герман возвращался домой весь в синяках, но отцу с матерью до него не было дела. Несколько мелких краж (в том числе у собственных родителей) – и Герман смог записаться в секцию каратэ. Грин должен был видеть его прирождённое упорство – ведь это главное мужское качество!

Вскоре Герман начал получать от Грина сперва мелкие, а потом и более серьёзные поручения. Его «карьера» пошла в гору, и за несколько лет Герман стал правой рукой Грина. Так сбылась его детская мечта. Впрочем (как это часто бывает с мечтами), она на поверку оказалась вовсе не такой прекрасной, какой виделась издалека. Войдя в контекст столичного преступного мира, Герман понял, что его любимый Грин – всего лишь мелкая сошка, заурядный воришка, которого рано или поздно пристрелят или «закроют» до конца жизни. При этом Герман был словно привязан к Грину, не видя никакой возможности отделиться от него и заняться чем-то более серьёзным. Со своим хвалёным упорством он смог дойти только до низшей ступени иерархии и застрял на ней по гроб жизни.

«Преступление и наказание» – наверное, единственная книга, которую Герман «знал» – в кавычках, потому что он и её никогда не читал, а только помнил со школы, о чём там примерно идёт речь. Порой, совершая преступления, лишая других людей их последнего куска хлеба, он мысленно обращался к автору, имя которого давно забыл: «Ну что, фраер? Где же твои пресловутые угрызения совести?» – и тем самым чувствовал себя умнее Достоевского. При этом Герман и сам себе боялся признаться в терзающем его всю сознательную жизнь чувстве мерзости и ущербности избранного пути. Он убеждал себя, что подобное чувство испытывают всё люди на Земле, что это нормально, что это естественное человеческое недовольство собой.

В тюрьме ему так и не суждено было побывать. Как-то не складывалось. Авторитет его в преступном мире из-за этого немало страдал. С одной стороны, Герману было как бы стыдно, что он ещё не прошёл своё первое «боевое крещение». Но с другой, его детский романтический взгляд на зону уже давно развеялся, и он страшно боялся попасть туда, наглядевшись на людей, там побывавших, и наслушавшись их откровений. «Нет, я не выдержу, я сломаюсь» – думал он про себя и тут же сам корил себя за такие мысли как проявление позорной слабости.

Около года назад Герман совершил своё первое убийство. Это тоже вроде должно было произойти уже давно, и как-то даже неловко было признаваться в том, что убийство первое. Грина он, конечно же, убедил, что ему не раз приходилось убивать людей. Это как первый секс – стыдно признаться девушке, что она у тебя первая. В общем-то, всё вышло случайно, и убийства этого не должно было быть. Но в том, что Герман не рассчитал тогда силу удара, был (пусть и подсознательно) некий процент его собственной воли. Где-то в глубине души ему давно хотелось убить, и он искал для этого разумный повод. Это был единственный способ проверить самого себя на прочность и окончательно убедить самого себя: «Я – мужик, а писака – фраер!»

Но вот, уже почти год прошёл, а Германа не отпускал потаённый страх. Он понимал, что за убийство его «закроют» лет на двадцать – бо́льшую и лучшую часть его оставшейся жизни. И не видать ему там женщин, ради любви которых он проделал весь этот путь. А то и сам станет женщиной. Вроде бы он с самого начала знал, что должен через это пройти! Почему же он теперь так боится этого? Всю жизнь насмехался он над обычными людьми, которые ходят по утрам на работу – потому что они не защищены и могут в любой момент стать жертвами таких, как он. Но разве он защищён? Разве ему гарантировано избавление от куда более сильного страдания, от куда более сильной боли? Да и тот, кого он убил, наверное, был когда-то таким же глупым мальчиком, насмотревшимся фильмов с гнусавым переводом. Повернись всё иначе – и сам Герман мог бы оказаться на его месте и погибнуть от его руки!

Он всё сделал правильно – избавился от трупа таким образом, чтобы его не смогли опознать. Однако он знал, что расследование идёт полным ходом. И в каждой «ментовской роже», которая встречалась по пути, он словно читал: «Ну что, Асатиани, попался? Я знаю, что это ты убил! Я слежу за тобой! Ох я ж тебя сейчас засажу!» Невыносимое лето 2010-го словно нарочно было послано небесами для того, чтобы усиливать его страх. Как будто само солнце осуждало его и кричало сверху: «Недолго тебе осталось, бедолага!»

