Текст книги "Старая роща"

Глава десятая Лето

Та ночь в Старой роще запомнилась им на всю жизнь. Она расколола пополам не только лето, но и все их детство. Только осознали они это не сразу.

Как и предполагал Матвейка, все мысли Игорька отныне были заняты землянкой:

– Мы должны вести себя так, чтобы никто, особенно Леха, не заподозрил, что мы знаем большую тайну. Нужно чаще бывать на людях, играть вечерами вместе со всеми на улице. И как только усыпим их бдительность, займемся поисками. Ты должен осторожно выведать у бабушки как можно точнее место той землянки.

В тот же вечер они начали претворять свой хитроумный план в действие. Вместе с мальчишками с их улицы отпасли коров после пригона стада на Низовке, потом пришли в Рябиновый заулок, где летними вечерами на старых бревнах, обросших крапивой, собирались для игры ребята и девчонки с Верхней улицы.

Играли в садовника. Каждый выбирал для себя название цветка и по секрету на ушко сообщал его ведущему – «садовнику». Тот оглашал названия, не называя, кому они принадлежат. У девчонок были цветы женского рода, у мальчишек – мужского. Повторив выбранные названия цветов, ведущий произносил «магические» слова:

– Я садовником родился, не на шутку рассердился, все цветы мне надоели, кроме, кроме… – «Садовник» выжидал паузу, – кроме тюльпана!

– Ой! – воскликнул Матвейка, услышав свое цветочное имя.

– Что с тобой? – вопрошал грозно ведущий.

– Влюбился.

– В кого?

Матвейка задумался: кого выбрать? Тася, наверно, опять ромашкой назвалась, фантазия у нее небогатая. Вон и глазки ему наивно строит, намекая, чтобы снова ее выбрал. И остальные названия привычные, кроме одного.

– В фиалку! – Матвейке просто было любопытно узнать, кто сегодня спрятался за этим красивым названием, еще никто его прежде не выбирал. Но никто не отозвался. Все стали переглядываться:

– Кто у нас фиалка?

И тогда отозвался высокий девчоночий голос:

– Ой!.. Я еще правила не запомнила…

«Садовник» был непреклонен:

– Нет, все, проспала. Поцелуй тюльпана!

Все захлопали в ладоши:

– Целуй! Целуй!

«Фиалка» – незнакомая светловолосая девочка в легком голубом платьице – смело подошла к Матвейке, присмотрелась к нему:

– А ты и правда похож чем-то на тюльпан. Можно? – Она поспешно наклонилась к нему и коснулась губами его щеки.

Матвейка успел уловить тонкий аромат цветущего жасмина от ее волос. И нежную-нежную мягкость ее губ.

– Извини, я не нарочно, просто играю в первый раз.

Виновато пожала плечиками и отбежала. Где он мог слышать этот мягкий голос с нездешним городским говорком?

Когда Матвейка вернулся на место, к нему подсела Тася:

– Почему меня не выбрал? Я бы обязательно тебя назвала, я у ведущего вызнала твой цветок, и в губы тебя бы поцеловала. – Она хихикнула.

– А кто это?.. – растерянно спросил Матвейка.

– Что, понравилась? – чуть встревожено поинтересовалась Тася. – Это Инга Серебрякова. К бабушке своей, к тете Лиде Калачевой, приехала вчера. Я уже с ней познакомилась и даже подружилась. Она хоть и городская, но простая. Она приезжала в Афанасьевку, когда еще в пятом классе училась. В Риге живет. Отец – летчик, а мать – преподаватель. Инга ходит в музыкальную школу, пианистка. Надо же! Жалко, у нас пианино в деревне нет, а то попросила бы ее поиграть. Красивая, правда? Ты поэтому ее выбрал?

Тася внимательно, даже пытливо наблюдала за Матвейкой. Он занервничал от ее повышенного внимания.

– Просто хотел узнать, кто назвался фиалкой.

– Она чем-то похожа на этот цветок, правда? Я ей сказала об этом вчера при знакомстве. Большие ярко-синие глаза, с васильковым оттенком, какие-то смеющиеся и в то же время грустные, я рассмотрела. И улыбка – виновато-грустная, загадочная. Ты заметил? Я как увидела ее, то подумала: вот такая Матвейке обязательно понравится. Только немного форсистая, модница, губки подкрашивает. А у меня и так яркие, да ведь?

