Текст книги "Исповедь добровольного импотента"

Михалыч в рукодельных шортах (стрелочница соорудила из своих джинсов) нанизывает на нить грибные кусочки.

– Цену знаете? – басовито спрашивает Михалыч, хмуря пушистые брови.

– Цена в общих чертах устраивает, хотелось бы посмотреть, – брезгливо озираясь, изрекает божий гигиенист.

Михалыч не суетится – присматривается к клиенту. У него свой метод идентификации личности. Поболтав с человеком на вольные темы, Михалыч точно определяется, кто перед ним – деляга, гомосексуалист или наркоман. Я у него числился в наркоманах.

– Невозможно грибы собирать в этом году. Озоновая дыра над городом, читали? – приступает Михалыч.

– Я газет не читаю, – ляпнул Коля.

– Денег нет, что-ли?

– Деньги есть. Просто в газетах много грязи и в телевидении тоже.

– Телевизора, значит тоже нет?

– Без надобности. А как у вас насчет тараканов?

– С тараканами без проблем, Коля, – вмешался я в перестрелку, потому как уже наметил, что сейчас отправлюсь к Шурику на Василеостровскую, но до электрички у меня оставалось с полчаса, можно было и повеселиться:

– Так, что там за дыра-то? Большая?

Михалыч хмурится пуще, не нравилась ему наша компания:

– Средней величины дыра, но грибы уже мутировали. Сыроежка стала похожа на белую поганку, а белая поганка под свинуха личину приняла. У подберезовика ножка наподобие мухоморовой, а груздь, видно, вовсе вымер. В общем, всех их надо полдня варить, а потом еще всю ночь жарить. А то вон по телевизору передавали, на прошлой недели семь человек насмерть отравилось. Хорошо, хоть все азербайджанцы. Так что, телевизор иногда не вредно посмотреть, если жить хочешь.

Коля молчал. Его внимание было полностью поглощено собственной туфлей, оказавшейся в теснейшем соприкосновении с кошачьим калом.

– Кстати, удобства во дворе. На свежем воздухе, если можно так выразиться, – заявил Михалыч.

– Как? – встрепенулся Коля и посмотрел на меня. – А мне говорили…

Я посмотрел на Михалыча.

– Загадили в конец, пришлось отключить.

Все ясно – стрелка вербального детектора Михалыча застыла на отметке – гомосексуалист. Не видать чистоплюю комнаты.

Из-за зелени, вдалеке, послышались посвисты электрички. Я бурно изобразил неожиданно всплывшее срочное дело и выскочил за калитку. Надо было спешить к Шурику. С ним теперь сожительствовала моя надежда, вернее, не с ним, а с его коммерческой деятельностью.

6

У Шурика было свое кредо – он пытался жить по-крупному. К какой бы сфере деятельности не доводилось ему прикоснуться, он всегда начинал с главного:

– Главное в мастерстве актера – архетип! Схватить архетип – вот наша задача! Вся эта карусель по системе Станиславского – туфта! Щебень для бездарей! Гениальный актер – владыка архетипа!

Или так:

– Главное в коммерции – оборот капитала! Вложил копейку – получи десять! Потратил десять – верни рубль! Рубль – сто! Сто – тысяча! Золотая прогрессия! Стабильный оклад, случайный навар – туфта! Удел мещан и серости! Хочешь быть миллионером – крути!

А вот совсем свеже:

– Самый мощный капитал – власть! Коммерция, бизнес – туфта! Мышиная возня плебеев! Хочешь иметь все – имей власть!

Но, как можно заметить по аффектациям его речи, характер у Шурика был истеричный. И кратковременные вспышки экстатической деятельности в начале пути, в последствии сменяли мрачные полосы разочарования и депрессии.

Я вышел на свежий воздух из станции метро Василеостровская и резво преодолел расстояние до NN рынка. Лавируя в людском потоке, отыскал в бесконечном торговом ряду деревянный прилавок давнего товарища.