Осенью в одной драке Герману полоснули ножом по лицу. Боже, какая боль! А ведь это только начало! И вновь ему стыдно признать, что это первая сильная боль, которую он испытал в жизни. Глубокий косой шрам от правого уха до самого рта сделал его рябую бандитскую физиономию ещё более устрашающей. Ещё чуть больше уважения в криминальном мире – хотя что толку ему от этого уважения?

Зимой Герман получил ранение куда более страшное. Разрывная пуля насквозь пронзила его левую ладонь. Кисть была порвана в клочья, и её пришлось ампутировать. До конца жизни Герман обречён был ходить с силиконовым протезом вместо кисти. Чёрные кожаные перчатки делали его живую и мёртвую руки похожими друг на друга и стали финальным штрихом в образе конченого бандита. И вновь его самоуверенное: «Подумаешь, и не в таких передрягах бывал!» – за которым скрывалось: «Боже мой, два ранения за год – к чему бы это? Раньше я бы легко увернулся от ножа и пули! Что со мной? Я слабею? Или это и есть наказание?»

Однако шрам на щеке и силиконовая кисть словно раз и навсегда привязывали его к криминальному миру, в который он некогда так стремился. И у него уже не было выбора. Главное мужское качество – упорство – в итоге лишило его главного человеческого качества – права свободного выбора. В погоне за свободой он лишился её окончательно, став добровольным пленником собственного выбора, сделанного по глупости ещё в юности.

А что же женщины? Женщины его любили! Ведь шрамы и протезы украшают мужчину, особенно бандита! Но как это часто бывает, именно та женщина, которую любил он – не любила его. И оказалось, вся его хвалёная мужская сила, храбрость, решительность, упорство – ничего не способны поделать с тем, что женщина просто-напросто не хочет быть с ним. У неё, в отличие от него, был свободный выбор. Герман стеснялся признаться «браткам», что какая-то баба противится отдаться ему – поэтому никому о Свете не рассказывал. Света была его тайной – чем-то интимным, принадлежащим ему одному, хотя она никогда и не принадлежала ему.

– Почему я не нравлюсь тебе? – допекал он её глупыми вопросами. – Это из-за шрама? Или из-за руки? Может, просто из-за моего образа жизни? Или, может быть, твоя мать настроила тебя против меня?

– Нет, я просто тебя не люблю, – спокойно отвечала Света.

Такой ответ не требовал более никакой аргументации, но при этом разбивал в пух и прах всякую аргументацию с его стороны. А её мать и правда противилась их общению в какой бы то ни было форме, хотя сама Света была не против дружеских отношений. Весь из себя такой крутой, Герман не знал, как вести себя с женщиной, не умел ухаживать, не знал приличий и не ведал красивых слов. Утончённая Света физически не могла принять этого неотёсанного грубияна. Обещая золотые горы, украшения, платья и автомобили – он больше просил, чем давал.

Однажды он попросил её сберечь у себя полный мешок оружия. Ему некуда было больше идти с таким грузом. При обыске всё это «добро» непременно нашли бы – и тогда ему не избежать срока. И только о Свете никто не знал – а значит, только у неё никто не стал бы искать. Скрыв это от матери, которая ни за что не допустила бы хранения оружия в своём доме, Света согласилась выручить друга, раз уж это так необходимо было для его спасения. Она пошла на преступление ради него, однако это раз и навсегда поставило между ними непроходимую стену.

– Я иду на это первый и последний раз. Когда заберёшь от меня своё оружие – больше не приходи и забудь обо мне!

Три пистолета, автомат Калашникова, добрая сотня патронов и даже ручная граната всё ещё хранились дома у Светы в начале апреля, когда Герман возвращался из Тулы, куда ездил по Гриновским делам. Два милиционера, которые теперь (совсем как в фильмах Тарантино) назывались полицейскими, примелькались ему ещё по дороге туда. Или ему только казалось, что они его преследуют, потому что у него началась паранойя? Да нет, за ним ведь такой длинный криминальный след! И дело о «мокрухе» до сих пор не закрыто! И он так легко узнаваем с этим шрамом и неподвижной кистью!

Он с самого начала решил ехать на электричке – там до него никому не будет дела. А его машину наверняка уже знают и «ведут». К тому же, электричка – это намного дешевле и практичнее. Там легко затеряться в толпе или даже спрыгнуть в любой момент. Но что же это? Сев в вагон, Герман обнаружил позади себя тех двух мусоров! Они явно смотрели на него. Точно следят! Или, может быть, не уверены, что это он? Что же делать?

