Текст книги "Старая роща"

Пленные выглядели жалкими, но это было обманчивое впечатление. Игорь знал теперь: дай им в руки оружие, и они преобразятся!

– Ну, как ты, ранен? Давай перевяжу! – подскочил к Игорю Толик Васин, находившийся во время боя в основной группе. – Грамотно вы их остановили. Там, на тропе, трое убитых «духов». Это ты их уложил? А я только ранил одного. Далековато были.

К ним подошел сержант Петров:

– Не надо было их близко подпускать. Вы здорово рисковали. Но в общем молодцы! Доложу командиру.

Игорь испытывал сложные чувства. Пока шла горячка боя, он стремился уничтожить как можно больше «духов», они вызывали в нем какую-то звериную злобу. Действительно, «духи» – как привидения, появляются и исчезают внезапно. Каждый камень, каждая трещина в скале им знакома. Они неуловимы. Уничтожить хоть одного – удача, тем более для молодого бойца.

Но стих бой – и все воспринималось уже по-другому. Убитый бородач мог оказаться сыном старика – дехканина. Он воевал против чужих, пришедших на его родную землю. Ведь не секрет, что моджахедов многие местные жители поддерживают, дают им приют в кишлаках, помогают укрываться, иначе сопротивление оппозиции давно было бы сломлено. Вон, даже мальчишки высматривают передвижения советских групп и каким-то образом докладывают курбаши.

Горы для наших солдат чужие. Жуткое ощущение: каждый камень таит в себе опасность. Послышатся выстрелы в горах, и не поймешь: откуда стреляют?

Иногда, когда Игорь прислушивался к перекатам в горах гулкого эха от выстрелов, смятение вкрадывалось в его душу: зачем они здесь?

На вечерней поверке майор Седов объявил благодарность отличившимся бойцам. В список включили и Игоря с Толиком. После отбоя кто-то из бывалых бойцов раздобыл в пищеблоке немного спирта. Игорь пробовал его впервые в жизни. Голова сразу закружилась, и под смех «стариков» он повалился на койку. Но прежде чем он провалился в забытье, ему привиделось, как он танцует вальс с одетой в белоснежное свадебное платье Ингой. Вокруг них мелькали знакомые лица – из той прошлой мирной жизни и этой боевой, пока не слились в одну белую вертящуюся карусель…

…Через три месяца Игорь с Толиком попали на сторожевую заставу, которая занимала одну из господствующих высот в горах вдоль дороги Кушка – Кадагар.

Дорога та, зачастую узкая, пролегала среди скал над пропастями. На труднодоступных участках дороги, на подходах и подъездах к водоисточникам, объездах, бродах через реки, в брошенных кишлаках были заложены мины и фугасы. При проводке колонны наших войск требовалось проведение крупных операций по разминированию дорог, взятие под контроль господствующих высот: в горах тот хозяин, кто выше. Часть высот была взята советскими войсками под постоянный контроль.

Служба на сторожевой заставе была не из легких. Такие заставы выставлялись и для охраны аэродромов, электростанций, гарнизонов. Небольшая группа солдат, около десяти человек, многие месяцы находилась на высоте, где кроме оборудованного укрытия для отдыха, возводимого своими силами из подручного материала, техники и вооружения ничего не было. Запасы продуктов, воды, боеприпасов, дров и угля доставлялись вертолетом на месяц. До другой заставы было далеко, а вокруг – вражеское окружение и затаившиеся грозные горы. В любую минуту надо быть готовыми к обстрелам и нападениям. И так продолжалось многие недели, порой месяцы.

Командиром заставы, где служили Игорь с Толиком, был старший лейтенант Кислюк. Это была его третья «командировка» в Афганистан. В предыдущей он командовал дежурным подразделением, которое, передвигаясь на вертолетах, проводило досмотр караванов, обнаруженных разведкой. Ракетами, через мегафон, стрельбой солдаты принуждали караван остановиться и проверяли его.

