Текст книги "Совдетство 2. Пионерская ночь"

7. Юрпалзай, Виталдон, Полпотовна, Стакан и другие

В нашем отряде обошлось без бузы: малы еще были, но зато мы переняли у беспризорников, попавших в Шкиду – школу имени Достоевского, другую отличную затею. Они там смешно переиначивали, сокращая, имена, отчества и фамилии учителей, в результате получались уморительные клички и прозвища: Константин Александрович Медников – Косталмед, Николай Викторович Сорокин – Никвиксор, Алексей Николаевич Попов – Алникпоп, Элла Андреевна Люмберг – Эланлюм.

Мы решили заняться тем же, только, как говорят по телику, «в конкретных исторических условиях». Идея (по секрету!) принадлежала мне, но Лемешев и Козловский горячо меня поддержали. Дело было так: в тихий час я, как обычно, развлекал ребят приключениями Виконтия Дображелонова. Вдруг в палату влетела воспитательница, тогда у нас была Полина Потаповна, бледная и вечно испуганная, так как ей постоянно снился один и тот же кошмар, будто у нее бесследно пропал пионер, и ее будут судить.

– Да плюнь ты на них! – имея в виду нас, успокаивал ее наш тогдашний вожатый Гарик, он вряд ли бы заметил, если бы у него вдруг исчез и весь отряд.

Так вот, в палату измученной тенью скользнула воспитательница и зашептала:

– Тише, ребятки! Умоляю! Анна Кондратьевна идет!

Мы прикинулись спящими. Это нетрудно, только не надо громко храпеть и чмокать губами для достоверности. Сквозь ресницы я видел, как вошла директриса, осмотрелась и сурово кивнула обомлевшей Полина Потаповне на шторы, там два «крокодильчика» выпустили из железных зубов верхний край материи. Потом начальница поморщилась при виде фантиков под кроватями.

– Мы все исправим, – лепетала, провожая директрису, наша страдалица. – Мы проведем субботник! Анна Кондратьевна…

– Не сомневаюсь, – холодно ответила та, покидая корпус.

И тут меня точно подбросило в кровати. Едва закрылась дверь, я проорал на всю палату:

– Анна Кондратьевна – А-на-кон-да!

– Точно! – подхватил Лемешев. – Двадцать копеек!

– Отпад! – обнял меня Козловский. – Ты мозг!

– Отлэ! – подтвердил Тигран.

– Анаконда? Кто это? – не въехал Жиртрест, настолько же тупой, насколько толстый.

– Дурак, анаконда – это разновидность удава. Ты телевизор смотришь? «Клуб кинопутешественников»?

– Мультики…

– Оно и заметно!

И тут на нас накатило вдохновение, не отпускавшее несколько дней. Полина Потаповна стала Полпотовной, кличка ей совсем не подходила, но зато про злодейства красного кхмера Пол Пота, отравленного идеями маоизма, постоянно твердили по радио. Старший вожатый Виталий Донченко превратился в Виталдона. Юру-артиста, Юрия Павловича Зайцева, переиначили в Юрпалзая, баянистку Таю из Китая, Таисию Васильевну Иконникову, окрестили Тайвасиком. Лысый Блондин, Матвей Игнатьевич, стал Мотыгой. Руководитель судомодельного кружка – Стас Канунников получил прозвище Стакан. Разными способами мы выведывали еще не известные нам фамилии и отчества сотрудников, чтобы сконструлить очередную кличку. Например, фамилию сторожа Семена Афанасьевича мы долго не могли узнать, так как он стеснялся ее из-за двусмысленности. Сами посудите, легко ли скромному человеку жить с фамилией Форсов, ведь «форсить» означает «воображать о себе невесть что»!

 
Воображала хвост поджала
От немецкого кинжала!
 

Но узнали-таки, когда, обнаружив ворота без охраны (старик отлучился на станцию за пивом для страдающего Стакана), Анаконда закричала на весь лагерь:

– Где этот Форсов? Я не позволю из детского учреждения проходной двор устраивать! Как появится, сразу же ко мне!

Так Семен Афанасьевич Форсов стал Семафором.

