Текст книги "Старая роща"

Глава двенадцатая Лесные закоулки

Неужели когда-нибудь наступит вечер?

Только бы дождаться. Случится нечаянная встреча с Ингой, и исчезнет мучающее Матвейку волнение.

От дома по тропинке в сад пришла, опираясь на подожок, бабушка.

– Вот ты где, озорник, в саду спрятался! Не захворал ли, часом? – Бабушка пригляделась к внуку. – Иди, выпей парного молочка. Я тебе в мазанке балакерь поставила, на всякий случай. Не сходишь ли со мной в Старую рощу за травой сочной для теленочка? Нарвать-то я нарву, а вот тележку довезти не осилю.

Матвейка рассеянно посмотрел на бабушку, не сразу поняв, что она от него хочет.

– Ступай во двор, возьми на погребушке серп и мешки крапивные. А я тем временем прогар у печи прикрою.

Когда они подошли к Старой роще, бабушка остановилась, перекрестилась и в пояс поклонилась лесу. Скосила глаза на неподвижно стоявшего внука:

– Поклонись хоть, чай спина не переломится! Лес – батюшка: и накормить может, и согреть в стужу лютую. Вся жизнь наша, поди, от леса. А то. Ты думаешь, кто научил людей жилье налаживать, запасы на зиму делать, охотиться, травы всякие распознавать? Все от нашего брата звериного. Много чего я наблюдала, пока с отцом в лесу жила. Мастер батя был на все руки – дуги гнул, деготь из бересты варил, дровни сам ладил. Научил меня повадки звериные примечать, следы различать на снегу, травы лечебные определять. Вместе делянки отмечали, за дубками ухаживали, стожки по полянам метали, чтобы лосей зимой подкармливать. Да мало ли чего. Помню, в шутку все приговаривал: жили в лесу, молились пенью, венчались вокруг ели, а черти нам пели… Прости меня, Господи…

…Из плотной зеленой кроны высокого дуба на опушке вылетела, шумно махая широкими крыльями и гортанно каркая, темная рыжевато-бурая птица с вырезкой на конце хвоста. Бабушка замахала вослед ей руками:

– Фу ты напугал! Коршун. Ишь ты, полетел в деревню цыплят воровать. – Бабушка замахала руками: – Шу-шу, твоих деток унесу! Шу-шу! Не лети в деревню, окаянный! Шу-шу!..

Однако бабушкино заклинание совсем не подействовало на хищную птицу, уже набравшую высоту и медленно парившую в сторону Афанасьевки.

Они пошли по лесной дорожке. Вокруг роем вились звенящие назойливо комары.

– Спасу от них нет никакого! Сыщи на стволе сухой гриб – трутовик, его дыма едкого они боятся, а то не дадут травы нарвать.

Вдалеке закуковала кукушка.

– А ты знаешь, что кукушка – это баба-оборотень, которая мужика своего погубила? Пра, вот провалиться мне на этом месте…

Под ногами бабушки хрустнула сухая ветка. Она испуганно отпрянула в сторону, не провалиться бы и правда.

– Так люди сказывают. Вот Господь-то ее и наказал, обратил в непутевую птицу, неклешную. Не может она вовек семью завести. Свои яйца все норовит подбросить в чужие гнезда. Навадилась, бездомовка! У нее и яйца-то окрашиваются то на манер малиновки, то горихвостки. Кукушонок вылупляется раньше законных деток. У него на спинке есть такая зацепочка, при помощи которой он выбрасывает хозяйских птенцов из гнезда. А кукушонок этот такой зевластый мошенник, что его крика не терпят и посторонние птицы и начинают его кормить, забывая про родных деточек. Только бы заткнулся, ирод! А корма ему много требуется, не напасешься.