Тут-то он и заметил прямо перед собой маленькую, болезненно худенькую девочку. Длинные чёрные волосы, оранжевая курточка, крошечный серенький котёнок в кармане, школьный рюкзачок и огромные раскосые глаза. Словно ангелочек спустился с небес. Только ангелочек этот явно боялся дядю, сидящего напротив. Уж больно страшен тот был.

«Точно! – вдруг осенило Германа. – Приём проверенный и работает безотказно. Мужчину с ребёнком не остановят! Подумают, что это мой ребёнок – и тут же отстанут! Они же знают, что у Германа Асатиани детей нет и никогда не было!»

– Ты откуда такая? – обратился он к девочке. – Неужели совсем одна?

Ребёнок от страха прижался к окну.

– Я – грузинская девочка. Меня зовут Пасико, – только и смогла вымолвить она.

– Это же прекрасно! Я ведь тоже грузин! Мы, грузины, должны помогать друг другу!

Пася вспомнила, как некогда боялась старуху Нану из-за её пугающего внешнего вида. Вот и этот некрасивый дядя на самом деле наверняка был добрым и отзывчивым.

– А как тебя зовут? – на ходу вспоминала девочка русский язык.

– Меня зовут Герман, – ответил он, нежно пожимая её детскую ручонку.

– А почему ты в перчатках? – спросила его Пасико.

– А ты потрогай мою другую руку.

– Ой… – испугалась девочка. – Почему такая твёрдая?

– Потому что она силиконовая.

– А что случилось с твоей настоящей рукой?

– Мне её оторвали злые дяди.

– А почему у тебя шрам?

– Другие злые дяди порезали меня ножом.

– Бедный! – искренне посочувствовала ему Пасико. – Тебе было больно?

– Да, – честно признался Герман. – Мне было очень больно… Куда ты едешь?

– В Москву.

– В Москву? Совсем одна? Такая маленькая?

– Я уже большая! – гордо заявила Пасико.

– А кто это у тебя в кармане?

– Это Циндалька! – радостно ответила Пася, поглаживая котёнка двумя пальчиками. – Она едет со мной!

– Циндалька – это имя такое?

– Циндалька – это котёнок по-грузински! Ты что, не знаешь? – засмеялась над ним Пасико.

– А зачем тебе ехать в Москву?

– Я еду искать мами!

– Ты потеряла маму?

– Нет же! – ещё больше захихикала девочка. – Мами – это на грузинском значит папа! Ты же грузин!

– О да, я и забыл. Совсем забыл грузинский язык…

«Прекрасно! – думал Герман. – Девка будет со мной до самой Москвы. А там легко затеряться. Тогда и брошу её на вокзале». Он посмотрел в сторону ментов – они играли в карты и не обращали на него внимания.

– Значит, ты потеряла папу?

– Уже давно. Мами уехал в Москву за письмами.

– За письмами? – не понял Герман.

– Да, он нам оттуда слал письма. Каждый месяц. И в них – конфеты. А потом потерялся.

– А где же твоя мама?

– Мама болеет, потому что Нелли тоже болела, и её положили в коробку и закопали.

– Нелли – это твоя сестрёнка? – догадался Герман.

– Она была наша сестрёнка, а мами поехал за письмами для неё. А теперь её нет, и мами надо вернуться домой.

– Как же ты найдёшь папу в Москве? Ведь Москва огромная!

Пася вдруг посмотрела на него испуганными глазками, вот-вот готовыми заплакать.

– Огромная? – переспросила она.

– Да, очень большая!

– А ты мне поможешь?

Герман наклонился к ней.

– Конечно, ведь грузины должны помогать друг другу. Как его звали?

Пасико просияла.

– Мой мами зовут Нодар Гвиниашвили, – с трудом выговорила она свою сложную фамилию.

Герман вдруг похолодел.

– Твоего отца звали Нодар Гвиниашвили? – переспросил он.

Пася утвердительно покачала головкой.

– Ты найдёшь его, Герман? – пролепетала она с умоляющим видом.

Он молча посмотрел в окно, словно что-то вспомнил.

– Что с тобой? Ты тоже болеешь? – спросила Пася.

– Я на минутку отойду, сейчас вернусь.