Тогда после первой смены я уехал на Волгу, но Козловский, которого предки законопатили в «Дружбе» до осени, написал мне на Волгу, что придуманные нами прозвища вышли за пределы четвертого отряда и блуждают теперь по всему лагерю. Более того, ими заразились взрослые, и он сам слышал через распахнутое окно, как Анаконда, отчитывая старшего вожатого за вялую бестолковость, в сердцах бросила ему в лицо:

– Да что с тобой разговаривать! Одно слово – Виталдон! Если бы не твой тесть, давно бы духу твоего здесь не было!

Но, вопреки ожиданиям, через год многие клички, придуманные нами в радостном озарении, отпали и отлипли сами собой. Во-первых, некоторые взрослые, получившие отличные прозвища, на следующее лето просто не приехали работать в лагерь. Например, Гарик Бунин – Горбун, схлопотавший за разгильдяйство «волчью характеристику». Или Полпотовна, у нее сон об исчезнувшем пионере превратился в навязчивую идею, и бедную Полину Потаповну, как рассказал Козловский, в конце третьей смены увезли в Белые Столбы на консультацию, и врачи запретили ей работать с детьми. А руководителя судомодельного кружка Стаса Канунникова, Стакана, не взяли в штат из-за необоримой тяги к спиртному, что и отразилось в его кликухе. Жаль! Какой мы с ним крейсер «Аврора» склеили – закачаешься!

К тому же в лагерь приехали новые ребята и девчонки, которые в «Дружбе» прежде никогда не бывали и не участвовали в упоительном придумывании прозвищ. То, что нам казалось верхом остроумия, их совсем не зацепило. Наконец, надо сознаться: не все «погоняла» получились удачными. Ежу понятно: Тая из Китая лучше, чем Тайвасик. По той же причине Юрпалзай снова стал Юрой-артистом, а Мотыга – Лысым Блондином. В общем, накрепко прозвища прицепились только к Виталдону и Анаконде, да еще к Галякве – Галине Яковлевне…

Мне казалось, никто никогда не узнает, что именно я подбил друзей придумать клички вожатым, воспитателям и другим сотрудникам. Но шила в мешке не утаишь. И в этом я вскоре смог убедиться.

Наш лагерь принадлежит на паях трем предприятиям – Маргариновому заводу, где работает Лида, Макаронной фабрике, там основное место службы Анаконды, и заводу «Клейтук», вываривающему из костей разные полезные вещества, – оттуда как раз прислали Виталдона, он зять директора. Знакомясь в первый день с новичками, мы, старожилы, обязательно спрашиваем: «Ты откуда?» Все пионеры делятся на «маргариновых», «макаронников» и «клейтуковцев». Правда, небольшая часть путевок распределяется через профсоюз работников пищевой промышленности. Поэтому есть еще у нас и «профсоюзники», или «залетные». Все они почему-то страшные задаваки.

Однажды маман вернулась с совещания, где обсуждали подготовку лагеря к летнему сезону, и за ужином восхищалась:

– Какая же все-таки хорошая вам начальница досталась! Деловитая, строгая, все помнит, все контролирует. А вот старший вожатый, по-моему, – рохля.

– Точно! – согласился я. – Одно слово – Виталдон.

– А память у Анны Кондратьевны – просто чудо! – продолжала ликовать влюбчивая Лида. – Подошла ко мне после совещания и говорит: «Привет передавайте Юре! Он у вас такой выдумщик!» Я не поняла и переспросила, что ты такое еще выкинул, а она – мне: «Вы ему передайте – он сразу все поймет!» И что же ты такое выдумал, сынок?

– Я… Я… – похолодел я и нашелся: – Девиз отряда.

– И какой же?

– Бороться, искать, найти и не сдаваться!

– Погоди, – захлопала глазами моя начитанная маман. – Это же из «Двух капитанов» – девиз Саньки Григорьева!

– Ты не расслышала, – вывернулся я. – Бороться, искать, найти и не за-да-вать-ся!

– Ну это совсем другое дело! Миш, скажи!

– Правильно, – кивнул Тимофеич, добрый после пива. – Задавак всегда бьют!