Они вышли на полянку. Бабушка обвела ее привычным взглядом и, наклонившись, ловко сорвала невзрачный белый цветок:

– Вот, кукушкины слезы, вдовушки горемычной… Есть примета такая: прилетела кукушка на голый еще лес – к голодному году. Услышишь первым среди птиц ее голос в не одевшемся лесу – боязно становится. Нынче не слыхать было… Тут, меж кустов орешника сплошная трехлистка пошла. Давай нарвем, теленочек ее в охотку ест. Иначе траву эту снытью называют. Сам преподобный старец Серафим Саровский, живя в пустынной келье, три года одной этой травой питался. Складывал в горшочек, наливал воды и ставил варить в печь. А на зиму сушил, делая запасы. Надо сказать, в войну мы тоже сныть бригадой заготавливали. От голода спасала, поклониться ей надо.

Матвейка пробовал молодые стебельки трехлистки, очистив их от кожицы, как бабушка учила, но пресный приторный вкус ему совсем не понравился.

В темных местах леса трава это вырастает до метра в высоту. Однажды, еще маленьким, Матвейка потерялся в ней, – бабушка, занятая работой, ушла в сторону, на какое-то время забыв о внуке. Но он не испугался, столько всего интересного было внизу. Тогда он впервые узнал, что трехлистка в просветах, куда проникают солнечные лучи, расцветает белыми зонтиками. Не догадаешься сразу, что это та же сныть. И хотя день тогда был жарким, сухим, Матвейка и на руках, и на ногах ощутил влагу. На листьях травы выделялись капельки воды. Они, как серебряные бусинки, сверкали на нижних тройных листках.

А сколько разных букашек в траве ползало! На лисиную нору наткнулся, домик ежиков под старым пнем обнаружил, гнездо малиновки нашел в кустах метельника.

Наверху прямо над ними затукал дятел. Матвейка присмотрелся и через просветы в кронах увидел высоко на стволе сухой осины лесного кузнеца с красной шапочкой на голове, с белыми плечиками и черной спинкой.

– Петь дятел, конечно, не мастер, – поясняла бабушка. – Побарабанит твердым клювом быстро-быстро по сухой ветке: вот, мол, я и вокруг моя держава. Не достанет ему жучков под корой, отхватит на сосне шишку, перелетит на соседнее дерево, положит шишку в расщелину между сломанных веток и, крикнув: «Кви-кви-кви!..», учнет потрошить – только шелуха в стороны летит. Раскалывает чешуйки и достает оттуда семена.

Они начали рвать трехлистку и утискивать ее плотно в мешки. Бабушка, несмотря на возраст, работала сноровисто. Время от времени откладывала серп и начинала рвать траву охапками. Матвейка обратил внимание на ее руки – большие, жилистые.

– Уф, умаялась я что-то, отдышаться надо, – бабушка присела на подвернувшийся поблизости старый пень. – А бывало, меня не остановить было… – Она вытерла морщинистое лицо кончиком платка. – Всему свое время. Ливня бы не случилось, вон духота какая с утра, комары окаянные сдонжили, спасу от них нет. Отдыхай малость, Матвейк, всю работу никогда не переделаешь. Я вон с малолетства запряглась, всю жизнь бока ломала, а работы только все больше и больше прибавлялось. Маялась, хворать было некогда, детей в поле, между делом рожала. Радовалась малому. Помню, в конце лета работали все с девками на гумне – оно у нас за огородами задними находилось. Технику-то всю на фронт забрали. На уборочную все выходили – и стар, и млад, время военное не терпело. Жать приходилось серпами, снопы вязали, на гумне под навесом укладывали в ворохи, а потом молотили да веяли. Отдыха и по ночам не знали, и ничего, не уставали, не жаловались, до зорьки утренней песни распевали.

Бабушка нервным движением руки то ли от мошки отмахнулась, то ли слезинку спахнула с морщинистой щеки.