Матвейка с недоумением посмотрел на улыбающуюся Тасю: она серьезно говорит или дразнится? Или хочет понять, какое впечатление на него произвела Инга Серебрякова? Тогда, может быть впервые, Матвейка подумал о том, что никогда не относился к Тасе как к девчонке, которая может нравиться. Просто подружка, наравне с мальчишками. Она и вела себя часто, как мальчишка. Играла с ними в перестрелку, в чижи, в волейбол, в ляпки, в лапту. Никаких скидок ей не делали, да она никогда и не просила никаких поблажек. И лицом, и манерами она больше походила на мальчишку. «Папа ждал сына, а родилась я, – объясняла Тася, – поэтому воспитывал меня, как мальчишку». Она нередко и в драки ввязывалась. На руках постоянно царапины, коленки в ссадинах…

И в тот вечер впервые он заметил грустинку в ее глазах, вдруг превратившую отчаянную Таську в слабую девчонку. Да, это когда она рассказывала о знакомстве с Ингой.

Матвейку страшно злило, что Тася хорошо его изучила и волнение от неожиданной встречи с Ингой, которое он пытался тщательно скрыть, не ускользнуло от ее внимания. Да еще точно, в деталях, хотя и с иронией, описала его собственные впечатления.

Когда Тася отвлекалась, он незаметно наблюдал за Ингой.

Она сидела молча и отстраненно на краю бревна. Игра ее совсем не интересовала. Светлые легкие волосы маленьким водопадом струились на бледные – сразу видно, городская, приезжая – худенькие плечи. Ее взгляд блуждал по качавшимся бешено на ветру вершинам талин, где в гнездах беспокойно шебуршились грачи. Тонкими голосками каркали грачата. Наверно, она удивлялась: почему не падают гнезда с раскачивающихся от сильных порывов ветра веток и не вываливаются из них птенцы? Матвейка тоже раньше этого не знал, пока однажды не залез на дерево и не рассмотрел вблизи гнездо. Оно было надежным убежищем для птиц: прутики тщательно переплетены с ветками, как корзина, дно расширено. Упасть гнездо могло только вместе со сломанными ураганным ветром сучьями.

Инга вдруг встрепенулась: в ближнем саду в кустах черемухи послышались соловьиные трели. Деревенским было привычно, никто и внимания не обратил, а она оживилась, прислушалась.

«Показать бы ей соловья, который живет у нас в саду в малиннике за баней, – подумал Матвейка. – Вот она бы удивилась – невзрачная на вид птичка, коричневато-серая с рыжинками, на длинных тонких ножках, а так звонко, взахлеб может петь».

– …Все цветы мне надоели, кроме, кроме… фиалки!

Она сразу отозвалась, не хотела снова попасть впросак:

– Ой!

– Что с тобой?

– Влюбилась.

– В кого? – Матвейка замер.

– В… в василек!

Матвейка знал, что за этим названием скрывался Игорек. Но тот нарочно, Матвейка это сразу понял, выждал долгую паузу, сделав вид, что «проспал».

– Ой…

По приказу «садовника» Игорек уверенно подошел к Инге и элегантно – когда он научился этому? – поцеловал ее. Как будто делал это уже не в первый раз. Что-то шепнул ей на ушко. Она в ответ улыбнулась. Матвейка подумал, почему-то с легкой горечью, что Игорек должен ей понравиться. Смелый, спортивная фигура, русые волосы с модной, как у взрослого, стрижкой. А он…

Придя с улицы поздно вечером домой, Матвейка взглянул на себя в зеркало. Худой, сутуловатый подросток. Длинные руки, тонкие, как палки. Обветренное лицо. Волосы, давно не стриженные и выгоревшие на солнце, взлохмачены, как грачиное гнездо. Чем это он похож на тюльпан? Скорее на репейник или на чертополох.

Он долго не мог уснуть в ту ночь. Временами его пронизывала легкая дрожь. Вновь и вновь ему слышался в тишине высокий мягкий голос Инги с непривычным рижским говорком. Выплывало из темноты ее улыбающееся виновато лицо. Она поправляла непослушные светлые волосы, которые трепал игриво ветер, приближалась к Матвейке, и он ощущал нежное прикосновение ее губ к своей щеке.