В прошлое мое посещение Шурик отрабатывал тему с туалетными аксессуарами. Его столик пестрел роскошным ассортиментом: рокайльные флакончики, содержащие разноцветные жидкости, завораживали глаз; мягкотелые тюбики, распираемые лечебными пастами, сулили безусловный эффект; поверх экспозиции, развевались рекламные язычки туалетной бумаги, аж в семи сортах, обещающие нежнейшее соприкосновение с вашим наичувствительнейшим органом; а великолепный вернисаж тампончиков, затычечек, прокладочек с крылышками и без, с ароматами юного ириса, древнего бергамота, горного розмарина, легендарной лаванды, чувственной жанкилии и страстного цибетина, привлекали такое количество девушек, что лучшего места для приятнопровождения я не знал.

Нынче перед угрюмым продавцом лежала детская обувь сомнительного качества. По всему облику Шурика основательно прошлась мука очередного отчаяния и, перекосив физиономию, обвисла на размашистых бровях.

На мое радостное приветствие Шурик тяжело посмотрел поверх очков и откинул стойку прилавка. Я перешел на его сторону.

Вялое рукопожатие.

Сразу говорить о своей нужде было бы убийственно, и я начал с сочувствия:

– Выглядишь как-то не на все сто.

Шурик поморщился и, как мне показалось, внутренне застонал:

– Жизнь пропала. Все болит. Два дня бухал, как сука. Садись.

Я сострадательно покачал головой и опустился на деревянный ящик. По другую сторону прилавка, загородив своей тушей солнце, возникла дама в соломенной шляпе. Огромный палец с фиолетовым ногтем замелькал перед сморщенным носом Шурика:

– Размер?.. Сколько?..

Шурик принялся оглашать цифры.

Заполняя заминку, я осмотрелся – справа, анфилада обшарпанных арок; слева – зеркальное отражение того, что справа. В целом – сквозная пустота. И вдруг, из-за соседней колонны, что слева, вынырнула филигранная женская попка, втиснутая в коротенькие джинсовые шорты. Края хлопковой материи размахрились, и кончики нитей щекотали бронзовую кожу стройных ляжек. Попка передернула ягодицами и исчезла. Я потянулся за славной егозой.

За колонной у такого же прилавка стояла молодая женщина с причудливой прической. Хвост, схваченный черной бархатной резинкой, вздымался на макушке вертикальным столбиком и затем, ниспадал каштановым веером на плечи. Прищурив искусно оттененный глаз, гривастая коммерсантша общитывала мой потенциал. Я призывно подмигнул. Тонкие перламутровые губы дрогнули, но улыбки не получилось, но и презрения не вышло. Незнакомка отвернулась и с ленивой грацией потянулась, пустив по всем изгибам своего свежего тела легкую волну. Это колыхание отозвалась во мне бурным приливом естественных чувств, загнанных в глубь скверной необходимостью.

– К Паше на днях заезжал, – включился Шурик, расплевавшись с «соломенной шляпой». – Ну, посидели, покурили. Я говорю, ладно, давай бутылку возьмем, чего резину-то тянуть. Вижу же, он тоже страдает. Взяли литр, разговорились, решили уехать на рыбалку. Посидеть в тишине мужской компанией. Паша мне свои резиновые сапоги отдал, а себе взял Татьянины. Рюкзак нашли, упаковали в него все, что от разговора осталось и тут, входит Татьяна.

Шурик приостановился и выполнил головой жест, еле уловимый, но полный жгучей обреченности:

– Я ей говорю, Таня, мы едем на рыбалку. Дай спички. Просто сказал, без подтекста. А она берет у Паши из рук сапог, он один-то уж натянул и передохнуть сел, и этим сапогом, хорошо хоть не кирзовый, как даст прямо Паше по лбу. Мне так противно стало, стянул я с себя Пашины сапоги и ушел.

Шурик опять прожестикулировал, но уже рукой и явственно:

– А на хуй все! – вытащил из кармана пачку сигарет, на которой красовались две райские птицы.

Я хотел было спросить его и чем-нибудь из вежливости, но моя Незнакомка стянула с себя блузку и осталась в шортах и черной маечке. Грудь ее не обладала ни массой, ни объемом, она удивляла формой. Два совершенных конуса с разведенными в разные стороны вершинками – сиамские близняшки в обиде отворачивали друг от дружки свои курносые мордашки.

Где-то под кадыком у меня протрубила фанфара, и я воспрял:

– Как торговля, Шурик?