– Ладной я была, хоть и озорницей, чего уж там… Пофорсить больно любила. Гуртом парни за мной ходили по пятам. И матушка у меня ладная была. Говорили все: я в матушку Василису вся пошла – и лицом, и статью. Ее ведь даже барыня углядела, к себе в прислуги взяла. Да, в соседней деревне тогда барыня жила, было это еще до революции. Честью это почиталось – в прислуги-то попасть, первую попавшую не взяла бы. Но, надо сказать, привередливой была барыня. Ефросиньей Матвеевной Башмаковой ее величали. Славущей была помещицей в округе. Матушка сказывала, что сам Гришка Распутин, прости Господи, к ней наведывался. Нехристя этого ей сестра двоюродная порекомендовала. Что сказать, одинокой была Ефросинья Матвеевна, муж сгинул в японскую войну, тоже славный был офицер, в обороне Порт-Артура участвовал. Его фотография в мундире офицерском у барыни постоянно на комоде в золоченой рамке стояла…

Но Гришка беспутный только раз у нее в гостях побывал – видно, быстро раскусила барыня проходимца.

Порядок Ефросинья уж больно любила и прижимистой была. Летом все посылала Василису на Чуркину гору. Гора начиналась за барской усадьбой. Бывала и я там. Огромная была гора-то, с вершины всю округу увидишь, даже Афанасьевку в восьми верстах разглядишь в подробностях. Клубники там росло – встать негде. Присядешь – не разогнешься. Наберешь – и в короб, и в платок завяжешь, и в подол еще насыплешь. Матушка сказывала: барыня, бывало, смилостивится: «В подоле уж себе возьми. Покрупнее-то отбери для меня, а помельче оставь, маманьке дай отведать. Девка ты старательная, работящая. Подрастешь – за парня хорошего тебя отдам. Кой тебе годик-то?» А Василиса знала? Кто тогда считал годы? Документов никаких не было. А после записали наобум. Мамка ее все говорила: «Ну как же, помню. Родилась ты, когда гречиху молотили. Хорошо это помню…» И все. Да и девкам-то в те годы не больно радовались, надел им не полагался, только рот лишний в семье, скорее замуж сбыть старались.

Наработалась Василиса у барыни досыта, всласть. Спины не разгибала до Заговенья. Не сразу Ефросинья Башмакова привечать-то ее стала. Поначалу все присматривалась: не озорница ли? Малину собирает в саду – петь песни заставляла, не набрала бы в рот лишнего. Но потом приметила она ее сноровистость, аккуратность. Бывалыча пьет чай из самовара на веранде, подзовет ее пальчиком, усадит рядом, угостит то конфеткой, то кренделем, то пряничком. Для Василисы радость несусветная!

Девкой она смышленой была. Барыня все в ученье ее определить обещала: «А что, – говорила не раз, – будешь мне вместо дочери. У нас-то не сладилось. Чай, на старости меня не бросишь?»

Не знаю, сдержала бы она обещание, только вот революция помешала, все в ее жизни перевернула. После семнадцатого года барыня собралась было уезжать за границу, но потом решила остаться: «А вдруг муж мой Владимир вернется? Может, не убили его, в плену томится? Приедет же ко мне – а куда ж еще, – пустой особняк найдет. Будь что будет, останусь тут».

Советская власть, знамо дело, выселила ее из дома, все имущество описала. Доживала Ефросинья в сарае рядом с бывшим особняком – в нем Дом пионеров устроили. Присматривала за бывшей усадьбой. Вечерами долго сидела на скамейке, за играющими детьми с печалью наблюдала. Наверно жалела, что своих никогда не было. Мальчишки дразнили ее, приплясывали перед ней и кричали с издевкой: «Барыня, барыня, барыня-сударыня…» Она только усмехалась им в ответ. А матушка моя жалела ее. Как-то раз побывала там. Увидела простую деревенскую старуху – как меняет людей жизнь… «Не сбылось у нас с тобой, милочка, – покручинилась бывшая барыня. – Все могло бы быть по-другому. И Владимира не дождалась. Хотя все чаще думаю: может и хорошо, что он не вернулся и детей мы с ним не успели нажить… Что бы их ждало сейчас? Домаюсь уж в одиночестве…»

Запомнились матушке еще туфельки, подаренные барыней в молодости. Почти не ношенные: «Маловаты мне стали, а тебе как раз впору будут. Чай, женихи уж наведываются?» От радости Василиса запрыгала как ненормальная. Вот это был подарок! Она по деревне в них лебедушкой плавала – научилась барской походке немного от Ефросиньи. Девки-то, кто в лаптях, а кто и босиком, а она принцессой в барских туфельках.