– А что Анак… она еще сказала? – осторожно уточнил я.

– Сказала, что ты в лагере скучаешь по клубнике, просто места себе не находишь… Это так?

– Бывает… – молвил я, делая вид, будто увлечен поисками в компоте урюка с косточкой, которую можно разгрызть и полакомиться орешком.

– Главный технолог «Макаронки», – вдруг радостно вспомнила Лида, – ездил в командировку – в Финляндию. Представляешь, там клубника в магазинах круглый год продается – даже зимой! Стоит, конечно, дорого, но лежит… Никаких тебе очередей.

– Сволочи! – буркнул на это Тимофеич.

8. Гороховый Маугли и царь шмелей

…Мы шли по ночному лесу, спотыкаясь об извилистые, бугристые корни, в лунной полутьме они казались змеями, переползавшими широкую тропу и одеревеневшими по мановению доброй волшебницы, которая позаботилась о безопасности усталых, но довольных пионеров. Мы брели, теряя строй, и пели, жутко фальшивя:

 
Пионеры, пионеры, пионеры,
Миллионы красных галстуков горят.
Пионеры, пионеры, пионеры,
Самый смелый, самый солнечный отряд…
 

Дорога повернула направо. Большая поляна с мятущимся малиновым пятном костра пропала из виду, исчез и серый силуэт Анаконды. А чем дальше от начальства, тем привольней дышит человек. Третий куплет Эмма Львовна, к всеобщей радости, даже начинать не стала. Мне вообще эта песня не нравится, какая-то ненастоящая, такие поют в начале праздничных концертов по телевизору, но потом можно услышать и что-то веселенькое. Уж лучше бы мы взяли песню «Гайдар шагает впереди…», как в прошлом году, но никто не стал возражать, когда Голуб на первом сборе предложил в качестве отрядной песни это занудство. Только вечный спорщик Борька Пфердман настаивал на «Орленке». Надо было, конечно, его поддержать, но он в прошлом году на один балл обошел меня в литературной викторине и получил награду – толстую книгу «Приключения Тома Сойера и Гекльберри Финна». Пферд – парень с гонором и, когда Жаринов в начале смены обозвал его жидёнком, сразу полез драться, хотя отлично понимал, что силы неравны. Голуб потом проводил следствие, выпытывая, откуда у Борьки столько кровоподтеков, а сам во время дознания косился на Аркашку. Но пострадавший объяснил, что мы играли в конный бой, а это очень опасный для здоровья вид спорта. Остальные подтвердили. Но дело тем не кончилось, история дошла до директрисы, она вызывала Пферда и тоже допрашивала, мол, скажи лучше правду, мы накажем обидчика! Однако Борька отлично знал, что за стукачество полагается темная, и поэтому снова завел шарманку про «конный бой» и не выдал тираннозавра, которого тут же отправили бы в Москву с волчьей характеристикой.

– Ты был конем или всадником?

– Я… – растерялся Пферд, соображая, как правдоподобнее ответить. – Конем…

– Не думала, что у такого уважаемого инженера, как Исидор Маркович, такой трусливый сын. Иди и подумай над своим поведением!

Анаконда в самом деле знает не только по именам всех пионеров, она помнит, как зовут наших родителей. Каждая выходка и проказа навечно запечатлевается в ее злопамятном мозгу, как в картотеке. Не голова, а какая-то бездонная копилка наших грехов. В начале этой смены она остановила меня возле библиотеки и спросила:

– Здравствуй, Юра! Что читаем?

– «Человек-амфибия». – Я показал книжку, которую нес сдавать: на обложке Ихтиандр плыл верхом на дельфине и трубил в большую раковину.

– Похвально! Научная фантастика развивает воображение, хотя оно у тебя и так фонтанирует! Кто же из героев тебе больше всего понравился?

– Дельфин.

– Почему?

– Он верный друг.

– А Гуттиэре?

– Нет! – твердо ответил я.

– Почему же?

– Если бы она по-настоящему любила Ихтиандра, то попросила бы доктора Сальвадора, чтобы он пересадил и ей акульи жабры – тогда они смогли бы вместе уплыть в океан и создать семью. А так она просто всплакнула и вышла за Ольсена. Вот и вся любовь!