Но Шурик погряз в воспоминаниях и повторно упивался пережитым потрясением:

– Паша так и остался в одном сапоге, просто отключился, а может и притворился. Жалко его, совсем опустился.

Наконец, он раскурил свою сигарету. Судя по вони, она была начинена перьями изображенных на пачке райских птичек.

– А я сел в метро и уснул, – продолжал свою эпопею Шурик.

Мне оставалось предоставить в его распоряжение уши, а глаза и помыслы обратить к Незнакомке.

– Будят уже менты. Им естественно документы подавай. Я кричу, с рыбалки еду! Не имеете права! Они вытянули меня на поверхность, завели в темень, стали на бабки трясти.

В этом месте моя соблазнительница, круто обернулась, хвост хлестнул ее по щеке, и с высоты своего роста она глянула мне прямо в глаза. Стрельнула прямой наводкой. Я выстоял. Но огонь изрядно подпалил мои нервы.

Шурик наседал на уши:

– Я рванул на себе рубашку: Берите, суки! Весь ваш! Тогда один меня развернул, въебал поджопник, и все скрылись.

А тем временем, у нас с соседкой складывалась славная игра. Она исполняла жест, я разгадывал смысл. Жестов было много, но смысл оставался один. А я другого и не искал.

– Сориентировался – ночь, – шелестел где-то поверху Шурик. – Где нахожусь – не понять. Наконец, выполз на дорогу, поймал машину. Водила, как адрес услыхал, сразу сто баксов заряди. Я прыгнул с дуру и кричу: «Поехали!» Ну, приехали. Открывает Миша, я у него сейчас живу. Только я про баксы заикнулся, Миша за голову схватился и на кухню ушел. Тогда водила достает тесак, как у Тараса Бульбы и мне под ребра… В общем, влетел я по-крупному! Миша обиделся, видишь на какое дерьмо посадил! – сплюнул Шурик на прилавок.

Нехитрой мимикой лица я попытался отвлечь бедолагу от негативного минувшего и обратить его внимание к позитивному настоящему, но он уже вышел на коду:

– Нет, все. Не знаю, что делать? Как жить?! Зачем? Вчера лежал ночью, музыку слушал, хотел в окно выброситься, не смог – воля атрофировалась! Это болезнь нашего поколения!

– И с атрофированной волей жить можно, главное найти ей верное применение, – обрадовался я долгожданному финалу. – А насчет болезни, так это у тебя хронический психоз. Научный факт. Нам нужно расслабиться, Шурик! Наше поколение это заслужило!

От нахлынувших предчувствий я весь просиял и уже откровенно любовался своей Незнакомкой.

– Это не психоз. Это конец, – не сдавался Шурик. Видно, его преследовало распахнутое окно. Похоже, он уже стоял на подоконнике, раскинув руки, готовый кинуться в объятия мерлихлюндии. Нужно было осторожно приблизиться к нему, ласково взять за руки и не спеша отвести на безопасное расстояние. Но, Боже ж мой! Сейчас было не до сантиментов! Моя игрунья потеряла терпение и совсем расшалилась – закатав маечку под самую грудь, семафорила нам пухленьким брюшком с крохотным крендельком-пупочком.

– Кончай ныть, Шурик! – подскочил я с ящика. – Нам нужно свежее, неординарное решение. Давай сегодня оттянемся по полной программе. Откроем отдушины! Выпустим демонов порезвиться, и обратятся демоны в ангелов! Из ядов своих приготовим себе бальзам: хватит доить корову скорби – пора пить сладкое молоко ее вымени! Так, кажется, завещал нам твой кумир?!

(В студенчестве Шурик увлекался ницшианством)

– Нет, работать надо, – пролепетал Шурик и принялся с деланной озабоченностью ощупывать аляповатые черевички.

– Так мы после работы, Шурик! Я тебе помогу. Смотри какая антилопа у нас под носом гарцует, а ты концы в воду!

Я послал своей Чародейке воздушный поцелуй – она подставило голенькое плечико.

– Да нет, не получится, денег нет ни копейки. На метро занимал, – доносилось до меня сквозь легкое головокружение.

Вот это было скверно. Ох, как скверно это прозвучало! И еще скверней отозвалось.

– Что совсем нет?!

– Ноль.