Герман вышел в тамбур и закурил. Сигарета дрожала в его руке. По лбу стекали струйки холодного пота. Вся его жизнь вмиг пронеслась перед глазами.

«Вот оно! – думал он. – Вот и пришло за мной возмездие. И отнюдь не старуха с косой, не мусор, не прокурор и не следователь, не здоровый амбал с автоматом – а всего лишь маленькая грузинская девочка!»

Через стеклянную дверь он увидел, как к Пасико пристаёт местная шпана. В ярости бросив на пол сигарету, он вбежал в вагон с криком:

– А ну, мелочь, разойдись, пока бошки не поотрывал!

Пацаны тут же разбежались в разные стороны. Пасико бросилась обнимать своего спасителя. Герман положил руку на её головку, которая была меньше его руки и находилась где-то на уровне пояса. Он вмиг понял, что уже полюбил это крошечное беззащитное создание.

3
Нодар

Нодар Гвиниашвили был первоклассным водителем. А главное – водителем с тремя маленькими детьми. А значит – человеком, нуждающимся в деньгах. А значит – незаинтересованным в том, чтобы задавать лишние вопросы типа «Что я везу, куда и зачем?». Он не лез не в своё дело, просто делал свою работу, получал свои деньги и высылал своей семье. Ему приказывали отвезти то-то и туда-то – и он вёз. А его босс Грин в свою очередь не интересовался, откуда он и где его семья.

Нодар приехал в столицу уже без иллюзий о том, что неграмотному грузину из глубокой провинции (тем более без регистрации) здесь можно честно заработать достаточно денег, чтобы прокормить троих детей. Он жил фантазиями о том, как счастлива его любимая Нино, как радуются детишки каждой посылке от него, как обожают его за ту радость, что он приносит им. И эти фантазии для него были куда важнее нравственных вопросов о том, на кого он работает, кому и зачем он помогает. В конце концов, кто-нибудь должен был это делать. И если бы это не делал он – делал бы кто-то другой и отсылал бы деньги своей семье.

Тюрьмы Нодар не боялся, ибо был лишь крошечным звеном в длинной преступной цепочке и всегда мог сослаться на то, что сам не знал о содержимом сумки, обнаруженной в его багажнике. Никому не нужно сажать водителя. Водитель ничего ни о ком не знает. Он просто крутит баранку. А его семье ни к чему знать, кем и на кого он работает. Им достаточно того, что у него всё в порядке, что он их любит и очень скучает.

Со временем ему доверяли всё больше и больше. Потому что видели: Нодар Гвиниашвили никогда не заглядывает в сумку, которую перевозит, и не пересчитывает чужие деньги. Он надёжный и грамотный партнёр, настоящий профи, всегда выезжающий и приезжающий вовремя и ни разу не пойманный на краже хотя бы копейки казённого добра.

В начале июня 2010 года Нодар перевозил очередную сумку, до отказа забитую долларами, когда на специальный «рабочий» мобильный его поступило сообщение от Грина: «Шухер! Тебя ждут на трассе с обыском. Прячь палево!» Как и полагается в подобной ситуации по инструкции, Нодар вышел из машины, достал из багажника сумку, лопату (специально приготовленную для такого случая) – и пошёл в лес, где благополучно закопал деньги. Сделав на ближайшем дереве остриём лопаты засечку, чтобы узнать место, он поехал дальше. Милицейский пост, встретивший его на дороге уже с готовым ордером на обыск, ничего, разумеется, не обнаружил и был вынужден отпустить задержанного на все четыре стороны.

«Пост проехал. Всё в ажуре!» – написал он Грину и тут же получил ответ: «Возвращайся и забери лавэ». Нодар развернулся и поехал назад. Проезжая место, где его остановили, убедился, что ментов там уже нет. Легко нашёл дерево с засечкой, от которого отъехал каких-то двадцать минут назад. С точностью определил место, где только что закопал сумку. Но яма была выкопана, и сумки там не было.

«Не может быть… – не на шутку испугался Нодар. – Как же такое возможно? Кто мог так быстро найти, откопать и унести деньги? Нет, это явно какая-то подстава! За мной следили! Иначе и быть не может!.. Впрочем, это меня не касается. Это какие-то Гриновские разборки. Наверняка у него есть подозрения, кто мог такое сделать. Пусть сам решает свои проблемы. Я – лишь исполнитель, действовавший чётко по инструкции, как я это делаю всегда. Я приеду к Грину и расскажу всё как есть – тем самым уже отмету от себя всякие подозрения».

