Текст книги "Совдетство 2. Пионерская ночь"

9

Когда мы вернулись к своим, игра была в самом разгаре. Тимофеич сидел хмурый, красный, видимо, недавно ругался с коллективом. Особенно его злило, когда Батурины, оставшись вдвоем в игре, не варят «впотай», чтобы увеличить котел, а, посмотревшись и узнав, у кого сколько очков, уступают кон один другому или делят банк по-семейному. Но если им приходит шваль, они сразу же начинают уговаривать других не мелочиться, не жмотничать и заварить настоящий котел! Эти явные семейные уловки бесят моего жутко справедливого отца. Но и у него есть свои недостатки, например, такая нелепая манера: имея на руках слабый расклад, он вдруг подбоченивается, изображает баловня судьбы и поддает, лихо швыряя серебро в блюдечко. Отец наивно думает, что кто-то испугается, решив будто у него очков тридцать, и зароет свои карты или от страха предложит сварить не глядя. Но это редко удается, его хитрости видны насквозь. Смешнее Тимофеича блефует только дядя Ваня: пытаясь убедить народ в своем невероятном везении, он надувается, багровеет, его лицо принимает зверское выражение, он сам, кажется, начинает верить в свое везение. В таком состоянии может поддать целый рубль, но тут уж вмешивается Аграфена Гурьевна, отнимает у мужа карты, смотрит их, зарывает, бранится, а рубль изымает из котла, как брошенный по глупости. Дядя Ваня страшно обижается, уходит, словно навсегда, и, покурив, через пять минут появляется как ни в чем не бывало, – с добрым лицом детского доктора…

Итак, когда мы вернулись, отец сидел сердитый. Тетя Валя, выгнув карты веером, прижимала их к груди так, что подглядеть невозможно, даже если иметь глаза на стебельках, как у рака. Она смотрела вверх и что-то считала в уме, шевеля губами. Жоржик отрешенно улыбался, думая, видно, не об игре, а о своей лодке. Башашкин нетерпеливо ерзал, озираясь. Увидев меня, он обрадовался и махнул рукой, мол, скорее ко мне! Я передал Сашку Лиде и бабушке, они карты не любили и в сторонке рассматривали, развернув, выкройку, вклеенную в журнал «Работница». Оголодавшему брату тут же соорудили огромный бутерброд с колбасой, и он целеустремленно занялся обжорством, делясь впечатлениями от нашей прогулки. Дядя Юра отдал мне свои карты и, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу, проинструктировал:

– Если тетка пройдет, не связывайся. Сбрось! Понял?

– Понял. А если не пройдет?

– Тогда сам решай! Деньги оставляю, – он кивнул на два столбика мелочи – меди и серебра. – Не безумствуй!

– Ладно, – ответил я, млея от такого доверия.

Башашкин, захватив газету, торопливо потрусил к дальним елочкам, а я присел на корточки, заглянул в оставленные карты и, как взрослый, нахмурился, проговорив: «Ё-кала-мане!» Расклад был не ахти: восемнадцать «очей» – туз и семерка виней. Тимофеич глянул на меня с надеждой: все-таки родная кровь, а тетка предложила посмотреться. Я, к неудовольствию отца, солидно кивнул, она заглянула в мои карты, показала свои – даму и валета червей:

– Бросай! Ваши не пляшут.

Я так и сделал. Тимофеич, негодуя, последовал моему примеру, бормоча что-то насчет мелких жмотов и махинаторов, с которыми никогда хороший котел не затеешь.

– Варим не глядя! – вдруг предложила Батурина Жоржику.

– Как скажешь, Валюша… – пробормотал тот, очнувшись, и бросил карты, кажется, толком их не рассмотрев.

Зато дотошный Тимофеич, перехватив зарытые листики, оценил приход и даже присвистнул:

– Везет же некоторым! Два туза! Зачем же ты согласился варить, Петрович?

– Валюша попросила.

– А если она у тебя сотню попросит?

– Не дам. На лодку тогда не наскребу.

– Миш, тебя не поймешь, – огрызнулась тетя Валя. – Не варят – плохо, варят – тоже не здорово!

– Ладно мозги-то мне канифолить! Сдавай!