– Смотрите, как вырос наш гороховый Маугли! – удивилась начальница. – Ну и сочини правильный конец! Ты же мальчик с воображением… Только сначала руки вымой!

Что она имела в виду, говоря о моем воображении, – придуманные обидные прозвища или страшные истории, которые я рассказываю ребятами перед сном, не совсем ясно. Умеет Анаконда выражаться двусмысленно. А с гороховым Маугли вышла такая вот смешная история. Давным-давно, когда Анна Кондратьевна была еще старшей вожатой, а я мал до неузнаваемости, мы возвращались с Ближней поляны под надзором двух воспитательниц. Я тогда страстно увлекался бабочками и, увидав большую лимонницу, вырвался и побежал за ней, она, словно специально, летела низко и неторопливо, присаживалась на цветы, как бы поджидая меня. Потом, взмахнув крылышками, бабочка направилась в лес, я за – ней и в результате, петляя между стволами, заблудился, как говорится, в трех соснах. Меня долго не могли найти, потому что я выбрел из леса на колхозное поле и от отчаянья уснул в горохе, объевшись предварительно сладкими стручками, отчего позже попал с поносом в изолятор. Когда же меня все-таки нашли и привели к старшей вожатой, спросила:

– Ну что, ребенок, набегался?

– Угу, – всхлипнул я, чувствуя в животе такое бульканье и брожение, словно проглотил кусок карбида.

– Как тебя зовут?

– Юра Полуяков…

– Полуяков? Запомню. Иди уж, гороховый Маугли!

Сшибая стулья, я вылетел из пионерской комнаты и помчался в «белый домик». Выходит, самое первое прозвище, продержавшееся целую смену, придумала она мне, я только со временем вернул должок.

Про мою любовь к клубнике Анаконда тоже говорила Лиде не случайно. Как-то Лемешев, Козловский и я отправились за бронзовиками на просеки, они начинаются прямо за бетонным забором и густо заросли диким колючим шиповником с душистыми красными и белыми цветами, в которых часто копошатся жуки с глянцевыми, точно бронзовыми панцирями. Когда они летят, сияя на солнце, кажется, будто по воздуху на вибрирующих полупрозрачных крылышках несется, посверкивая гранями, изумрудная брошка. Эти июльские жуки в лагере высоко ценятся, особенно девчонками, за красоту, многие хотят засушить их и увезти домой – на память о лете. На бронзовика можно выменять массу полезных вещей: конфету, пачку вафель, умело сложенные фантики, пару обеденных компотов…

Но моей «коронкой», смертельным номером, были шмели, которые в изобилии, тяжело гудя, слетались на сладкие цветы шиповника. Однако удобнее всего ловить их, когда они самозабвенно копошатся в розовых вихрах клевера. Скажу без ложной скромности, в нашем отряде, да и во всем лагере профессионально обезвреживать этих грозных сластен умел только я один. А научил меня этому редкому искусству давным-давно «макаронник» Степа, странный кособокий парень, больше всего на свете интересовавшийся насекомыми. Он единственный, на моей памяти, поймал за смену сразу трех махаонов, редких бабочек с удивительными желто-черно-синими резными крыльями, похожими на сказочные мундиры царских придворных. Началось с того, что Степа жестоко подшутил надо мной, доверчивым, безгалстучным растяпой, наблюдавшим, разинув рот, за тем, как он охотится в Поле. Умелец щедро предложил мне отведать собранный с цветов нектар прямо из подрагивающей мохнатой попки попавшего в плен шмеля. Я радостно согласился и тут же ощутил дикую боль, а потом, через пару минут, почувствовал, как, пульсируя, раздувается моя нижняя губа. Вскоре ее, страшно распухшую, выпяченную, можно было увидеть, слегка опустив глаза. Я зарыдал от ужаса и бросился в изолятор, холодея от того, что вдруг потерял способность членораздельно выговаривать слова:

– Ва вшо-про-бя-ра-жу!