И мне потом достались. Они до сей поры в кладовке лежат, в сундуке. Может, через них Васянька и приметил меня. Околачивался все вокруг нашей избы от темна до темна. А я гордая была, пусть побегает, статный больно, не зазнался бы чересчур… До него за мной все Тимофейка Калякин ухлестывал. Это который сейчас в пасечниках на пчельнике, Лешим теперича его кличут в деревне.

– Я знаю, – сказал Матвейка и вспомнил в подробностях вновь свое недавнее рискованное посещение Дальней поляны на спор с Игорьком.

– Вот. Василий Тимофейку-то быстро отбил. Вернее, сама я его отшахрила, больно уж простоват был. Заладил одно: ступай за меня да ступай, пятистенок мы нонче поставим, хозяйкой в дом войдешь… Какой там пятистенок, у них семеро по лавкам. Не из бедности ему отставку дала, из-за его хвастовства. Манеры неуклюжие, медвежьи, ручища – лапы, тронет за плечи – косточки хрустят. В работе спорый, конечно, но мало мне этого было. Вот Васянька, тот обходительный: то полушалок на Пасху преподнесет, то пряничком угостит. И грамоте был хорошо обучен. Семья у него хорошая была, работящие все – один к одному, поэтому хозяйство было справное, крепкое. Позьмо у них на Верхней улице находилось на неудобье. Там заплаточникам наделы отрезали. Но они смогли на ноги встать, хозяйство подняли. На богатство я никогда не зарилась, был бы мужик непьющий, к детям относился бы хорошо, ко мне был бы внимательнее, а остальное… Васянька таким и был: обходительный, в делах дотошный – работа в руках горела, к тому же статный – косая сажень в плечах. Ушел на войну с германцем – дожидалась я его, Богу каждый день молилась: только бы живой вернулся. Каждый день на гору Великаниху бегала, на дорогу из города все всматривалась. Так и не дождалась. На дорогу и после войны долго посматривала, не могла смириться. Отписали мне, что пропал без вести. Вышла замуж за нелюбого, брата его младшего Ивана. Куда деваться, семья была большая, надо было выживать… Ничего не скажу – мужик хороший, спорый в работе, сноровистый, а к сердцу не лежал… Что это я нонче раскалякалась, давай-ка за работу…

Набив полные мешки трехлистки, Матвейка с бабушкой вдобавок связали лыком еще дополнительную большую охапку лугового разнотравья.

– Пособи-ка мешки нагрузить на тележку. Скоро мы с тобой управились. Всю траву враз не увезем, придется воротиться.

На опушке они сели отдохнуть возле квартального столба.

– Вон, отметина моим отцом еще сделана. Дубы могучие мы с ним выхаживали, от вымахали, не обхватишь и втроем! – Прищурилась задумчиво бабушка, вокруг огляделась: – А ладные места наши, не наглядеться! Век бы из Старой рощи не уходила. Разве есть другая такая? Нет, не сыскать, я-то во многих местах побывала. И Афанасьевка наша – загляденье! Хоть и на неудобье расположена. Старики умные были, хорошую землю берегли. Наша Верхняя улица совсем на болоте стоит, весной в половодье в погреба вода талая попадает, но ничего, приспособились, подставки деревянные на дно установили. Вишь, вся улица в талинах. Они хорошо влагу впитывают, осушают почву. Из Старой рощи переселились. Ты видел, как талины перед дождем плачут? Капельки с листьев, как слезки, капают. Под деревом и в жару прохладно. Вроде и невзрачное на вид дерево, а расцветет по весне, всю деревню медовым ароматом окатит, голову дурманит вечерами… Что скажешь? Ладные наши места…

Матвейка вдруг вспомнил об Игорькином поручении выведать у бабушки: действительно ли была землянка, в которой прятались ее дядьки в Гражданскую войну, и где точно она находилась? Но как это сделать, чтобы не вызвать у бабушки подозрений?