Батурина сноровисто пересчитала деньги в блюдечке, объявила, сколько нужно доложить каждому, в результате на кону собралось больше рубля. Я смотрел, как она складно тасует колоду, и прилежно снял «шляпу», надеясь, что Башашкин задержится в елочках подольше, дав мне возможность забрать котел. И в самом деле, мне пришли валет, девятка и семерка червей. Почему масть в виде красного сердечка называется червями, понятия не имею… Жоржик и Батурина сбросили. Тимофеич хитро на меня посмотрел и предложил варить, я замялся, понимая, что у него в лучшем случае очко, но он тут же завел свою песню о перестраховщиках и жмотах, с которыми никогда настоящую игру не сладишь. Пришлось согласиться, учитывая, что мы одна семья.

– Молодец, Юрка! – похвалил отец.

А тетя Валя, перехватив мои карты, покачала с осуждением головой. В блюдечке скопилось уже больше двух рублей. Тимофеич особенно тщательно мешал карты, а снять вызвали жующего Сашку, он настолько проникся важностью порученного дела, что дал мне подержать большой кусок кекса, и в результате получил назад половину, слишком поздно поняв свою оплошность. Когда сдавали, вернулся из елочек Батурин:

– А вот и я!

– Ты чего так долго? – спросила тетя Валя.

– Свежо питание! – ответил он. – Комары появились. Кусаются, как шакалы! Ну как тут без меня?

– Племянник твой наварил, – сообщила тетя Валя.

– Вот и хорошо! А мы заберем!

– Не говори гоп, пока не перепрыгнешь! – усмехнулся отец.

Башашкин принял у меня карты, в которые я еще не успел заглянуть, и стал над ними колдовать, он осторожно, буквально по миллиметру, бормоча заклинания, сдвигал, приоткрывая масть и листики один за другим, при этом дядя Юра смешно дул на них, словно мог таким образом изменить расклад в свою пользу. В результате он натянул и надул себе двадцать пять очков – даму, девятку и шестерку крестей.

– Поддаю! – мигнул мне Батурин и бросил в тарелочку двугривенный.

– Есть такое дело! – кивнул отец и тоже поддал.

Тетя Валя внимательно глянула на мужа, вздохнула и сбросила карты. Все обратились к Жоржику: он сидел с удивленным лицом и от растерянности никак не мог найти в карманах свой янтарный мундштук, который сосал в минуты сильного волнения. За игрой мы как-то забыли про доносчика Сашку, а тот, как чертик, высунувшись из-за спины Егора Петровича, голосом потомственного ябеды заверещал:

– А у него одни картинки!

– Пас! – отец, крякнув, отшвырнул свои карты в отыгранную кучу.

– Можно посмотреть? – я потянулся к ним.

– Любопытной Варваре на базаре нос оторвали! – рявкнул он и нервно перемешал «рубашки».

– Сварим? – душевно предложил Башашкин.

– Карта обидится, – покачал головой Жоржик.

– Тогда открывайтесь! – приказала тетя Валя. – Ну, показывай, Петрович, свои – обидчивые!

И Жоржик медленно выложил на клеенку валета, даму, короля и туза бубей.

– Сорок одно! – ахнула Батурина.

– Етитская сила! – не удержался дядя Юра.

– Я же говорил, одни картинки! – Сашка прыгал вокруг нас, как вождь краснокожих.

Даже бабушка Маня и Лида, равнодушные к картам, забыли выкройку и присоединились к всеобщему изумлению. Тетя Валя стала вспоминать, когда и кому на ее памяти выпадало сорок одно, оказалось, года четыре назад дураковатому Альке Былову, бабушкину соседу, которого и за стол-то сажали, если не хватало игрока. Он даже не понял, какая везуха ему привалила, ведь на кону стояли копейки.

Отец тут же вспомнил свою историю. Некоторое время назад его по линии профкома отправили к морю в санаторий «Хоста» в январе – подлечить нервы, сильно расшатавшиеся из-за спирта для протирки контактов. По вечерам собирались в четырехместном «полулюксе» у шахтеров – перекинуться, и наладился к ним один местный – Рустам, мужик фасонистый и с понтами. У него с собой всегда была пачка денег. И он время от времени нагло блефовал с криком:

– Червонец под вас!