Однажды группа Кислюка спешила на помощь разведчикам, нарвавшимся на караван с оружием из Пакистана. Противнику, который значительно превосходил их по силе, удалось окружить разведчиков. А вертолет, пытавшийся оказать им помощь с воздуха, был сбит новейшим «стингером». Когда боеприпасы были на исходе и создалась неизбежная угроза попасть в плен, трое воинов во главе с офицером подорвали себя и душманов последними гранатами. Подразделение Кислюка не успело на выручку, им не хватило полчаса. Потом караван тот был захвачен, «духов» разделали в пух и прах, никого в живых не оставили. Но осталась боль. Она застыла в глазах старшего лейтенанта.

В те долгие недели в горах на сторожевой заставе Кислюк приоткрыл немного свою личную жизнь.

В Афган отправился добровольно. Жена, конечно, была резко против. Но он настоял на своем. Там у него погиб близкий друг, однокурсник по военному училищу. Когда Кислюк, живой и невредимый, вернулся и через полгода снова собрался туда, она поставила ему условие: или остаешься с нами – у него родился сын, – или расходимся.

– Ты болен! – устроила она истерику. – Как можно второй раз добровольно лезть в пекло! У тебя же маленький сын. Ты исполнил свой воинский долг, твой опыт и здесь пригодится.

– Мой опыт нужен там, чтобы больше парней вернулось к своим матерям живыми и здоровыми.

Бессонными ночами старший лейтенант делился с ними мыслями:

– Наверно, жена права, это болезнь. Нервы ни к черту. Спокойствие и тишина раздражают. Живешь только тогда, когда рядом – реальная опасность. Здесь каждую минуту ощущаешь свою необходимость кому-то. Знаешь точно: лучше тебя эту работу никто не сделает. Только мужчины способны понять это. Я здесь, чтобы научить вас выживать. Для вас главная задача – выжить! Все равно победить их невозможно, теперь я точно это знаю. А сын вырастет, обязательно поймет меня.

Кислюк и ранен был, прикрывая собой молодого бойца от автоматной очереди душмана. Отлежался в госпитале в Союзе, получил долгосрочный отпуск, но не догулял, написал рапорт с просьбой отправить снова в Афганистан. С трудом, но добился своего. На этот раз его направили служить на сторожевую заставу – относительно «спокойную» службу.

Ночь проходила в разговорах – воспоминаниях, мечтах. Чувства тревоги, опасности со временем притупились, несмотря на взбадривающие беседы Кислюка. Тяжелее было днем.

Солнце над горами раскалялось добела, палило нещадно. Оно могло увести в пустоту зенитные ракеты. Горячие камни будто излучали сухой невыносимый зной. Даже змеи уползали в скальные трещины, и орлы опускались в глубокие ущелья. В лицо парила жаром накаленная земля. Воздух разреженный, глотаешь его, как рыба, выброшенная из воды на сухой песок. Гимнастерка белая и жесткая от соли.

Ломались с треском цепкие стебли высохшей колючки. Сорвавшиеся в пропасть камни долго гулко грохотали в отдалении.

Но это замечалось чаще холодными темно-сиреневыми ночами.

Игорь долго всматривался в бледные серые лоскуты долин, горные распадки с бедной растительностью: фригана – редкий полукустарник; рощица арчи – синие невкусные ягоды арчовника с удовольствием клевали птицы; редкие заросли горного ясеня и колючих кустарников. Как все это не было похоже на родную природу с ее густыми сочными красками, пропитанными влагой.

Иногда в редких зарослях арчи Игорю виделись очертания далекой Старой рощи. Сердце сжималось от грусти. Ему чудился шум осеннего дождя. Утомленный, в полузабытьи, он видел, как дождь пронизывал все пространство вокруг, прибивал к земле надоевшую, не оседавшую неделями белую сухую пыль. От удара крупных капель вздрагивали листья. Качалась волнами на ветру мокрая трава.