– Мы с Игорьком Старцевым за Нижней поляной видели большую яму…

– А это мы в войну копали под блиндаж, нас всех, женщин и старших школьников, призвали. Распоряжение из области пришло. Ведь никто не знал, докуда фашист дойдет. Слава богу, миновала война Старую рощу, страшно представить, что бы с ней сталось…

– Говорят, что за поляной землянка раньше была.

– Кто говорит? – встревожилась бабушка. – Кроме меня никто про то не знает. От меня, чай, ты слышал. Бегала я к дядькам-то, мамка посылала узелок с едой отнести. На склоне оврага, меж кустов орешника. Помню еще, напротив того места дуб огромный, что великан из сказки, а на вершине сук, расколотый молнией надвое. Да теперь уж все изменилось, травой поросло, и овраг оплыл, не сыскать то место… Время такое было, дядьки мои от белых укрывались, те в деревне на два месяца обосновались, землю обратно у крестьян отнимали…

– Ну и ладно, – теперь надо было скорее сменить тему. – Давай, бабушка, я тележку повезу, а за остальной травой потом один приду.

– Управишься ли один-то? – засомневалась было бабушка, но, потерев рукой уставшую спину, согласилась: – А я тем временем самовар вскипячу. Утром принесла воду из желоба, что в Утином вражке. Вода отменная, без сахара сладкая.

Когда Матвейка вернулся за оставшейся травой, он заметил спешившего по дороге в глубь рощи Леху Черного. Тот шел, пригибаясь, озираясь по сторонам и прихрамывая, – недавно свалился с талины на Слободке, когда лазил к дуплу сабанки за яичками. Поведение Лехи показалось Матвейке очень подозрительным: что он задумал? Надо было проследить за ним.

Матвейка снял калоши – они у него хлябали со шлепаньем – и, прячась за деревьями, последовал за Лехой.

Тот свернул на тропу, ведущую к Нижней поляне. У Матвейки сердце екнуло: неужели что-то прознал о землянке? Но откуда? Не мог же Игорек проговориться. Случайно подслушал их разговор? У Лехи на такие дела звериное чутье. Матвейка с ужасом представил, что будет, если в хулиганские Лехины руки попадет винтовка или наган… Сначала ворон и голубей перестреляет, потом за лягушек возьмется… Нет, этого нельзя допустить!

Не дойдя до Нижней поляны, Леха резко свернул в сторону и исчез в густели орешниковых кустов. Матвейка прислушивался изо всех сил: никакого шороха. Наверно, Леха затаился, чтобы проверить, не следит ли кто за ним.

Матвейка ждал долго, боясь пошевелиться и выдать себя. Куда исчез Леха? Может, он доколдовался до того, что стал оборотнем и мог превращаться в зверька или в птицу? Смотрит сейчас из дупла сверху на Матвейку, высунув хитрющую мордочку, и хихикает…

Прямо над головой Матвейки вдруг хрустнула сухая ветка. Вспорхнула шумно с веток ближнего клена сорока, зяблик в стороне прервал свою песенку… И тут раздался наверху страшный грохот.

Матвейка не сразу понял, что произошло. Казалось, вся роща вздрогнула, как бывало в грозу. Запахло порохом и едким дымом. Стая соек заверещала над Нижней поляной. У Матвейки в голове, когда он пришел в себя, мелькнула ужасная мысль: так и есть, Леха нашел винтовку! Но когда и как он смог это сделать?! Выстрел раздался наверху, значит, Леха залез на дерево. Почему? Матвейка вспомнил, как они с Игорьком нашли здесь дупло, в котором жила белка. Они не раз наблюдали за ней.

Матвейка притаился в густых кустах орешника и стал ждать.