Понятно, закрыть десятку даже богатые шахтеры не решались, и Рустам, ухмыляясь, всякий раз брал кон. Но вот однажды донбассец, его все звали по фамилии – Пилипенко – уперся. Рустам – трояк на кон, и он – трояк, Рустам – десятку, и он десятку. Наконец, местный разъярился и швырнул всю свою пачку. Пилипенко попросил взаймы у друзей. Они ни в какую, мол, отступись, без штанов останемся, а тот, чуть не плача, клянется: ей-богу верну, продам мотоцикл и рассчитаюсь. В общем, собрали по кругу требуемую сумму, Пилипенко закрыл котел и выложился: сорок одно! В результате – снял банк в девятьсот восемьдесят шесть рубчиков! Рустам только плюнул и больше к ним не приходил, а донбассец всех до конца курсовки угощал вином и пивом.

– Без малого тысяча! – ахнула Лида.

– Старыми – десять тыщ! – ужаснулась бабушка Маня.

– Ого-го, Жоржик, десять лодок можно купить! – хохотнул Башашкин. – А тебе сколько обломилось?

– Почти трешка! – гордо ответил счастливчик.

– Как раз лодку покрасить.

– И то правда!

– А четыре туза кому-нибудь приходили? – спросил я.

Повисло молчание. Наконец, тетя Валя заговорила:

– Я слышала, на Пятницком рынке перед войной мясники играли, так одному четыре туза привалило. Кон-то он взял, но на следующий день палец себе топором оттяпал…

– Типун тебя на язык, дочка! – побледнела бабушка и перекрестилась.

– Что-то прихватило спинку, не открыть ли четвертинку! – нарочито весело, чтобы перебить неприятное впечатление, предложил Башашкин.

– Золотые слова, своячок! – обрадовался Тимофеич. – Раздавим мерзавчика! Как, Жоржик?

– Так вроде все выпили?

– Ха-ха! – засмеялся дядя Юра и замурлыкал на мотив популярной песни:

 
Я ходил среди скал —
Четвертинку искал.
Четвертинку нашел —
За поллитром пошел…
 

Он, как фокусник, вынул из кармана четвертинку «Московской».

И я догадался, почему Батурин так долго пропадал в елочках. По лесопарку бродили пенсионеры с дерюжными мешками или брезентовыми рюкзаками за спиной, как у геологов, они в основном собирали под кустами пустые бутылки, но у некоторых можно было купить с небольшой наценкой водку или вино.

– Исключительно для сугрева! – согласился Жоржик, умоляюще глянув на Марью Гурьевну.

Для «сугрева» женщины, поколебавшись, разрешили. В самом деле, стало свежо: май все-таки, да и день клонился к вечеру, в Измайлове похолодало. Солнце спряталось за деревья и только кое-где косыми лучами проникало между стволов, точно золотые волосы Василисы Премудрой сквозь частый гребень, который, если его бросить на скаку позади себя, сразу превратится в мрачную непроходимую чащу.

10

Выпив и закусив, стали собирать сумки, и бабушка Маня никак не могла найти свою китайскую тарелку, на которой раскладывали нарезанные сыр и колбасу.

– Где ж она? Такая – с цветочками по кайме…

– Может, и не брала ты в этот раз, мам? – пожала плечами Лида.

– Да я еще, дочка, в своем уме.

– Разбиваем поляну по секторам! – с дурашливой деловитостью объявил Башашкин.

– Ага, ты еще служебно-разыскную собаку вызови! – ухмыльнулся отец.

– Давайте уж домой… – жалобно попросил Жоржик. – К дождю, что ли, душно?

– Вроде, наоборот, посвежело.

Я огляделся и, не обнаружив поблизости младшего брата, понял, кто спер посудину. Сашку я нашел за ельником, он положил пропажу на вершину небольшого муравейника, вызвав тем самым оживление тамошнего населения. Вся тарелка покрылась, точно живыми иероглифами, насекомыми, они бегали по фаянсу, недоуменно шевеля усиками: вроде пахнет интересно, а схватить и утащить домой нечего. Пока я стряхивал с посуды мурашей, брызгавших во все стороны кислым спиртом, брат, мужественно перенеся подзатыльник, излагал мне свой план переселения полезных насекомых в наше общежитие для борьбы с рыжими тараканами.

– Балда, они же кусаются! Зажрут всех.

– А приручить?

– Пошли, дедушка Дуров! Знаешь, какой там кипеж подняли из-за тарелки? Неважнецкие у тебя дела!

– Выдашь? – спросил брат, глянув на меня с заведомым презрением.

– Посмотрим на твое поведение! – я ответил ему любимыми словами старших товарищей и спрятал тарелку под рубашку.