Игорь пытался поймать ртом прохладные дождевые капли, но они испарялись, не успев коснуться его лица. Он трогал руками голову, одежду, камни – они были сухими и пыльными.

Но ему снова и снова в зыбком полусне, который мог прерваться в любое мгновенье отрывистыми командами «Подъем! Тревога!», мерещился грибной осенний дождь.

Игорь приходил в себя, видел знакомые, коричневые от палящего безжалостно солнца лица ребят, и казалось, здесь, на затерянном среди гор пятачке, они находятся вечность и никогда не уйдут отсюда.

Он отгонял от себя навязчивую мучительную мысль: начинается осень и там, за горами, далеко-далеко на родине, в Старой роще шумит прохладный проливной дождь…

Глава девятая Дожди

Дожди Матвею не снились, они и так насквозь пропитали водой действительность.

Осенние назойливые дожди шли уже вторую неделю, лишь изредка ненадолго стихая. Казалось, они никогда не прекратятся. Воздух был перенасыщен влагой. Было ощущение, что не дышишь, а пьешь водяную пыль.

В ту первую осень службы весь военно-строительный отряд работал на рытье траншеи под газопровод к военному объекту. Почва в Коми болотистая, плотная. Изнуряющие дожди насквозь промачивали хэбэ, а тугие пронизывающие ветра обжигали ледяным холодом спины. Спасение находили в работе, в движении. Чем тяжелее лопата, тем быстрее согреешься. Хочешь, чтобы совсем тепло было – бери в руки лом!

Матвей привык за три месяца к тяжелым нагрузкам. Усталость сваливала с ног только вечером после ужина. Ужин – мечта, дававшая силы продержаться бесконечный день. Проглотишь наспех порошковую картошку, смешанную с несвежими рыбными консервами, между делом выкинешь дохлого таракана из алюминиевой миски и не побрезгуешь (голод не тетка), и – клонится на плечо голова, ничего с ней не поделаешь. Не замечаешь липнущее к спине, промокшее насквозь, холодное хэбэ. Хлюпает вода в кирзовых сапогах. Они не успеют просохнуть до утра, и гимнастерка будет досушиваться на теле, пока воины-строители будут ехать в грузовом «Урале» под брезентовым тентом до объекта.

Надо было еще отстоять нудную вечернюю поверку. Особенно изощренно ее проводил во время своего дежурства по роте прапорщик с необычной фамилией Ворона. Личная жизнь его не сложилась, говорили, что жена его сбежала с солдатом – дембелем. Солдата того сам прапорщик привел на квартиру – только что получил ее, надо было до ума довести, где подкрасить, где подштукатурить. Почему не воспользоваться дармовым трудом стройбатовца? А солдатик шустрым оказался, жену молодую из-под носа увел. Вот и отыгрывался прапорщик по-садистски на других ребятах. Поверку затягивал до ночи, цепляясь к каждой мелочи: кто-то запоздал с откликом, кто-то качнулся от усталости, кто-то не застегнул верхнюю пуговицу, у кого-то не начищена до блеска бляха на ремне, у кого-то не очень белый подворотничок, у кого-то сапоги не блестят как надо. К задремавшим ненароком – Матвей в армии только узнал, что можно, оказывается, дремать и стоя, – крепко кулаком в черной кожаной перчатке прикладывался. Или пинком хромового сапога взбадривал. А после отбоя приказывал мыть полы в канцелярии, убираться в помещении казармы, или – для развлечения в хорошем настроении – пробежать сто кругов вокруг казармы. А еще любил приказать солдату простоять по команде «смирно» час на плацу, независимо от погоды: дождь ли проливной лил, тучи ли комаров мельтешили. Прапорщик прогуливался перед наказанным, покуривая одну сигарету за другой. Заметит шевеление у солдата – добавлял еще десять минут. Мог и целой роте ночную прогулку устроить неожиданно, если что-нибудь ему не нравилось – не аккуратно сложена форма на табуретках, сапоги не по линеечке стоят. Выжидал, когда рота заснет, и давал команду «Подъем!» Топот сапог по пятикилометровой асфальтовой дороге вокруг части – она располагалась на окраине города – и после армии еще долго отдавался в ушах Матвея.