Это означало: «Я все про тебя расскажу!» – самая серьезная угроза, на которую способен обиженный ребенок. Испуганный Степа меня догнал, остановил и пообещал в благодарность за молчание научить «обезжаливать» шмелей. Преодолевая боль, я согласился. Медсестра, увидев мою отвисшую, как у бульдога, губу, всплеснула руками, а догадавшись из моего бормотания, что случилось, обозвала меня идиотом, посоветовав в другой раз почеломкаться с ядовитой змеей. Потом она смазала место укуса чем-то мятным, дала таблетку и уложила в койку, принеся на ужин жидкой манной каши. Удивительно, но утром опухоль спала, и меня потом долго дразнили медососом. Степа сдержал слово и обучил меня своему мастерству. Для поимки выбирался экземпляр покрупней, предпочтение отдавалось «цыганам» – черным, лохматым шмелям с красными попками, а также «тиграм» – желто-полосатым страхолюдинам, в самом деле окрасом напоминающим страшных хищников. Делалось это так: шмеля, севшего, допустим, на клевер, резко накрывали панамкой или рубашкой. Это не трудно: он настолько увлечен сбором нектара, что на людей внимания почти не обращает. А может быть, надеется на свое жало? И напрасно…

Следующий этап гораздо сложнее: следует, постепенно сдвигая панаму, дождаться, когда из-под края высунется глазастая головка, а затем мохнатая спинка, которую надо крепко схватить двумя пальцами – большим и указательным. Пленник будет отчаянно жужжать, сучить лапками, вздымать хоботок, угрожающе ворочать брюшком, показывая опасное острие, но достать и укусить не сможет. От волнения с хоботка иногда срываются янтарные капли. Если быстро подставить ладонь, можно потом слизнуть: очень вкусно! Самый опасный – третий этап: свободной рукой надо, улучив момент, сильно сдавить верткое брюшко, да так, чтобы из попки до отказа высунулось черное, кривое, как сапожное шило, жальце, которое следует подцепить ногтями и резко выдернуть вместе с белесой требухой. С этой минуты шмель абсолютно безопасен и приручен. Поначалу он может попытаться улететь, но буквально через два метра обессиленно садится на травку. Теперь с ним можно играть, выкидывая разные интересные фокусы. Например, незаметно посадить его на цветок, а потом спросить девчонку:

– Хочешь поймаю голыми руками?

– А ты не боишься? Он же кусается!

– Ни капельки!

– Ну, поймай, если такой смелый…

И вот под изумленными девчачьими взорами ты преспокойно берешь шмеля с цветка, кладешь на ладонь и даже гладишь пальцем взъерошенную спинку!

– Почему он тебя не кусает?

– Я царь шмелей!

Или можно незаметно пустить обезжаленного «тигра» на блузку другой девчонке, какой-нибудь ябеде или воображале, и ждать, пока она, заметив страшную опасность, заголосит на весь лагерь:

– Ой, мамочка! Спасите!

– Что случилось!

– Шмель!

– И всего-то?

Ты снисходительно подходишь и хладнокровно спасаешь трусиху от безвредного чудовища.

Два года я был в глазах всех отрядных девчонок укротителем шмелей, потом Лемешев, гад, так и не научившись вырывать жало, разболтал мою тайну. И они возмутились, что я, мол, издеваюсь над живой природой, гублю бедных доверчивых насекомых, приносящих людям пользу, опыляющих растения, ведь без жала они потом, бедненькие, погибают. Как будто не погибают бабочки, когда их прикалывают булавками к обоям! Меня даже хотели вызвать на совет отряда и вынести порицание, но наша тогдашняя воспитательница, преподававшая в школе биологию, успокоила общественность, объяснив, что в отличие от пчелы, оставшись без жала, шмель не гибнет, но становится как бы неполноценным инвалидом. В общем, с меня взяли честное пионерское, что я впредь не стану калечить несчастных насекомых. Я легко согласился и даже не стал скрещивать пальцы во время клятвы. Зачем? Моя тайна раскрыта, девчонки не визжат от ужаса и не считают меня больше царем шмелей, ловить которых стало с тех пор не интересно…