Когда мы вернулись, безнадежные поиски все еще продолжались, но велись явно для успокоения безутешной бабушки Мани. Она горестно сидела на пеньке, вспоминая, где и как купила шесть китайских тарелок и при каких обстоятельствах были разбиты пять из них. Осталась последняя – самая любимая. У взрослых вообще удивительная память на судьбы вещей, даже самых незначительных, вроде куска душистого мыла. Я незаметно сунул пропажу в траву и, дав взрослым еще пору минут погоревать, воскликнул:

– Да вот же она!

– Где? Точно! Я вроде там смотрел! – удивился Башашкин.

– Купи очки! – посоветовала тетя Валя.

– А кто ж ее туда положил?

– Какая теперь разница? Главное – нашлась!

– Ну вот, Маруся, а ты огорчалась! – обрадовался Жоржик и бережно передал жене находку. – Разве можно так из-за ерунды горевать!

– Вещь все-таки! – вздохнула бабушка.

Сашка благодарно посмотрел на меня, а я тем временем проклинал свое великодушие, так как на тарелке остались муравьи, и, пока я прятал ее под рубашкой, они, перебравшись на мой живот, зверски меня искусали. Как говорит Башашкин, добро не бывает безнаказанным.

Мы проверили сумки, а мусор с объедками завернули в две газеты – «Правду» и «Вечерку», чтобы выбросить в ближайший помойный бак, похожий на ступу Бабы-яги – только с ручками по бокам. Раньше мы так не делали, а просто оставляли кучку отходов где-нибудь в кустиках, но Лида на выездном семинаре партактива прослушала лекцию одного академика об угрожающем загрязнении окружающей среды и была потрясена тем жутким фактом, что при сохранении всеобщего свинства уже следующее поколение землян будет ходить по колено в мусоре даже на далекой Амазонке. И когда наша компания снова оказалась на травке, моя впечатлительная маман, блистая слезой, пересказала угрожающую лекцию своими словами. Скептический Тимофеич назвал надвигающуюся катастрофу хренотенью, что означает «тень от хрени», но остальные впечатлились и договорились: отныне уносить отходы отдыха с собой, упаковав в газеты. При этом Лида бдительно следила, чтобы на полосах не было портретов Брежнева или Косыгина. Конечно, сейчас не прежние времена, когда за селедку, завернутую в печатный снимок Сталина, могли отправить в тюрьму: Башашкин рассказывал мне про такой случай. Но и сегодня мятые лица руководителей СССР на свертке с мусором, по мнению Лиды, – это очевидная политическая ошибка, которую лучше не допускать.

Подхватив сумки и свертки, мы двинулись к выходу. Лесопарк к тому времени почти опустел. Кое-где еще догуливали, выпивая «посошок», судя по всему, не первый и не последний. В другом месте, собираясь в обратный путь, расталкивали тех, кто разморился под хмельком и крепко уснул на травке. В третьем искали пропавших: взрослые в нетрезвом виде часто, как и дети, теряются. Испуганная женщина в соломенной шляпе жалобно звала кого-то, видимо, мужа:

– Петр, ты где? Мы уходим! Это, наконец, не смешно! Петя!

– Надо сбегать на пруд… – советовали ей. – Не дай бог!

– Да этот пруд можно вброд перейти.

– Пьяному лужа по уши…

На знакомой полянке тем же кружком, но слегка поредевшим, продолжали играть в волейбол, и тот же самый низкорослый пузан по-прежнему кричал: «Беру!», смешно приседал и все так же промахивался. Над ним все дружно смеялись, и я вдруг подумал, что делает он это нарочно: из лучших чувств, веселя друзей.

В кустах черемухи, к вечеру напоившей воздух парикмахерским дурманом, обнималась, всхлипывая, парочка. Мощный и абсолютно лысый мужик в белой нейлоновой рубашке хотел, казалось, поцелуем повалить на траву худую растрепанную женщину с задранным оборчатым платьем. Странно, мне всегда казалось, что любовь – это удел шевелюристых мужчин. Тонкая тетя, зажмурившись, одной рукой самозабвенно обнимала могучий затылок кавалера, а другой лихорадочно одергивала подол.

– Бесстыдники! – буркнула тетя Валя. – Милиции на них нет…

– Безобразие! – фыркнула Лида. – Ни стыда ни совести…

– Лямур тужур! – засмеялся Башашкин. – Пятнадцать суток в одной камере им бы не помешали!