Для разнообразия – прапорщик был с выдумкой – мог приказать ползать всей роте под кроватями от стены до стены по-пластунски, засекая на секундомере время. Не уложились бойцы – все начиналось заново. Регулярно проводил проверку тумбочек. Найдет книжку или письма – их не положено было хранить, – жди экзекуций. Так пропали многие рисунки и наброски Матвея, которые он ухитрялся иногда делать, чтобы не утратить совсем навыки рисования. Он стал их прятать в матрац, но и эту хитрость Ворона разгадал. Матвей пробовал с собой постоянно в карманах рисунки носить, но попался на поверке, пришлось отрабатывать «провинность» ночью натиркой мастикой полов в казарме.

Дни слились для Матвея в один сплошной, бесконечный. Ночей будто и не было. Прикоснешься лицом к подушке – и тут же слышишь крик дежурного по роте: «Подъем!» Уже шесть часов утра. По воскресеньям иногда давали поспать до семи, но привычка просыпаться в одно и то же время не позволяла поспать в подаренный час.

Все равно, пусть редко, но бывали бессонные ночи. Матвею запомнилась одна из них – осенняя, дождливая. Он тогда получил письмо от Таси Ромашки.

Разбередило его письмо, не мог уснуть, хотя прошедший день был тяжелым. В ту ночь дежурил замполит роты старший лейтенант Гурский, относившийся к Матвею лояльно, поэтому можно было безбоязненно выйти из помещения.

Матвей оделся и, пройдя мимо клевавшего у тумбочки перед выходом дневального, вышел на воздух.

Светлые ночи уже прошли, и хотя осень еще только начиналась, с севера уже тянуло холодным предзимним ветром. Лил по-прежнему дождь, и по асфальтовым дорожкам военного городка бежали чернильного цвета ручьи. Матвей подбежал к ближней березке перед казармой, сорвал золотистый листок, похожий на очертания сердечка и снова укрылся от дождя под навесом. Пальцы плохо ощущали поверхность листка, огрубели, покрылись жесткими мозолями от постоянной работы лопатой и ломом. Сможет ли он снова писать после армии? Будут ли пальцы снова чувствовать, как живую, кисть, будут ли ему даваться стремительные мазки и тонкие штрихи?

Иногда ему удавалось поработать кистью с гуашью. Такую возможность стал ему предоставлять на втором году службы замполит роты Гурский, когда Матвей удачно подновил плакат в ленинской комнате к первомайскому празднику. Способности Матвея к рисованию Гурский случайно заметил, когда увидел у одного «деда» дембельский альбом, оформленный Матвеем. Вызвал срочно того в канцелярию: «А Ленина сможешь нарисовать? Тогда на завтра я тебя освобождаю от работы на объекте!»

Это были желанные для Матвея дни, случавшиеся обычно накануне советских праздников. Замполит выделил ему комнатку в клубе, где можно было уединяться на целый день. Матвей быстро управлялся с заказом, оставляя недописанной бросавшуюся постороннему в глаза деталь на плакате, и делал эскизы и наброски для себя. Они трудно давались: рука не слушалась, изнуряющая однообразная работа высасывала из него всю энергию, к тому же гуашью было не подобрать нужные тона и оттенки. Он злился и свою злость переносил на дежурные плакаты.