Такая категоричная конкретность меня взбесила:

– Так ты что, сегодня ничего не продал?!

– А ты попробуй продай! Кому продавать?! Вот ты можешь чего-нибудь купить?!

– Да пошел ты!

– Ну, а хули тогда спрашиваешь!

И мы заткнулись. Это были тягостные минуты. Как передать их физически осязаемую скорбь? О, дикие псы подземелья моего, видно не суждено вам превратиться в звонкоголосых птиц!

Наверное, мы с Шуриком стали настолько ординарны и жалки, как два пенсионера в очереди к урологу, что полунагая Фурия извлекла из-под своего прилавка золотистую банку пива Хольстен, сорвала кольцо и, изогнувшись как кобра, сдула хлынувшую пену в нашу сторону.

– А эта ебется, но только через ресторан, – глухо отозвался Шурик. И я уловил в его «но» язвительный манок – призыв к порицанию извечных устоев.

Нет, я не откликнулся. Мне не хотелось ни полемизировать, ни вторить. Нужно принимать жизнь такой, какая она есть и точно знать, что тебе от нее надо. А уж какую цену придется выложить за желаемое? Я был согласен на любые условия!

И значит нужно было расставаться. Я протянул руку, Шурик вяло пожал.

– Ты не пропадай, – вдруг спохватился бедолага. – Одна надежда на тебя, когда прославишься может и меня вытянешь…

Я пообещал быстрыми кивками и пошел прочь, не оглядываясь.

Контрастные переживания опустошили меня, я шел не спеша, всецело отдавшись грязному тротуару. Вдруг потянуло ладаном, я поднял голову. Так и есть – Храм Господний на Земле.

На паперти под недавно отреставрированной дубовой дверью, подостлав под глыбообразный зад картонку, сидела нищенка и бойко сортировала милостыню – железо в холщовый мешочек, сотки к соткам, двухсотки к двухсоткам, пятисотки к пятисоткам, а тысячные купюры в карман под юбку. Сортировала и приговаривала: «Пошла на хуй… пошла на хуй…» Эта присказка относилась к другой нищенке, что стояла неподалеку. Та (погрязнее и постарше) истово молилась и, низко кланяясь Храму, перечила: «Тебе хуй… тебе хуй…»

Я запрокинул голову и осмотрел купола, покрытые свежей позолотой. Предвечернее солнце, скатываясь с их округлых боков, больно плескалось в глаза. Я прищурился. Стены храма были тщательно выбелены и отливали синевой. «Уютное жилище,» – подумал я и пошел своей дорогой.

Пустота во мне постепенно восполнялась. Вернулось ощущение времени. Заработало сознание, включилась память. И я решил подаваться к Паше. На деньги рассчитывать уже не приходилось, но была надежда выпить. А выпивший человек и человек трезвый, это совсем разные ипостаси.

7

Когда-то (не так уж и давно) Паша пробовал стать клоуном. Примерял парики, приставлял разновеликие носы, экспериментировал с гримом.

– Юмор мне присущ, – говаривал Паша, – но ему нужна некая четкая форма.

В поисках формы подхватил Паша безденежье, адский труд и фырканье ядовитой критики. Бесформенная масса юмора начала подкисать, покрылась плесенью и, в конце концов, засмердела.

Спасла Пашу некая итальянская фирма, без шуток предложив ему оклад. Паша сбросил парик, отклеил нос, смыл грим, сменил балахон на тройку, заказал визитные карточки, где черным по белому отпечатали – Агент по рекламе. Юмор утратил для Паши свою насущность, за то жизнь обрела четкие формы.

Прикупив 0,7 «Агдама», два яблочка, мы удалились в укромное местечко Измайловского парка.

– Зашел бы ты днем раньше, я бы мог поступить и шире. А на сегодняшний день, это максимум, – извинялся Паша, разрезая первое яблоко.

Я всегда опаздываю, поэтому мой максимум, это минимум! Но у минимума есть своя прелесть – перспектива. С надеждой на большее я налил себе 200 и произнес тост:

– Начало всех великих действий и мыслей ничтожно.

– Красиво, – воодушевился Паша. – Откуда это, что-то не припомню?

– Из далекого прошлого. Будем.

Выпили, полакомились дольками.