Какое-то время было тихо. Наверно, Леха перезаряжал винтовку. Интересно, где он взял патроны? Снова запахло дымом, но на этот раз сигаретным. Наконец Матвейка увидел, как с ближней липы по веревочной лестнице спустился на землю раскрасневшийся Леха Черный. Осмотревшись кругом, он закинул на нижние ветки липы лестницу, постоял еще немного, прислушался, и только потом, пригибаясь низко к траве, пошел к дороге.

Когда шаги совсем затихли, Матвейка выбрался из своего укрытия и подошел к липе, с которой слез Леха. Длинной сучкастой палкой он зацепил веревочную лестницу, скинул ее и осторожно начал забираться на дерево. Поднявшись до нижних веток, он увидел в промежутке между четырьмя стволами лип висячий шалаш. Сделанный из жердей и замаскированный ветками, он снизу не был виден. Забраться в него без лестницы было невозможно. Хитрец этот Леха! Держался домик на прочных слегах положенных в развилки сучьев. Покатая крыша была покрыта плотным слоем травы, прижатой к жердям веревкой. В углу был устроен стульчик из палок.

Куда же Леха дел оружие?

Матвейка обшарил весь шалаш, но ничего не нашел. Огляделся. На соседней старой липе он заметил небольшое дупло. Может, там Леха спрятал винтовку?

Матвейка пробрался по сучьям до дупла и просунул в него руку. На дне нащупал бумажный пакет. Достал его. В пакете, облепленном рыжими кусачими муравьями, оказалось несколько коробков спичек, начатая пачка американских сигарет и… наган! Осмотрев его, Матвейка понял, что это не наган вовсе, а поджиг – самодельное оружие, наподобие пугача, только большого и из которого можно было стрелять подшипниковыми шариками. Опасная игрушка, Матвейка с Игорьком опасались его делать, хотя пугач они, конечно, готовили накануне Пасхи. Чертей разгонять в Страстную субботу.

Из дула Лехиного поджига, еще не успевшего остыть, пахло горелой серой.

Матвейка немного успокоился: Леха Черный пока не обнаружил землянку, но им надо торопиться!

Из висячего шалаша хорошо просматривалась Нижняя поляна. Удобное место для наблюдения за ней! Возможно, Леха что-то пронюхал, о землянке мог еще кто-то в деревне знать, и вел тайные поиски ее. Надо обязательно опередить его!

Матвейке не хотелось покидать висячий шалаш. Отсюда открывался необычный вид на Старую рощу. Вокруг шумела листва, переливаясь множеством зеленых оттенков. От высоты слегка кружилась голова. Таким видят мир птицы. Рядом с собой на ветке липы Матвейка разглядел гнездо. Тщательно сплетенное, укрепленное паутинками; внутри виднелся белый пушок, а снаружи, для маскировки, гнездо было облеплено кусочками коры. Удобный и уютный домик. А вот и хозяин его зяблик прилетел. Матвейка замер, разглядывая птичку. Коричневая грудка, красноватая с коричневым оттенком спинка и светлая серая головка. На крылышках яркие белые полоски, – ни у каких других птиц Матвейка не видел такие. Покрутил зяблик головкой по сторонам: нет ли какой опасности? И только после этого юркнул в гнездышко.

Матвейке легко было представить себя зябликом. Ты легкий, как пушинка, можешь взлететь, подняться над деревьями, над Старой рощей, прилететь незаметно в деревню, сесть на ветку тополя перед окнами дома, в котором живет Инга. Заглянуть в окно и увидеть ее близко-близко.

Инге подходит быть, конечно, иволгой. С горделивой осанкой, в золотистом платьице, осторожной – иволга всегда прячется в глубине крон. Но и задиристой. Матвейка видел однажды, как иволги гонялись одна за другой и даже кусались. Они могут и к другим птицам придираться. Вблизи иволгу трудно рассмотреть. Прилетают эти красавицы поздно, в конце мая, – не сразу и узнаешь об их появлении – и улетают рано, в середине августа до начала листопада. Прилетев, сразу начинают строить гнезда где-нибудь повыше на тонких веточках, чтобы не добрались до них коршун или ястреб. Гнездо большое, корзинку напоминает, но заметить его непросто. Иволги свивают его из листьев и стеблей травы. У Матвейки было на примете одно иволгино гнездо, и он как-то летним днем даже наблюдал из-за кустов шиповника, как птицы кормили своих птенцов. К гнезду подлетела иволга-мама, передала птенцам мохнатую гусеницу, а в это время их папа – у него оперение ярче – сидел на соседней ветке и охранял их.