К дню строителя ожидался приезд генерала из Москвы. От замполита поступил срочный заказ: нарисовать яркий транспарант на тему «Военный строитель – героическая профессия!» Гурский раздобыл для такого случая новенькие масляные краски. Он ни на шаг не отходил от Матвея, давая советы и указания. Генерал – редкий гость, возможность показать себя с положительной стороны нельзя было упускать:

– Понравится генералу, может тебя и в отпуск отправить, – подбадривал замполит Матвея, – ему ничего не стоит. Только не забудь отразить на транспаранте руководящую и направляющую роль Коммунистической партии! Генерал служит по идеологической части.

Матвей уцепился за эту возможность, а вдруг и правда генерал отпуск даст? И он старался.

На переднем плане изобразил офицера в парадной форме с раскрытой красной книжкой – уставом партии. Лицо он отчасти с Гурского списал: приглядевшись внимательнее, можно было это заметить. Взгляд строгих синих глаз, устремленный вдаль, излучал оптимизм и веру в светлое коммунистическое будущее. Свои личные переживания Матвей вложил в задний план, там он был свободен в самовыражении. За далекий горизонт уходила черная бесконечная траншея, в которой работали лопатами под проливным дождем военные строители. Особенно удалось, как считал Матвей, небо: низкое, серо-свинцовое с тяжелыми темно-сизыми тучами, которые, казалось, готовы были вот-вот опрокинуться на пропитанную водой землю. Сквозь плотную завесу туч пытались тщетно пробиться лучи тусклого солнца. Проработав над транспарантом тогда до поздней ночи, Матвей почувствовал с удовлетворением, что он восстанавливает понемногу свои доармейские навыки письма.

Кроме этого транспаранта, одобренного Гурским и военным штабом части, Матвею поручили еще обновить портреты классиков марксизма-ленинизма на плакатах перед плацем:

– Будет смотр, а классики одноглазыми от дождей стали. Непорядок! – объяснил ему замполит.

К приезду генерала все было готово. Обновленные лица классиков с восстановленными глазами ярко отражались в блистающем зеркале отмытого солдатами стиральным порошком плаца.

Во время смотра, проходя в солдатском строю мимо трибуны, Матвей видел лицо генерала, с интересом поглядывавшего в сторону обновленных портретов. Может, и правда отпуск предоставит?

Вечером Матвея срочно вызвали в штаб части.

Генерал сидел за командирским столом, по сторонам от него пристроились мрачные командир части майор Вепрев и замполит первой роты. Гурский был бледен, нервно играл желваками. Это встревожило Матвея: пожалуй, отпуск откладывался.

– Военный строитель рядовой Никифоров по вашему приказанию прибыл!

Генерал хмуро оглядел Матвея с головы до ног:

– Вот ты какой у нас, Леонардо да Винчи… – в его голосе звенел металл. – Ну и какой смысл твоей работы? Поделись с дилетантами.

– Смысл работы военного строителя в укреплении обороноспособности нашей страны… – Матвей произнес первую пришедшую на ум фразу из политзанятий, но, по его мнению, Гурский должен был ее оценить. От генерала ничего хорошего ждать уже не приходилось, это Матвей окончательно понял теперь.

– И как ты, рядовой Никифоров, укрепляешь ее? – выдал тот очередную порцию металла и неожиданно ударил кулаком по столу, грубо выругавшись: – Издеваешься над нами? Считаешь дураками? Ты чего нарисовал?! Фашистский концлагерь! Изможденные худые военнопленные с бессмысленными глазами и тупыми мордами среди болот непонятно какой ров копают… Что это за черная линия уходит к горизонту? Уж не наша ли светлая дорога в коммунистическое будущее? А этот синеглазый ариец на переднем плане, повернувшийся ко всем задом? Кого-то мне напоминает этот эсэсовец… А чьи глаза ты подрисовал Марксу? Вашего командира части? Ты на что это намекаешь? Отщепенец, хуже Солженицына! В дисбат захотел, в Сибирь? Я тебе это устрою!