9. Внуки Мишки Квакина

…Но вернемся на просеки. Они упираются в садовые участки с маленькими домиками в два окна или просто с сарайчиками, куда под замок прячут лопаты, грабли, тяпки, лейки. Одни наделы совсем не огорожены и заросли травой вперемешку с кустами. Другие обнесены штакетником, ухожены, изборождены грядками – с разной зеленью, и обсажены по периметру смородиной, крыжовником, малиной. Есть и молодые яблони с белеными стволами. Один участок с гостеприимно распахнутой калиткой нас особенно заинтересовал, особенно – длинные ряды низких кустиков с тройными зубчатыми листиками, а из-под них выглядывали большие бугристые ягоды, привлекательно красного цвета.

– Зайдем? – предложил Козловский.

– Поймают, – усомнился осторожный Лемешев.

– Кто? Дачники приезжают только в субботу вечером. Пацаны из первого отряда тут все время пасутся – еще никого не поймали.

– Ну, что, Шляпа? – оба посмотрели на меня с надеждой.

– Три минуты. Только едим, – внимательно оглядевшись, решился я. – В карманы ничего не берем. На «атас!» разбегаемся в разные стороны. Если что – мы просто хотели срезать путь через участки и заблудились.

– Ура! – хором вскричали мои друзья.

Но, выбирая самые крупные, рубиново-сизые ягоды, мы задержались гораздо дольше, чем на три минуты, увлеклись, потеряв бдительность, да еще жадный Козел, обнажив черную кудрявую голову, стал складывать клубнику в панаму. Впрочем, я и сам увлекся, не успевая прожевывать и глотать ароматно-сладкую мякоть, слегка похрустывавшую на зубах мельчайшими семечками. Хозяин выскочил из кустов малины внезапно и бесшумно. Он был в капроновой шляпе, синей майке и полосатых пижамных брюках. Толстыми волосатыми пальцами схватив за ухо Лемешева, садовод заорал:

– Попался, вредитель! У-у, рыжий! Вот кто к нам повадился! Плодожоры!

– Дяденька, я больше не буду! – взвыл от боли и ужаса Пашка. – Это не мы! Мы хотели дорогу срезать!

– Конечно, не будешь! В колонии клубники нет! Срезался ты, парень, всерьез!

Вот так, крепко держа за ухо, он повел Лемешева в лагерь, а мы, понятно, поплелись следом: не бросать же друга в беде! Оторопевший Козловский так и нес в руках улики, пропитавшие белую панаму рубиновым соком. А ведь я предупреждал идиота! Семафорыч, завидев шествие, отпер калитку и даже отдал честь со словами:

– Попались в плен? Эх вы, раззявы! Какие из вас, на хрен, разведчики!

В приемной директора терпеливо сидел с папочкой на коленях Заборчик – бухгалтер Захар Борисович Чикман. Лицо у него всегда было печальное, а глаза безутешные, словно его постоянно заставляют совершать какие-то дурные поступки, и он, внутренне протестуя, вынужден подчиняться. Увидев нас, Заборчик даже повеселел, поняв, что нам сейчас хуже, чем ему.

Секретарша директора Галина Яковлевна Ванина (Галяква), ехидная, сухая, как щепка, старушенция, вскинулась, перестав трещать на машинке, злорадно глянула на нас поверх очков и фыркнула, выказав презрение к расхитителям садовых товариществ.

– У себя? – сурово спросил дачник.

– У себя! – кивнула она и снова сникла над клавиатурой, выставив седой пучок волос, стянутых на затыке фигой. – Но к ней нельзя!

– А ну пошли! – садовод потащил Лемешева в кабинет.

Мы, понурив головы, шагнули следом. Анаконда говорила по телефону, и судя по подчиненному выражению лица, – с московским начальством, докладывала, что к родительскому дню все готово. Увидев нас, она даже бровью не повела, а только приложила палец к губам, мол, не мешайте – важная линия! Огородник кивнул, вытер со лба платком пот и еще крепче сжал Пашкино ухо. Козловский хотел спрятать промокшую соком панаму за спину, но директриса еле заметным движением головы предупредила: поздно, голубчик! Спокойно и неторопливо закончив отчет, она положила трубку и долгим взглядом осмотрела каждого из нас, потом вперилась в дачника.