И он приехал к Грину и рассказал всё как есть.

– Ты думаешь, я поверю в эту чушь? – возмутился босс.

– А зачем мне врать? – удивился Нодар.

– Как зачем? Чтобы прикарманить мои денежки!

– А зачем мне было ехать сюда, если я мог скрыться с ними?

– Для того и ехал, чтобы отвести от себя подозрения! От меня ведь не скроешься!

Рядом стоял Герман Асатиани, который, как и Нодар, всего лишь выполнял приказы босса, не задавая лишних вопросов.

– Где наши деньги? – задал он своему соотечественнику отнюдь не лишний вопрос, подойдя к нему на угрожающе близкое расстояние.

– Я не знаю. Это ваш геморрой!

– Нет, – сказал Грин. – Деньги были доверены тебе. И ты их просрал. Теперь это твой геморрой!

– Где я вам их возьму?

– Там, где ты их спрятал! – крикнул Герман и как следует врезал Нодару в челюсть.

От неожиданности водитель повалился на пол, выплёвывая зубы. Ещё долго Герман избивал Пасиного отца, пытаясь выпытать у него, где тот спрятал деньги.

– Почему ты бьёшь меня? – прохрипел Нодар. – Ты же грузин!

– А почему ты обворовываешь меня? Ты же грузин!

– Скажите, сколько там было? – в отчаянии зарыдал водитель. – Я отработаю. Я найду и верну вам! Только отпустите меня!

– Отпустим его, Герман? – спросил босс с нескрываемым сарказмом.

– Чтобы он сбежал с нашими денежками? Нет уж!

Герман взял в руки железный лом, специально хранившийся для таких целей.

– Ну что, паскуда, скажешь, где лавэ?

– Клянусь, я не знаю! – сквозь слёзы пролепетал Нодар и получил ломом по голове.

Хруст костей, и тело Нодара безжизненно, словно тряпка, плюхается на пол. На лице Грина появляется нотка беспокойства. Склонившись над телом, он шепчет Герману в самое ухо:

– Кажется, ты проломил ему череп.

– Поделом ему!

– Дурак! Как мы теперь найдём деньги?

– Ну он-то точно уже с ними не скроется! – сострил Герман.

– Идиот! Избавься от него и возвращайся!

Герман знал, что нужно делать, хоть никогда и не делал. Он отвёз труп в тот же самый лес, где ещё сегодня Нодар закапывал сумку с лавэ. Теперь там закопали его самого. Уже затемно Асатиани вернулся на хату босса. Грин сидел в глубоких раздумьях и хлестал виски.

– Он постоянно отсылал деньги семье, – сказал он. – Знаешь об этом?

– Слышал.

– Возможно, и эти отослал им.

– Возможно.

– Адрес семьи знаешь?

– Не знаю.

– Паспорт его где?

– Сжёг.

– Кретин!

– Виноват.

С тех пор Герман и отрабатывал свою глупость и неопытность, почти весь год до встречи с Пасико только и занимаясь что поисками пропавшей сумки. Однако ничто так и не навело его на след. Деньги словно в воду канули, как и Нодар для своей семьи. Грин перессорился со всеми своими подельниками, подозревая каждого в подставе – и в итоге лишь утвердился в мысли, что Гвиниашвили отослал деньги своей семье.

Вот только найти его семью не представлялось возможным, пока однажды, год спустя, Герман совершенно случайно не повстречал в электричке самую хорошенькую из её членов. И теперь он не нашёл ничего более умного, кроме как приехать к боссу и обсудить с ним свою находку. Что творилось при этом у него в душе – было его личным делом. Но долг требовал отвезти девочку Грину, чтобы тот уже решал, что с ней делать. Ведь Герман был человеком маленьким и подневольным, не имевшим права на душевные порывы.

Что-то глубоко внутри него противилось этому поступку. Но он не знал, что ещё может сделать в этой ситуации. Ничего более умного не приходило ему в голову. Потому он твёрдо решил действовать по обстоятельствам. Он давно знал Грина, давно работал на него. Но как ни странно, всё ещё не терял надежды на его благоразумие. Его единственной целью было убедить босса в том, что семья Нодара денег не получала – а значит, они с Грином изначально шли по ложному следу. Пусть это и не давало ответа на вопрос: «Где, чёрт возьми, мои деньги?» – а скорее создавало ещё больше вопросов и загадок.