Пока генерал произносил свою эмоциональную речь, густо приправленную нецензурной бранью, к Матвею постепенно вернулось самообладание. Сибирь его не страшила, они и так почти в Сибири: тайга, комары, суровые зимы… Только бы не продлили службу: он каждый день отсчитывал до далекого, пока почти недосягаемого дембеля…

Закончив свой затянувшийся монолог, обращенный к Матвею, генерал грозно взглянул на замполита:

– А с тобой что делать?

Тот вскочил и замер, сумев дрожащим голосом только выговорить:

– Виноват, товарищ генерал, не доглядел…

– Случаем это не твоя идея? Я могу тебе устроить такую службу, что эта покажется медом! Хочешь?

У Гурского хватило сил головой мотнуть. Майор Вепрев был посмелее:

– Антисоветская пропаганда! Статья, товарищ генерал.

– Какая статья, майор! Если его судить – шум будет на всю страну. «Голос Америки» тут же заверещит, разнесет по всему свету о появлении еще одного диссидента. Погоны полетят и с ваших, и с моих плеч! Нет уж, я хочу на пенсию генералом уйти. Все по-тихому исправить, даю вам двое суток, доложить об исполнении лично мне. О нашем разговоре ни одна душа не должна знать! Пусть этот Винчи по ночам все исправляет, после основной работы. Обеспечить его самой трудоемкой, как на плакате. Под вашим личным контролем, лейтенант. Да-да, лейтенант! Я позабочусь, чтобы с твоих погон звездочка слетела!

Матвей никак не рассчитывал на такую внимательность генерала и на такие последствия своего творчества. Будущая служба теперь ему виделась в полном тумане, этот случай не мог пройти для него бесследно. Было неловко перед замполитом, который, в общем-то, неплохо к нему относился, однажды увольнительную в город даже выдал. Теперь Гурский ходил с растерянным видом и с Матвеем не разговаривал. Матвей пытался объяснить ему, что он сделал это не намеренно, просто рисовать стандартно, по заказу было нудно, мучительно. Но Гурский не хотел его слушать. А командир части, крепко запомнив Матвея, стал лично следить за ним: запретил тому оставаться днем в казарме, направлял на самые трудные работы, изнурял дежурствами по столовой и по роте.

Матвей исправил все как надо: и плакат подходящий с обложки «Советского воина» скопировал, и глаза классикам сделал стандартные.

…Шли дни, и тот случай стал потихоньку забываться, происшествий в стройбате и без того хватало. Тем более что никаких неприятных последствий ни для командира части, ни для замполита на наступило. Со временем доброжелательные отношения с Гурским восстановились. Старший лейтенант оказался умным, ироничным человеком.

Из доверительных бесед с ним Матвей узнал, что жизнь его не задалась такой, о какой он мечтал в ранней юности. А мечтал Анатолий Гурский о блестящей карьере офицера. Родом был из глухой деревушки. Рос в большой семье, постоянно испытывающей нужду. Приходилось много работать с детства. Однажды посмотрел в клубе фильм об офицерах и загорелся желанием стать таким же. Представлял себя в красивой форме, с прямой выправкой, приезжающего в родную деревню в отпуск. Гордые родители выходят навстречу из ворот: хоть один сын выбился в люди…

Поступить в артиллерийское училище в ближайшем городе не смог, не доставало знаний, – учителя в школе часто менялись, сбегая из деревни, вели предметы не по специальности. В приемной комиссии посоветовали поступать в военно-инженерное училище, там небольшой конкурс, поступить нетрудно, тем более крепкому деревенскому парню. Что он и сделал.

По распределению служить попал на Дальний Восток, в таежную глухомань, на сооружение пусковых шахт для стратегических ракет. Так красиво только звучало; их задачей было расчистить площадку от деревьев – и копать, копать как можно глубже. Шахты оборудовали другие, специальные части. Назначен он был командиром взвода, должности выше не оказалось. Подчиненные достались – загляденье: условно судимые, стоявшие до армии на учете в милиции, много было полуграмотных с дальних окраин страны. Попадались и с психическими отклонениями – для стройбата подойдут, план-то набора надо выполнять! Ни одного дня без ЧП не обходилось. То драки до увечий, то самовольные оставления части. А когда один солдатик, молоденький совсем, получив письмо из дома с извещением, что его подруга вышла замуж за другого, сбежал в тайгу и через сутки его нашли повесившимся на дереве, Гурский понял: блестящей карьеры офицера ему не сделать.