И пение иволги – звучное, словно на свиристели играет, – не сравнишь с простоватым пением зяблика. А бывает, прервется вдруг волшебный голос иволги и заскрипит, словно дверь на ржавых петлях, наверно недругов так отпугивает. Красивая и загадочная птица.

Расшумелась Старая роща. Из-за Мохового болота показалась тяжелая темно-сизая туча с беловатыми по краям кудрями. В глубине крон стало сумрачно и тревожно. Притихли птицы, раскаркались только вороны, заметавшись над верхушками деревьев, которые все сильнее и сильнее раскачивались от яростных порывов ветра. Нижнюю поляну накрыла темная туча. Казалось, протяни вверх руку – и дотронешься до ее пушистых краев.

Шалаш стал раскачиваться вместе со стволами лип, к которым был прикреплен. Сверкнула ослепительной стрелой молния, и вслед за вспышкой вздрогнула Старая роща от оглушительного раската грома. Матвейка совсем не испугался, его охватил дикий восторг: он оказался в самом центре грозной бури! Таких бешеных переливов сочных темных красок он еще никогда не наблюдал.

Закрапали громко по упругим листьям лип первые капли дождя. Потом будто порвалась с треском тяжелая туча, и хлынул как из ведра ливень.

Матвейка вспомнил бабушкино заклинание. Если хочешь, чтобы ливень прекратился, нужно произнести громко:

Дождик, дождик, перестань!

Я уеду в Иордань

Богу молиться,

Христу поклониться.

Я – у Бога сирота,

Открывал я ворота

Ключиком, замочком,

Беленьким платочком!

Матвейка не очень верил в эти причитания, но на всякий случай произнес их громко несколько раз. Странно, но ливень, едва начавшись, стал стихать и вскоре совсем прекратился.

Леха сделал надежное укрытие на деревьях – Матвейка почти не промок.

Растворилась в небе туча, и снова засияло солнце. Еще звонче запели птицы. Хлюпали по мокрым листьям оставшиеся от дождя на верхних ветках капли.

Матвейку охватила легкая дрожь. Он решил, что это от наступившей прохлады. Спустившись по веревочной лестнице и закинув ее на место, Матвейка побежал к дороге, сбивая по пути ладонями капли с листьев орешника. Выскочив из чащи на открытое пространство, он оказался посередине сверкающего серебряного озера. В нем отражалось яркое лазурное небо, а на поверхности переливались разноцветными жемчужинами осколки упавшей радуги.

Матвейка помчался по озеру, не боясь утонуть в нем. Оказавшись на противоположном «берегу», оглянулся: за ним остался серо-зеленый след в густой траве. Озеро неожиданно превратилось в обыкновенную лесную просеку.

Дрожь не проходила, хотя Матвейка согрелся от бега. Он понял наконец причину этого. Ему виделось среди листвы грустное лицо Инги, а в шелесте листвы слышался ее тихий голос. На мгновенье лицо девочки проявлялось так отчетливо, что можно было разглядеть озорные незабудки в глазах и мягкую загадочную улыбку, а голос звучал так отчетливо, что можно было разобрать фразы: «Ты похож на тюльпан…», «Извини, я не нарочно…»

Он умылся холодными дождевыми каплями, зачерпнув их ладонями с травы, но видение снова и снова проявлялось в листве перед ним.

Матвейка в растерянности прислонился спиной к дереву и закрыл ладонями лицо, стараясь унять волнение. Но оно не проходило.

С ним никогда еще такого не случалось.