Наконец, измучившись от бессонницы, он встал, включил свет, взял чистый лист бумаги и попытался набросать портрет Инги. Нет, не похоже. Нервно, в клочья порвал листок. Снова стал рисовать. Ему никак не давались глаза. Присмотреться бы к ним внимательнее днем. Но сможет ли он теперь подойти к ней близко? А почему нет? Ничего же не случилось.

Ему казалось, что он уже встречался когда-то с Ингой. Она помнилась ему, словно видение в тумане. Может, он видел ее во сне?

Заснуть Матвейка смог только под утро.

На другой день чувствовал себя разбитым. Никого не хотелось видеть. Но с утра, как назло, встретилась Тася Ромашка. Он, как будто впервые, рассматривал ее лицо: кожа загорелая, смуглая, словно у мулатки, брови и ресницы выгоревшие, светлые. Взгляд озорных карих глаз внимательный и преданный по-детски. Жесткие каштановые волосы собраны резинкой в пучок на затылке. В уголках упрямого рта спрятана легкая усмешка. «Афанасьевская девка!» – говорит про нее Матвейкина бабушка.

– Привет! Ты куда вчера запропастился после игры? Я по всем улицам пробегала, – защебетала скороговоркой Тася. – И Игорек тебя потерял, тебе достанется от него! Ты не забыл, что мы сегодня собирались в Старую рощу за малиной идти? Тетя Фрося вчера полный короб насобирала. Инга просила показать ей малиновые места в Старой роще. Ты чего такой квелый, заболел, что ли?

Матвейка кивнул.

– Ладно, принесу тебе малины, попьешь на ночь чай с ягодами, всю болезнь как рукой снимет. А мы с Ингой к Игорьку сейчас пойдем. Она сдонжила: «Чиремухи хачу, чиремухи…» Игорек обещал достать ей кистей с верхушки, у них черемуха уж больно сладкая. Весной цвела – будто снегом осыпанная. Не вовремя ты заболел, – она усмехнулась. – Имей в виду: Инга ненадолго приехала, не успеешь ее околдовать-то…

Когда Тася ушла, Матвейка уединился в саду.

Он сидел на скамейке перед баней в тени под плотными кустами сливы. Наверху лопотали осиновые листья-кругляши, жалобно скреблись о края крыши ветки старой черемухи. Матвейка вспомнил слова Таси. «У нас черемуха слаще. Почему Игорек не сказал об этом Инге?»

Ладно, Матвейка же решил больше не думать об этом.

Он смотрел рассеянным взглядом на шумевший перед ним родной сад. Ни у кого больше в деревне не было такого. Однажды сильно морозной зимой сад все же замерз. Отец тогда заболел – ему тяжело было видеть торчащие костыли темных голых сучьев. Он принес саженцы из плодопитомника, и они все вместе – мама, отец, бабушка и дедушка – снова рассадили их по всем садоводческим правилам. Холодоустойчивые сорта – антоновку, пудовую, шестисотграммовку – разместили по краям. Ранние и теплолюбивые – скороспелку, золотую китайку, грушевку, красный шафран – в середине, где они защищены от холодов. На лугу росли боровинка, луговая, анис. Вдоль изгороди развели смородину, крыжовник, вишню. В дальнем углу сада мама рассадила кусты лесной малины, принесенные из Старой рощи. Позже появились в саду калина, груша, черноплодная рябина.

В глубине, между раскидистыми яблонями, дедушка, главной обязанностью которого летом была охрана сада от воров, соорудил просторный шалаш из липовых досок, похожий на домик. Около шалаша росли любимые Матвейкины яблони: справа Сладкая – у нее были крупные сочные яблоки с медово-сахарным вкусом, – а слева Красненькая, так он называл красный шафран (плоды ее, а также их мякоть, сок и даже зернышки были бордового цвета). Ни у кого в Афанасьевке больше не было таких яблок, и за ними чаще всего охотились деревенские вороватые мальчишки.

Сад был мечтой отца со времен войны. В передышках между боями ему снились в белоснежном цветении кудрявые яблони, безмятежный шелест их крупных шершавых листьев, шорох падающих в высокую траву яблок.