План работ его трудно управляемый взвод постоянно не выполнял, за что на летучках лейтенанта каждый раз дергали. А однажды начальник стройки на глазах у солдат сорвал с него погоны за не вырытый к сроку котлован. Чем его было рыть? Ни одного исправного экскаватора. И хотя говорят, что два солдата из стройбата заменяют экскаватор, но и для них наступает предел. Много ли накопаешь, если приходилось землю снизу наверх перебрасывать поочередно по пяти этажам – уровням? Он сорвал голосовые связки, матом овладел в совершенстве, сам залезал то и дело в болотистую жижу, иногда по пояс, заставлял солдат работать до ночи, приказывая освещать котлован светом фар автомобилей. Не решался только кулаком к подчиненным прикладываться, как делали некоторые офицеры. Да за это можно было и получить сдачи от разъяренных стройбатовцев. Так случалось, разные среди них попадались. А начальство все равно дело замнет, наверх не пропустит. Так что себе дороже…

Как ни старались, в срок с котлованом не уложились. А приближался юбилей Октябрьской революции, начальство торопилось торжественно отрапортовать наверх – может, в благодарность на более теплое местечко переведут в Европу. Не один Гурский мечтал уехать из дальневосточной глуши в цивилизацию.

Тогда в нем что-то надломилось. Вкривь и вкось все пошло. К спиртному стал прикладываться. Скандалы в семье пошли – женился еще курсантом, быт и без того был неустроен: комнатка в сборно-щитовой казарме. Неизвестно, чем бы все закончилось, если бы не приехал к ним в часть с очередной проверкой сокурсник Гурского по военно-инженерному училищу, которому повезло больше – устроился в столице на теплом месте благодаря связям отца.

– Могу посодействовать о твоем переводе в Коми Республику, в городок Печорск, если хочешь. Там есть приличная строительная часть.

Гурский готов был ехать куда угодно. В Печорске дела его поправились. Назначен был замполитом роты, получил отдельную квартиру в «хрущевке», с женой отношения наладились. Поэтому так и встревожил его случай с художествами Матвея – не отправили бы обратно в Сибирь. Но, кажется, пронесло.

…Матвей вернулся в казарму, пропахшую солдатским крепким потом, портянками и мастикой. Тускло горел дежурный свет в проходе. Дневальный стоя дремал, прислонившись локтем к тумбочке. Пилотка съехала на глаза. Спокойная ночь, хорошо, что сегодня не Ворона дежурит по роте, а Гурский. Из канцелярии доносились возбужденные голоса. Старший лейтенант со вторым дневальным играл в нарды.

Матвей достал из подушки полученное вечером письмо от Таси Ромашки. Стал перечитывать.

«Как у тебя дела с боевой подготовкой? – спрашивала Тася. Он не писал ей, что попал в стройбат. – Пригодилось ли твое умение рисовать? А у меня полно новостей, даже не знаю, с какой начать. Леху Черного на днях судили. Доигрался, хулиган. Залез ночью в магазин. Разобрал кирпичную трубу и через дыру в крыше пролез вовнутрь. Утром заходит в магазин продавщица Верка Семина, глядит – глазам не верит: под прилавком Леха пьяный на мешках с мукой спит. Около него валяются две пустые бутылки из-под водки и открытая банка кильки. Верка бегом в сельсовет. Еле его разбудили. Забрали в милицию. Дали три года, нашлись на него еще и другие дела, много он чего по деревне натворил. На суде в последнем слове Леха сказал: жалею, мол, только о том, что килькой закусывал, я же ее терпеть не могу, а там колбасы полно было в холодильнике. Мать его, конечно, в слезах. На прощанье он сказал ей: “Не переживай, маманя, сильно обо мне. Надо все в жизни испытать, через все пройти. Вернусь, поедим еще копченой колбасы. Плохо они меня знают…”