Я стал смотреть в другую сторону: не люблю телячьи нежности. Если по телевизору показывают, как герои целуются, я всегда отворачиваюсь.

По лесопарку деловито сновали старики и старухи с мешками, они собирали брошенную в кустах пустую посуду, ревниво поглядывая друг на друга. У кого-то из них и купил дядя Юра для сугрева. Но мы свою тару несли с собой, ведь рядом с нашим общежитием, на углу Балакиревского и Ново-Переведеновского, есть приемный пункт вторсырья – старый бесколесный автобус с пристроенным к нему сараем. Там за четвертинку дают семь копеек, бутылки из-под водки или пива – 12, а за шампанскую, соскоблив фольгу с горлышка, можно выручить целых 17 копеек, если только это не импорт, его не берут. Главное, чтобы не было щербинок и сколов на стекле. Скажу больше: если в винном отделе выставить на прилавок две пустые бутылки из-под минеральной воды и добавить три копейки, тебе немедленно выдадут лимонад. Но некоторые, как их называет Тимофеич, «недобитые буржуи» ленятся сдавать посуду, бросают по месту распития. Благодаря такому расточительству местные пенсионеры неплохо подрабатывают, особенно по воскресеньям.

Направляясь к остановке, мы растянулись по лесу. Первым, поторапливая остальных, шагал отец, он хотел непременно успеть к футболу по телевизору. Следом, обмахиваясь от комаров веточками наломанной черемухи, поспешали женщины, и что удивительно – шагали в ногу, как солдаты в шеренге. Тетя Валя и Лида накинули на плечи мужнины пиджаки, а бабушка надела вязанную кофту, предусмотрительно взятую в лес. Все трое негромко пели:

 
Вот ктой-то с горочки спустился,
Наверно, милый мой идет.
На нем защитна гимнастерка.
Она с ума меня сведет.
На нем погоны золотые
И алый орден на груди.
Зачем, зачем я повстречала
Его на жизненном пути?
 

Следом за ними шли мы: я, Сашка и дядя Юра, который горячо убеждал нас, что смотреть матч по телевизору – бессмысленно, пустая трата времени, надо идти на стадион «Динамо», и он нас обязательно возьмет с собой, как только будет стоящая игра. У Сашки загорелись глаза, и мой доверчивый брат с надеждой вцепился в волосатую руку Башашкина, на которой синела блеклая наколка, сделанная в молодости, – лира, такая же, как на петлицах военных музыкантов. А блеклая, потому что надо было пройтись по татуировке второй раз – для яркости, но покойная бабушка Лиза запретила, а Башашкин послушался.

Что касается футбола, тут разговор особый. Я-то уже ходил с Батуриным и Аликом на матч. Ничего, по-моему, интересного. С верхних трибун поле кажется не больше дорожной шахматной доски, по которой бегают, словно ожив, крошечные пешки, гоняя мяч величиной с гомеопатический катышек. Болельщики (не все, конечно) поощрительно ревут, когда нападающий вдруг прорывается в штрафную площадку, а вратарь величиной с муравья, растопырив руки, мечется между штангами. Он наш – из ЦСКА! Если мяч пойман или отбит, Башашкин и Алик весело выпивают, разлив вино под полой. Если же он пропускает, если раздается вой восторга: «Конюшням забили!» – они хмуро выпивают, не таясь – и милиция их понимает.

– Не так шибко, ребята! – послышался за спиной жалобный голос. – Уморили!

Я оглянулся. Жоржик, отстав, плелся за нами, тяжело дыша, прикладывая руку к груди и вытирая платком лоб.

– Ты чего, Петрович, последняя рюмка не пошла? – ободряюще спросил дядя Юра.

– Видно, не пошла… – беспомощно улыбнулся дед.

– Ничего, сейчас на остановке кваском освежишься!

11

За деревьями показались белые блочные дома и серая полоска шоссе, по нему мелькали между стволами редкие воскресные машины. Жоржик воспрял, посмотрел на Башашкина с недоумением и вдруг рванул, словно дурачась, вперед, обгоняя всех и смешно хватая воздух руками. Сашка захохотал и присел от восторга, показывая на спринтера пальцем.

– Дед-то у вас спортсмен! – улыбнулся прохожий с лохматой собакой на поводке. – На БГТО сдает?