– В принципе, я приветствую происходящие в стране изменения, – означил тему разговора Паша, не спеша закурил и развил:

– У людей появились возможности представлять из себя то, что они представляют в действительности, а порой даже и больше, чего раньше они и представить-то себе не могли!

– Это точно, – я тоже тихонько приветствовал назревавшие во мне перемены в связи с выпитым выше.

– Но в силу нашей, прямо скажем, гипертрофированной совковости, возникают ряд факторов нежелательного толка.

Паша весь напрягся и запылил далее:

– Но не беря во внимание коих нельзя чувствовать себя более менее комфортно..

– Покури, – кивнул я на потухшую сигарету.

Паша затянулся два раза подряд и радостно выкрикнул:

– Отсюда возникает щель!

Вот про щель мне понравилось. Орошенная почва души зазеленела молодыми всходами.

– Узкая щель! – удобрил их Паша уместным прилагательным.

Я потянулся к бутылке.

– В которую, не каждому дано протиснуться…

Рука моя слегка дрогнула.

– Но как говорится, хочешь быть счастливым – будь им! – выправился Паша.

– И будем! – возрадовался я за нас обоих и протянул причитавшиеся собутыльнику 150.

Выпили. Закусили. Паша сплюнул косточку и…

– Подожди… О чем это, бишь, я?

– О щели. Узкой, но желанной, – азартно потирая зазудевшие уши, помог я другу.

Новая ипостась вступала в свои права, перекраивая меня на свой манер. Свежий источник мыслей зажурчал переливчатыми мелодиями в произвольном и весьма изощренном ритме. Взгляд обрел разящую динамичность и, в сочетании с резвой посадкой головы, обеспечивал мне великолепный обзор. Я стал вглядываться в разбегающиеся в разные стороны тропинки парка: нет ли там чего привлекательного?

– Так я вот к чему, собственно, – наконец ухватил Паша, то и дело ускользающую нить разговора. – Чтобы протиснуться и не остаться за бортом, приходится преодолевать разного толка комплексы… Кои возникли в процессе нашего, так сказать, совдеповского воспитания… Или просто – есть следствие общенационального слабоумия, что, естественно обидно. Ведь, порой, как подумаешь: «Ебическая сила! Ну, это же так элементарно!» Вот, к примеру, работаю я на итальянскую фирму. Казалось бы, чего здесь предосудительного? Ан нет! Как же!? – Я русский интеллигент, может, конечно, я и не являюсь таковым, но тем не менее, с чего это я буду горбатиться на какого-то итальяшку?! «Макаронника!» – как говорят американы, фак ю эс! И всякое в таком роде.

Я не справляся с каверзами и хитросплетениями пашиной речи и просто любовался человеком, который самозабвенно барахтался в клубах собственного словесного бреда. А клубы сгущялись. Паша усердствовал:

– И вдруг на определенном этапе я понимаю: «Паша, в конце-то концов! Человек дает тебе более или менее стабильный заработок, плюс перспективы на будущее, ну, и хуй ты с ним! Да пусть он хоть трижды жидяра или монгол! Ну, вот ты, как здравомыслящий человек, скажи мне, разве это имеет какую-нибудь самоценность?!

Я крепко обнял близкого мне русского человека и сообщил, что ухожу подыскивать себе щель, ибо только она имеет во Вселенной несомненную ценность.

Паша огорчился. Ему хотелось еще побеседовать о свой, уже обжитой щелке. Может быть снискать ей одобрение, добиться уважения к ней, придать статус исторической необходимости. Вот ведь человек! – Не хватает ему одного оклада!

– Да, кстати, тут Камиль объявился, просил тебя позвонить, – брезгливо сообщил Паша напоследок.

И это действительно было кстати. Это была прямая удача. Божий промысел! Верные деньги!

«О, неужели же и я обрету сегодня свою щель?! Свое бомбоубежище! Свою усыпальницу! И проскользну туда! И протиснусь! И укроюсь от всего этого бреда! Аминь! Аминь! Аминь!» – вот так молился я украдкой, обговаривая с Камилем по телефону-автомату место нашей встречи.