Пришло еще письмо от Игоря Старцева. По письму мы догадались, что он в Афганистане служит. Хорошо, хоть ты туда не попал. Письмо пишет бодрое: мама, мол, не волнуйся, здесь хорошо, тепло и горы кругом, служба спокойная. А мать места не находит: “Только бы живым-здоровым вернулся…”

Не хотела писать, но все равно не я, так другой кто-нибудь напишет. Ты же сам перед уходом сказал, чтобы не ждала тебя. В общем, мы с Мишкой Горяниным поженились. На Рождество Святой Богородицы свадьбу справили. Много народу пришло, хорошо повеселились. Обошлось без драк, почти никто не перепился. Так получилось, ты уж извини, если для тебя это важно. Мишку ты знаешь – тихий, спокойный, работящий. Пьет в меру. Сейчас вместе с родителями его и моими дом нам строим, на Слободке с краю. Позьмо хорошее, места много свободного, хватит и для огорода, и для сада. Мишка хочет, как у вас, сад развести. К зиме, думаю, в новый дом перейдем. Пока живу у его родителей. Хорошие люди, приветливые, заботливые. Вернешься, приходи в гости в новый дом, всегда будем рады. Дом найдешь легко, Слободка, чай, не Америка. Не обижайся, что приставала к тебе. Дурой была. Привет от Мишки. Счастливой службы! Пиши». И подписалась по старой привычке: «Твоя Тася».

Странно, это письмо пришло именно тогда, когда Матвей стал чаще думать о Тасе, о ее преданности, мечтать о встрече с ней. Но боли после прочтения письма он не почувствовал, только ощутил в груди легкое сожаление о несбывшихся смутных надеждах. Грустный последний штрих к ушедшему навсегда детству. Что ж тогда бессонница его мучает?

Матвей прошел в ленинскую комнату, включил свет, вырвал чистый листок из записной книжки. Набросал карандашом рисунок: на фоне ночного неба свесившаяся ветка березы; безжалостно хлещет ее осенний дождь, слетает с ветки последний листок, напоминающий очертаниями сердечко. Вложил листок с рисунком в конверт, хотел написать адрес Таси, но вдруг неожиданно для себя быстро, чтобы не передумать, набросал адрес Инги Серебряковой. Ее рижский адрес он помнил наизусть.

Матвею захотелось немедленно отправить письмо, боялся, что до утра передумает и выбросит конверт с рисунком. Он прошел на КПП. Дежурил на выезде Ренат Салимов. Ренат – старательный солдат, ему часто доверяли ответственное дежурство на КПП.

– В самоволку? – окликнул он Матвея. – Что-то на тебя не похоже.

Матвей не стал хитрить. Объяснил, что надо срочно отослать письмо.

– Девушке?

Матвей кивнул.

– Ладно, только не попадись. Если что, скажу – через забор перелез.

Уже бросив письмо в почтовый ящик, Матвей вдруг сообразил, что не написал на конверте обратного адреса. Даже имени своего не указал.

«Ну и пусть! – подумал он. – Так даже лучше». Что именно лучше, он не додумал, но после почувствовал легкость на душе, ту, которую ощущал после удачно завершенной картины. Он еще с полчаса побродил по ночному дождливому городку. Даже проехавшая мимо дежурная милицейская машина не потревожила его приподнятого настроения. Молодой милиционер за рулем тормознул было машину, но, увидев, что солдат повернул в сторону воинской части и совсем трезвый, нажал на педаль газа, погрозив пальцем.

Это было единственное письмо, отправленное Матвеем Инге из армии.