– Не похоже… – растерялся Батурин.

– Жоржик, ты куда? – вдогонку всполошилась бабушка.

– Что это с ним? Куда полетел? – удивился Тимофеич, обернувшись к сестрам. – До футбола еще час!

Лида с тетей Валей только пожали широкими и острыми плечами пиджаков. Но скоро недоумение сменилось испугом: бегун начал крениться на бок, потом зашатался, запетлял и с треском рухнул в кусты у большой раздвоенной березы. Когда мы, запыхавшись, подбежали, он, страшно бледный, лежал навзничь, одной рукой держась за грудь, а второй царапая землю. Отец, поспевший первым, склонился над упавшим и шарил в его карманах:

– Где этот чертов валидол?! Петрович, куда ты его засунул?

– Жоржик, что с тобой, миленький? – зашлась бабушка, став перед ним на колени.

– Сердце печет… Больно!

– Мама, на нем же лица нет! – ахнула Лида, готовясь зарыдать.

Я посмотрел: лицо, конечно, на Жоржике было, но почти неузнаваемое, серое, как осиное гнездо, а нос, обычно красный, мясистый, побелел и заострился.

– Надо срочно мокрую тряпку к груди приложить и под голову что-нибудь, повыше! – распорядилась тетя Валя и, поискав в сумке, сунула мне в руки вафельное полотенце. – Намочи где-нибудь, скорее?

– В луже?

– А хоть и в луже!

– Погоди, боржом оставался, – напомнил Башашкин и дрожащими руками вылил на ячеистую материю шипящую воду.

Потом, мешая друг другу, расстегнули ему ворот, засунули под рубаху мокрое полотенце, и я заметил, что волосы на груди у деда совсем седые. Тимофеич нашел в кармане трубочку валидола, вытряхнул на ладонь большую белую таблетку и вставил в синие губы Жоржика.

– Под язык! Сейчас отпустит…

– Душно… – Жоржик стал по-детски чмокать, рассасывая лекарство.

Бабушка Маня тем временем сняла со старшей дочери накинутый на плечи коричневый пиджак, скомкала и хотела подсунуть Жоржику под голову, неудобно лежавшую на бугристом корне. Но тетя Валя отобрала:

– Мама, ну зачем? Потом же не отчистишь. Одеяла есть!

Достав из сумки, она подложила сложенную в несколько раз байку под затылок. А тем временем вокруг собирался народ. Люди шли после пикника к троллейбусу, останавливались из любопытства, скапливались, расспрашивали друг друга, высказывали догадки, сочувствовали, советовали, проявляя отзывчивость и медицинские познания.

– Выпил лишку. Бывает. Отлежится и встанет.

– Да не похож он на пьяного: краше в гроб кладут!

– Не теряйте времени, скорую вызывайте! Немедленно!

– А вы врач?

– У меня брат – врач!

– Пошли! – позвал меня Башашкин, кивнув на дома. – Там вроде телефон был!

– Мусор захватите. – Тетя Валя сунула нам газетные свертки.

Мы побежали к шоссе. На углу в самом деле стояла будка с распахнутой дверцей и выбитыми стеклами, из трубки, болтавшейся на толстом проводе, доносился вместо гудка какой-то скрип. Батурин постучал по рычажку, несколько раз дунул в мембрану, хрястнул кулаком по аппарату и выругался:

– Раскурочили, гады! Надо по квартирам пробежать, может, у кого-то дома телефон есть…

– А вон! – показал я.

– Наблюдательный!

Тот же самый мужик в майке курил, будто и не уходил с балкона. Мы подбежали, попутно бросив мусор в бак, попавшийся навстречу.

– Уважаемый, – крикнул, задрав голову, Башашкин. – У вас есть телефон?

– Откуда? Шестой год в очереди стоим.

– А у кого-нибудь в подъезде есть?

– У Збарских из 67-й. А что случилось?

– Надо скорую вызвать. Человеку плохо.

– Очень плохо! – уточнил я.

– А что так – перепил?

– Нет, сердце.

– Печет и давит! – добавил я.

– А где ж он, бедняга?

– Вот там! – Башашкин махнул рукой в сторону леса.

– Упал! – объяснил я.

– Ага, вижу: лежит. Скверно. Ладно, попробую. Вроде Збарские дома были. Ида Семеновна в булочную выходила. – Мужик бросил окурок в жестяную банку из-под горошка и скрылся.