На фронте отец был тяжело ранен. Долго валялся по госпиталям.

Судя по старым фотографиям, в юности отец был крепким, молодцеватым парнем, с открытым лицом, веселым. Домой вернулся с медалью «За отвагу» и орденом Красной Звезды. Его демобилизовали, хотя он просился обратно на фронт. Предлагали службу в тыловом городе, но он отказался. Если не на фронт, тогда домой; чуть ли не каждую ночь снились шумливые талины над родной Афанасьевкой.

Отец был неразговорчивым, но иногда вспоминал свое возвращение домой:

– Никогда не забуду, как поднимался по горе Великанихе – вся деревня сбежалась встречать, в основном девки да бабы. Каждая всматривалась издали еще до боли в глазах: не ее ли родной муж или отец на счастье идет? – Отец на этих словах останавливался и закуривал самокрутку из самосада – фронтовая привычка.Дед Иван по возрасту на войну не попал, а вот другой дед Матвейки, Михаил (он был помоложе Ивана), мамин отец, воевал. Перед войной он окончил военное училище, стал офицером артиллерии.

Мама рассказывала сыну:

– Помню в деталях последний перед войной приезд отца домой на побывку. Никто еще не знал, что предстоит совсем скоро всем пережить. Отец привез конфеты, пряники, белые вкусные сайки, баранки. По тем временам невероятное богатство. Мать собрала богатый стол – где она только все раздобыла! Был настоящий праздник. Отец шутил, рассказывал веселые истории – мы с мамой смеялись до слез, все танцевали под патефон. Потом папа с мамой пели на два голоса старинные романсы. Помню приятный скрип новенькой кожаной портупеи, начищенные до блеска хромовые сапоги отца. Я старалась подражать его гордой осанке, уверенной походке, крепко поставленному командирскому голосу.

В начале войны часть, в которой служил Михаил, попала в окружение. Солдаты смогли пробиться в леса. В Смоленской области Михаил воевал в партизанском отряде. Заболел тифом, и его отправили в тыл в госпиталь. Но вскоре и туда пришли фашисты. Эвакуировать госпиталь не успели. Михаил оказался в плену. Угнали его вместе с другими пленными в Германию, где пришлось работать на заготовке леса многие месяцы. В апреле сорок пятого их освободили американцы. Те агитировали советских военнопленных остаться на Западе, пугали сталинскими застенками. Но разве мог Михаил отказаться от возможности – хоть когда-нибудь – снова увидеть красавицу жену и голубоглазую дочурку… Ему повезло, благополучно прошел все проверки, через полгода отпустили домой. Вернулся он другим человеком: замкнутым, молчаливым, о плене ничего почти не рассказывал даже жене. Лицо его испещрили морщины, оно стало грустным, задумчивым, под глазами появились синие круги. Трудно было устроиться на хорошую работу: к тем, кто побывал в плену, относились с подозрением.

Когда Елена просила отца рассказать про войну, он отнекивался: «О чем рассказывать? Война – это страшная штука, никому не пожелаю того, что пришлось мне пережить. Только хочу, чтобы ты знала: пусть недолго, но воевал твой отец достойно, и в плен попал не по своей вине».

После войны дед мало прожил, плен сказался на его здоровье. Но он дождался свадьбы дочери и рождения внука…

…Матвейкина мама Елена подружилась с Николаем Никифоровым –отцом Матвейки зимой накануне Нового года, вскоре после возвращения Николая. Тогда молодежь собиралась у кого-нибудь дома по вечерам. Танцевали под баян. Николай умел вальсировать, водил легко и уверенно, был галантным кавалером. Это и тронуло Елену. И она выделялась среди деревенских девушек. Была приучена ухаживать за собой, умела одеваться и прическу делать со вкусом, все-таки бывала и в Москве, и в Ленинграде, одно время семья жила в Казани. А ее модные платьица и туфельки, которыми баловал отец, вызывали плохо скрываемую зависть у сверстниц. Многие парни на нее заглядывались, но Николай отбил всех ухажеров. С кем-то даже драться пришлось.