8

Камиль – лицо кавказкой национальности. Я часто всматривался в этот острый лик. Наблюдал при различном освещении, подходил с разных сторон. Но всегда видел одну и ту же картину:

Древние горы хранят молчание. Над отуманенными вершинами парит орел. На дне скалистой расщелины блестит лента быстроструйной реки. Но шум ее вод растворяется в высоте полета. Орлиный взор строг и хладен. И вдруг птица складывает крылья и опрокидывается в отвесное пике. Лента реки стремительно надвигается. Вот уже различимы ее бурлящие пороги, сквозь свист полета прорывается рев потока и, похоже, что-то живое, копошащееся меж камней, выступает на передний план. О, это трудится усердный грызун! Он изловчился и теперь, трепеща от вожделения, тащит в укромный уголок свою добычу – огромную рыбину, задыхающуюся, и пучеглазую от удивления.

Но грозная тень разом накрывает и добычу, и добытчика.

Удар!

И мощные крылья увлекают в высь лакомый кусище.

– Игорь, брат мой! Как я рад тебя видеть!

Я отдаюсь в душистые объятия и прижимаюсь к жесткой щеке. Так положено предками. Брат приветствует брата. На мгновение я замираю от наплыва священного трепета, вызванного исполнением ритуала. Где-то высоко над нами, из небытия звучит мужественное многоголосие.

– Клянусь мамой, сегодня у меня счастливый день! И я все сделаю, чтобы и ты не скучал, – говорит Камиль и извлекает из сумки 750 «Посольской». – А деньги будут завтра, клянусь мамой!

Да будет так, брат мой. Завтра, это не вечность. Тем более, что сегодня нам есть чем заняться. Наливай!

Мы взяли в руки по 50, и Камиль сказал тост. Я не запомнил всей истории, но мораль врезалась в память:

– Так выпьем же за дружбу мужчин, которая настолько же самоотверженна и постоянна, на сколько эгоистична и переменчива женская любовь!

С такой высокой эмоциональной ноты начали мы разговор.

Скоро выяснилось, что Камиль в бегах. Влип в большую лажу. Естественно, его подставили.

С каждыми последующими 50, мне становилось все труднее удерживаться в канве повествования. Факты ускользали, персонажи множились, подобно инфекционным микробам, мотивы исчезали в глубинах подсознания, но сердце чувствовало – Камиль не виноват!

Да, он вышиб дверь ногой! Да, ударом кулака сломал бывшей своей жене челюсть! Да, все это происходила в детской школе искусств! Но он же этого не хотел! Он до последнего боролся за шанс, который сам же и предоставил некогда горячо любимой женщине. А она(неблагодарная) снюхалась с ментами. Она(сучка) на него капнула, и менты(козлы) на него наехали. Но они(весь подлый альянс) не на того напали. Они(слабаки) просчитались. Он(по кодексу чести) их сделал. По очереди. По одному. Но теперь ему одна дорога – в Чечьню. И если я, в сущности его брат, пожелаю, он возьмет меня с собой.

Отложив бутерброд, я сделал встречное предложение – уехать в Америку, где процветает интернационализм. Камиль полистал свой ежедневник, сделал пару заметок и пообещал на неделе опустить двух хохлов тонны на три «баков» и купить нам два билета в бизнес-классе до Нью-Йорка. Мы обнялись и поцеловались.

Когда «Посольская» последний раз склонилась к нашим стаканчиками, на город опустилась ночь, и пошел дождь. Мы осушили посошок и тронулись в путь. Камиль размашисто шагал чуть впереди, я болтался в его фарватере. Пронизав несколько проходных дворов и облегчившись под журчание водосточных труб, мы оказались на Невском проспекте.

– Места-то какие, гоголевские! – воскликнул Камиль, звеня шпорами и поигрывая эполетами. Я хихикнул и распушил фалды суртучка. Но…

Девушки отгораживались от нас зонтиками и, мелькая коленками, ускользали.

На полном ходу мы врезались в скопище тротуарных художников и заплутали среди шаржей, портретов, акварельных пейзажев, масляных натюрмотов, пастельных лубков.

– Камиль! – завопил я, оказавшись один на один с розовой темперной бабой. Исполинша полоскала свои розовые ноги в зеленой шайке с желтой водой и показывала мне черный змеиный язык. Появился Камиль и оттащил меня на безопасное расстояние. Выяснилось, что он уже сторговался на пару косячков анаши. Вручив мне свою сумку, мой брат исчез с подозрительным курьером.