– А вдруг он умрет? – вслух произнес я то, о чем думал все время.

– Да ну тебя, болтун! – рассердился Башашкин. – Накаркаешь еще. Просто у деда плохо с сердцем. Переволновался: лодку Марья Гурьевна пообещала, а потом сразу сорок одно привалило. Тоже не шутка! Мне ни разу не приходило. У нас в оркестре недавно тромбонист в лотерею ковер выиграл – еле валерьянкой отпоили…

Минут через пять на балкон вернулся повеселевший мужик и сообщил, закуривая:

– Вызвали, все объяснили: где, как и что. Бегите на дорогу – карету встречайте. У нас станция рядом – быстро приезжают.

– Спасибо!

– Не за что! Главное, чтобы выкарабкался. Лежит он у вас как-то нехорошо – даже отсюда видно.

Мы помчались на шоссе, дядя Юра остался караулить неотложку, а меня послал к родне сказать, что врач скоро будет. Народу, пока мы отсутствовали, собралось еще больше, судачили, охали, сочувствовали, советовали сделать искусственное дыхание или дать нитроглицерин.

– Да уж все, что можно, дали! Какое искусственное дыхание? Он же не утопленник! – огрызнулась тетя Валя.

– Ну что? – спросила Лида, увидев меня.

– Вызвали, едет, – со значением ответил я.

– Едет! – громко повторил Сашка. – Я первый увижу!

Он, как на стуле, устроился на высоком пеньке. Оказалось, береза, возле которой упал дед, была не раздвоенная, а растроенная, просто один ствол зачем-то спилили, возможно, он слишком низко наклонился над дорожкой и мешал проходу, в результате получилось высокое сиденье, вроде тех, что торчат у стойки бара в кинофильмах про иностранную жизнь. Жоржик лежал серо-бледный, с закрытыми глазами, судорожно дышал, одной рукой прижимая мокрое полотенце к груди, а другой вцепившись в траву. Я заметил глубокие рытвины в земле под его пальцами. Бабушка стояла перед ним на коленях у изголовья и гладила по голове, по редким влажным волосам:

– Потерпи, потерпи, милый! Доктор едет!

– Ага, улита едет, когда-то будет… – прошелестел кто-то в толпе. – Нет, не жилец…

И тут дядя Юра, сумрачно-гордый, растолкав ротозеев, привел маленькую строгую врачиху в белом халате, с чемоданчиком. На шее у нее висело медицинское приспособление для прослушивания организма: две изогнутые никелированные трубки с черными насадками для ушей сходились в тонкий оранжевый шланг, заканчивавшийся круглой металлической подошвой, которую прикладывают к груди: «Дышите! Не дышите!»

– Все отошли! – строго приказала докторша. – Театр вам тут, что ли? Ему и так воздуха не хватает…

Толпа, кажется, затаила дыхание, чтобы не отнимать кислород у несчастного, но не разошлась. Врачиха присела рядом с Жоржиком, нащупала пульс, заглянула, подняв ему веки, в глаза, а потом вынула у него из-за пазухи мокрое полотенце и прослушала его грудь.

– Как вы себя чувствуете? – громко спросила она.

– Больно дышать… – прошептал он.

– Ясно. Раньше он на сердце жаловался?

– Жаловался, – всхлипывая, сообщила бабушка.

– А вы ему кто?

– Жена я ему, – как-то неуверенно ответила она.

– Поедете с нами! Забираем.

Она встала с колен и махнула рукой – толпа раздалась. На шоссе у кареты скорой помощи стоял, опираясь на толстый дрын, здоровенный дядька в белом, напоминающий издали гипсовую девушку с веслом в парке. Увидев знак, он быстро побежал к нам наперевес с дрыном, оказавшимся свернутыми брезентовыми носилками. Их раскатали и сообща, бережно, поддерживая голову, уложили на них Жоржика.

– Кто поможет нести? – спросила врачиха. – У меня сегодня один санитар.

– Я! – вызвался Башашкин. – А что с ним все-таки, доктор?

– Окончательно покажет кардиограмма. Похоже на инфаркт. Скорее, скорее! Иван Григорьевич, понесли уж! Не видишь, что ли!

Лида хотела на ходу застегнуть распахнутую рубашку Жоржика, но врачиха одернула:

– Не надо, будем колоть!