Мама Елены долго не хотела признать дружбу дочери с «деревенским хулиганом». Еще бы! Дочь с отличием окончила школу, мечтала учиться дальше. Николай – озорник, драчун, в зубах постоянно торчит папироса. Разве выйдет у них что-нибудь путное?

Но Елена разглядела в Николае то, что другие не замечали: за внешней бравадой он скрывал свою чувствительность, сдержанную доброту, мечтательность. Елену увлекла его идея в будущем, когда он обзаведется семьей, развести сад, рассадить в нем редкие яблони.

Родители Матвейки иногда долгими зимними вечерами вспоминали историю своего знакомства и дружбы. Каждый рассказывал по-своему.

– Это я тебя первый заметил, – говорил отец. – Ты танцевала лучше всех – такая воздушная, в розовом платье.

Мама с улыбкой возражала:

– Не было у меня никогда розового платья, я любила голубые. А на тебя я обратила внимание, еще когда мы в школе учились. Ты на два класса был старше, казался совсем взрослым. Учителя, заметив, что я интересуюсь тобой, отговаривали: «Не смей с ним дружить, он же хулиган…» А я не послушалась.

Матвейка любил слушать историю о том, как однажды мама – тогда молодая девушка Лена – возмутилась нехорошим поступком парня Николая Никифорова. Они еще не были тогда близкими друзьями. Тот на глазах у всех забрался на вершину самой высокой талины на Слободке и достал оттуда грачиные яйца.

– Как ты смеешь разорять птичьи гнезда?! – возмутилась Лена.

– Хочешь, я обратно их положу? – с задором спросил Николай.

Ей было страшно – гибкие ветки талины раскачивались на ветру, вот-вот могли сломаться, но она не остановила Николая. Он взял яйца и, забравшись снова на талину, положил их на место, ни одного не разбив. «Вот тогда я поняла, что ты не такой, каким хотел казаться».

Матвейка никогда не видел маму отдыхающей, сидящей без дела. В домашнем деревенском хозяйстве много разных дел. Полный двор скотины: корова, телка, овцы, свиньи, гуси, куры. Огород, сад. Вместо отдыха мама вязала варежки и носки, стирала белье, полола грядки. Грядки полоть ей и сын помогал, но не очень любил это утомительное дело – пальчиками надо каждую травинку дергать. Сколько их на каждой грядке, не успеешь прополоть сорняки, как тут же вырастают новые…

А бабушкиным владением был чулан.

Зимним воскресным утром, когда не надо было рано вставать и идти в школу, Матвейка любил наблюдать, как бабушка колдовала в чулане перед огненной пастью – челом печки. Бабушка ловко перебирала поочередно в руках ухваты, сковородники, кочерги, словно на музыкальных инструментах играла. Не глядя, выхватывала из-под печки нужный шест и легко перемещала с шестка в печь и из печи в горнушки чугуны, корчаги, сковороды.

Каждое воскресенье бабушка стряпала вкусные пироги. Как мог Матвейка помогал ей. А перед пирогами, которых еще нужно было дождаться, бабушка пекла палишки – тонкие пшеничные лепешки, – густо смазывая их топленой сметаной.

Когда дрова в печке прогорали, бабушка кочергой разравнивала раскаленные угли и ставила на них противни с пирогами, ватрушками или плюшками, которые промазывала маслом с помощью пучка гусиных перьев. Через некоторое время задняя изба наполнялась аппетитным ароматом печеного теста.

Бабушка всегда радовала Матвейку чем-то необычным, вкусненьким: запеченными яблоками, картофельником, кислым киселем, пареной тыквой, подпеченными на лопуховых листах ягодами малины.

На бабушке держалось все хозяйство – мама с папой постоянно пропадали на работе. Но даже летом, в разгар страды, мама не забывала о приятных сюрпризах для сына. То букетик клубники с сенокоса на Моховом болоте принесет, то орехов из Дальнего леса, то опят-луговичков из Романских лугов…

С отцом Матвейка общался реже. Тот работал водителем грузовика, постоянно бывал в разъездах. Но в редкие выходные они уходили на речку порыбачить или в Старую рощу за грибами. Отец хорошо разбирался в грибах, знал места. Научил сына находить подберезовики, подосиновики, грузди. В сосняке они собирали рыжики, их непросто было отыскать под плотным слоем старых хвоинок, в которые они замурованы. Однажды Матвейка с отцом набрали за Дальней поляной в овражке целый мешок опят – вот мама с бабушкой удивились! Насушили и развесили их на подоловке, которая всю зиму грибами осенними пахла.