В ожидании я облюбовал себе одинокую женщину под огромном красным беретом, что курила сигарету с длинного мундштука. Я встал к ней поближе и мысленно раздел. «И дряблая плоть взыграет, вздернутая безотчетной страстью!» – ретиво помыслил я и придвинулся вплотную. Но разговор завяз после пары-тройки фраз. Я поднажал, и эта выдохшаяся самка послала меня туда, куда я стремлюсь всю свою сознательную жизнь. Я было двинулся в путь… Бабенка завизжала и вцепилась в мою шевелюру. Возникший из ночи Камиль, отбросил тявкающую гиену в лужу.

Потом мы бежали. Уходили от контакта с ОМОНом. Мои ступни больно ударялись о мокрый асфальт, горечь подымалась по пищеводу к горлу. Меня стошнило, и мы оказались в просторной парадной у потухшего много лет назад камина.

Камиль прикурил любовно забитый косячок. От каждого прикосновения наших губ к мундштуку, огонек в папиросе оживал и, потрескивая, набрасывался на зелено-коричневое месиво. После пары затяжек горячая лава закапала у меня с век и медленно потекла в ноги. Я украдкой глянул на Камиля и хитро засмеялся. У него из-под хищно вздернутых ноздрей торчали две черные волосинки. Одна торчала прямо, как бивень носорога, другая действовала иначе – колесилась. Мне представилось, как Камиль выдирает их, чтобы нравиться девушкам и отчаянно чихает при этом. Он стал мне чуточку роднее. Я соображал, как бы ему сказать об этом, но…

В подъезд вошли двое – Он и Она.

Он был в черном плаще – широкий крой скрывал его чахлое тело. Широкополая шляпа такого же цвета придавала росту исполинские мерки, а рыжая растительность на лице затушевывала его черты. Парень был вооружен гитарой.

Она была без тормозов. Гибкая и упругая, как пружина. Выскальзывающая и манящая, сводящая с ума своей доступностью.

У камина образовался квартет. Опять затрещал огонек. Лава выжгла во мне все внутренности, испепелила мозги со всем содержимым и я стал невесомым.

– Эту песню я посвящаю тебе, Александра, – объявил Камиль и запел голосом Розенбаума.

Александра что-то сбросила с себя и все тело привела в движение. О, это был танец будущего! Танец без начала и конца – вечный триумф искусства совращения!

– О, Мадонна, зачни! – вопил я, размахивая руками и ногами. – Ибо, протухаем в щелях наших поганых!

Соблазнительница обвилась вокруг меня пульсирующей жилой и горячая струйка шепота забилась в мое ухо:

– Парень, а ты уже гонишь!

Да я гнал! Хлестал лошадей, шел на всех парусах, давил на газ. Я спешил к своему приюту, и скоро мы с Сашенькой оказались прямо под звездами. Город ворчал и барахтался где-то глубоко внизу под могучими крышами домов.

Катаясь по мокрому рубироиду, мы со стонами сдирали друг с друга наши тряпки. И еще не успела упасть с неба первая звезда, как Сашенька, оголившись, превратилась… в щупленького паренька!

О, это была великолепная и очень тонко подстроенная насмешка – убийственная фраза изощреннейшей иронии, посланная в мой адрес из-за кулис. Но кем? И с какой целью? На мгновение мне показалось, что среди бархатных складок опускающегося занавеса я уловил физиономию какого-то фигляра весьма способного на подобное. Он был очень похож на меня, только морда его скрывалась под ярким гримом, а на затылке топорщился дурацкий колпак. Я было хотел ухватить его за штрипку, но занавес рухнул. – Представление было закончено.

Я отвалился и прыснул, меня сотрясал смех. Саша подступился, чтобы успокоить – мол, это дело привычки, потому как разница небольшая. Он гладил мою убогую грудь, теребил соски, потом я почувствовал мягкое влажно-прохладное прикосновение его губ. Это мерзкое животное заметалось по моему животу и вдруг впилось в член. Смех мой уже перерос в хохот и все усиливался. Сквозь него уже невозможно было дышать. Я ощущал, как каменеют мои вены. Хохот обратился в грохот, сверкнула молния, и я отключился.