– Антон Максимович, отпустите ребенка, не убежит!

Тот подчинился, снял шляпу и разжал волосатые пальцы: Пашкино ухо напоминало большую клубничину, раздавленную в лепешку.

– Вот, полюбуйтесь, Анна Кондратьевна, на вашу саранчу! Совсем житья от них не стало. Каждый божий день озоруют. Садишь, горбатишься, удобряешь, поливаешь, а урожай – пшик!

– Позор! – показательно прикрикнув, она погрозила нам пальцем.

Мы низко опустили голову – рыжую, русую и черную.

– И много съели? – участливо поинтересовалась Анаконда.

– Килограмм точно сожрали. Когда это вредительство кончится?

– После третьей смены – это я вам точно обещаю.

– Безобразие! Я заявление в милицию напишу.

– Обязательно! Они у вас на грядках пост организуют.

– Смеетесь?

– Да уж какой тут смех! В третий раз приходите. Спасибо за бдительность! Виновные будут наказаны. – Она полезла в сумку и вынула оттуда пять рублей. – Получите компенсацию!

– Ну, на пятерку-то они не наели… – замялся дачник.

– Ничего, это на перспективу. Скоро крыжовник и вишни поспеют.

– Спасибо… Вы не поймите… Мы не куркули какие-нибудь. Но ведь и ягода сама не растет, пока обиходишь – семь потов сойдет…

– Я понимаю!

Антон Максимович взял синюю бумажку и, пятясь, покинул кабинет. Директриса еще раз оглядела нас с ног до головы, задержавшись на распухшем Пашкином ухе, потом громко, чтобы было слышно через тонкую дверь в приемной, распорядилась:

– Галина Яковлевна, подготовьте приказ об отчислении из лагеря Полуякова, Захарова и… э-э-э… Лещинского. Четвертый отряд.

– С какой формулировкой и от какого числа? – уточнила Галяква, возникая на пороге.

– С завтрашнего дня. Нет. С послезавтрашнего. Как раз родители приедут и заберут их, голубчиков, под расписку.

– Формулировка? – спросила, ликуя, секретарша.

– Формулировка… – Анаконда плотоядно задумалась. – Формулировка такая: «За расхищение коллективной собственности, выразившейся в пожирании… нет, в поедании клубники на дачных участках».

– В регулярном поедании? – подбавила зловредная Галяква.

У нее на носу, видимо, с самого детства росла большая волосатая бородавка, исключавшая всякое милосердие к окружающим.

– Именно – в ре-гу-ляр-ном. Спасибо за подсказку, Галина Яковлевна! – благодарно кивнула Анаконда и безжалостно глянула на нас. – Ну что, внучата Мишки Квакина, доигрались!

– Мы больше не бу-у-удем… – загнусили мы.

– Поздно рыдать, голубчики! Поезд ушел. Поздно, расхитители клубничной собственности! Раньше надо было думать. Теперь – бесполезно. Прямо на торжественном построении я и передам вас родителям из рук в руки с волчьими характеристиками. При всех! Вот позору-то будет! Бедная Лидия Ильинична. – Анаконда посмотрела мне в глаза, словно гипнотизировала перед тем, как проглотить. – Пошли вон, паршивцы!

Поняв, что жизнь погибла, мы повернулись и побрели восвояси.

– Захаров! – окликнула она.

– Что? – с надеждой обернулся Лемешев.

– Марш в медпункт, пусть тебе ухо обработают, а то неровен час отвалится. Как я тебя Ирине Аркадьевне одноухого верну! Захар Борисович, зайдите!

Бухгалтер вскочил со стула и, чуть не сбив нас с ног, вбежал в кабинет:

– Накладные бы подписать, Анна Кондратьевна!

– Давайте! Вы вот что, проведите-ка пять рублей через радиокружок.

– Анна Кондратьевна, лучше через судомодельный, – мертвым голосом возразил Заборчик.

– Ну, вам видней, вы у нас материально ответственный…