Матвейка пытался не раз расспрашивать отца о войне, но тот всякий раз переводил разговор на другую тему.

– А кем ты был на войне? – спрашивал Матвейка.

– Связистом. Хочешь, научу тебя пользоваться азбукой Морзе? В жизни все может пригодиться. Трудно представить, что когда-то не было связи. В древности люди использовали сигнальные костры в случае нападения врагов. Моряки сигналы флажками передавали. Сообщения передавали голуби. Интересные опыты проводились с улитками. Каждой паре присваивали букву. Потом улиток разъединяли. Одну оставляли в Париже, другую отвозили в Нью-Йорк. Одна улитка получала легкий электроудар, а вторая за океаном его отражала, и таким образом можно было передавать сообщения. А ты знаешь, как переговаривались узники в замках? Была придумана специальная азбука: алфавит делили, например, на пять столбиков. Первый удар в стенку означал столбик, второй – номер буквы в нем.

Матвейка с Игорьком потом тренировались и иногда использовали эту азбуку, перестукиваясь во время игр на улице, делая друг другу подсказки.

Еще отец научил Матвейку изготавливать простой телефон: к двум спичечным коробкам привязываешь длинную нитку, закрепляешь ее спичками внутри коробков, расходишься с напарником метров на двадцать друг от друга, и можно переговариваться. Один говорит в коробку, второй слушает.

Отец много рассказывал сыну о машинах, иногда брал с собой в дальний рейс и удивлялся, что поездки сыну скучны и что техника его совсем не интересует. Матвейка чувствовал, что его безразличие к технике мешает их общению, но ничего не мог с собой поделать – сцепление, коробка передач скоростей, тормозные колодки, радиаторы… Что в них может быть интересного?

Больше всего Матвейке нравилось работать с отцом и дедом в саду. Он с нетерпением ждал августа, когда поспевали яблоки. Отец брал выходной (для него наступали желанные дни), и они все вместе – мама с бабушкой тоже им помогали – заготавливали плоды на зиму.

Обязанностями деда была уборка во дворе, заготовка дров, охрана летом сада. Возле бани на скамейке он устроил лежанку, где и ночевал августовскими ночами в пору созревания яблок. В предбаннике у него наготове стояли двузубые вилы – бянки. Но бывало, и опытный дед плошал. Как-то звонкоголосая и бойкая тетя Фрося – «деревенский репродуктор» – поутру хвасталась на всю округу:

– Залезли ночью в сад к Никифоровым, яблоки и правду сказать у них отменные, сочные. Крадемся мимо бани – слышим пыхтенье чье-то. Пригляделись, а это дед дрыхнет! Вот так сторож! Набрали спокойно яблок, сколько могли унести, да еще и созорничали: малахай бараний сняли с головы деда, положили яблок в него и пристроили на ветку сливы, навроде гнезда. А бянки на крышу бани закинули.

Дед тогда ворчал сердито: «Брешет она все, язык – метла навозная. Мстит мне. Прошлым летом уже попадалась на воровстве, и я отхлестал ее крапивой. Да мимо меня ежик в темноте не проползет!» Однако словам тети Фроси можно было поверить. Она не только в молодости, но и в более зрелом возрасте отчаянной была озорницей.

…Матвейка надеялся, что сад успокоит его, растворит в яблоневом шуме волнение, не утихающее в нем со вчерашнего вечера. Но этого не происходило. В шелесте листвы ему слышался шепот Инги: «Ты и правда похож на тюльпан…» Ее лицо выплывало из синей глубины сада, будто нарисованное ветром, и таяло в воздухе перед ним. Ее шелковистые светлые волосы, пахнущие цветущим жасмином, касались его лица. Или это черемуховые листья, сорвавшиеся порывом ветра с ветки, скользили по щеке?

Теперь Матвейка понял: подойти к Инге ему будет очень трудно, наверно, невозможно. Разве что случится нечаянная встреча во время игры вечером.

Неужели когда-нибудь наступит вечер?