Текст книги "Смерть Вазир-Мухтара"

– Александр Сергеевич, разберитесь.

И Александр Сергеевич тогда разберется.

– Мы еще, Сашка, попутешествуем. Тебе здесь не надоело?

И Сашка отвечал, неожиданно впопад:

– Погода очень хорошая, Александр Сергеевич. Теперь на Кавказе очень даже тепло, если только дождь не идет.

38

И вот в один прекрасный день получил он письмо от Настасьи Федоровны, маменьки.

«Мой любезный сын!

Не имею слов, чтобы тебя отблагодарить. Ты, мой друг, – единственный помощник своей матери. Как ты меня одолжил, что сразу же и послал четыре тысячи золотом, не то, вообрази, не знаю, как бы и справилась с этими кредиторами. Говорят, Иван Федоровичу дали миллион. Какое счастье! Я писала Елизе и поздравляла. Письма идут медленно, так что ответа до сей поры не получала.

Не оставляй, мой друг, Ивана Федоровича. Он при нынешних стесненных обстоятельствах большая для нас подпора. Дошло до меня и о ваших почестях, любезный сын, и сердце матери радовалось издали.

Дошло и о некоторых ваших литературных подвигах, но зачем нам говорить об увлечении молодости! Четыре тысячи я в ту же неделю отдала за долг Никите Ивановичу, не то срок закладной, и ваша мать осталась бы без крова! Надеюсь только на Бога и на вас, бесценный сын.

А.G.

Здесь, на Москве, очень удивляются, что до сей поры не слышно ничего о назначении твоем. Помни, сынок, что голы мы, как сосенки».

Грибоедов оглядел голую комнату.

– Прорва, – тихо сказал он и сжал зубы.

И, чтоб самому не подумать, что сказал это о матери, стал рыться в Сашкиных счетах. Он закричал Сашке:

– Сашка, прорва! Ты меня до сумы доведешь! Ты знаешь, сколько ты за переезд, франт-собака, ухлопал!

Кричал он совершенно голосом Настасьи Федоровны.

39

Нежданно-негаданно назавтра пришла записка от Нессельрода, краткая и крайне вежливая. Грибоедов чрезвычайно медленно и вяло собирался к нему. Сидел без фрака в креслах, пил чай, прихлебывал и мирно говорил Сашке:

– Александр, ты как думаешь, можно здесь найти квартиру несколько пониже, хоть во втором жилье?

– Можно.

– А дешево, как думаешь?

– Можно и дешево.

– У тебя оба локтя продраны.

– Оба-с.

– Что ж ты другого казакина себе не сошьешь?

– Вы денег не давали-с.

– Зачем же ты мне не говорил? Вот тебе деньги; что останется, себе возьми, на орехи.

– Благодарим.

– А у тебя знакомых здесь нет, Александр?

Сашка подозревал хитрость.

– Нету-с знакомых. Ни одной.

– Вот как, ни одной. Напрасно, Александр. Заведи себе знакомых.

– У меня со второго этажа знакомые.

– Подай мне фрак. Орден.

Он долго вворачивал перед зеркалом золотой шпенек в черное сукно.

– Криво? – спросил он Сашку.

– Нет, прямо-с.

– Хорошо. Я пойду. Я дома, может быть, не скоро буду, так ты пообедай, квартиру запри и можешь идти со двора.

– Слушаю. К вечеру быть?

– Можешь к вечеру, можешь и раньше. Как хочешь, Александр. – Говорил он с Сашкой очень покорно и вежливо, точно это был не Сашка, а Бегичев.

У Нессельрода он повел точно такой же разговор.

– Я получил вашу записку, граф. Может быть, слишком рано? Я не помешаю?

– Напротив, напротив, дорогой господин Грибоедов, даже немного поздно.

Нессельрод был сегодня праздничный, прозрачный, сиял, как хрустальная лампадка.

– Я еще вчера вспоминал вашу тонкую мысль.

Грибоедов насторожился.

– Действительно, в Персии нынче не может быть поверенного в делах, там может быть только полномочный министр. Вы совершенно правы, и эта мысль одобрена государем.

Грибоедов усмехнулся очень свободно.

– Напрасно, граф, напрасно вы считаете эту мысль столь тонкой.

Но карлик засмеялся и закивал, как заговорщик, – потом он потер руки и привстал. Брови его поднялись. Вдруг он ткнул Грибоедову свою серую ручку.

– Поздравляю вас, господин Грибоедов, вы награждены чином статского советника. – И быстро, ловко пожал грибоедовскую холодную руку.

Он протянул Грибоедову высочайший указ, еще не подписанный. Коллежский советник Грибоедов возводился в чин статского советника с назначением его полномочным министром российским в Персии, с содержанием в год…

Грибоедов положил бумагу на стол.

– А что, – он сказал отрывисто и грубо, – что, если я не поеду?

Нессельрод не понимал.

– Вы откажетесь от милости императора?

Назначение – был законнейший повод, законнейший выезд на почтовых, и даже на курьерских, а путь на Персию – через Кавказ. Стало быть, Кавказ, Паскевич, стало быть, тяжелые полудетские глаза. Но это все-таки не Кавказ, не Закавказье, не Компания, это Персия.

– Тогда я буду откровенен, – сказал карлик. Он поджал губы и остановился глазами. – Нам нужно вывести из Хоя двадцать пять тысяч войска и отправить их на Турцию. Но для этого нужно получить контрибуцию, куруры. Мы ищем человека, который мог бы это сделать. Этот человек – вы. – Он испугался своих слов и сжался в горестный, отчаянный комочек.

Карл Васильевич Нессельрод, граф, вице-канцлер империи, проболтался.

Они отправляли его на съедение.

Вдруг Грибоедов щелкнул пальцами и напугал Нессельрода.

– Простите, – он засмеялся. – Я принимаю назначение с благодарностью.

И Нессельрод не понимал.

Значит, с этим человеком всё должно вести… наоборот. Пока не пробалтывался, человек вилял. А как, по крайнему легкомыслию, сболтнул фразу военного министра, пока совершенно секретную, человек – вот он – щелкнул пальцами и согласился. Какая это, однако же, опасная наука, дипломатия. Но он вовсе не проболтался, он знал, с кем говорит, – он с самого начала понимал, что с этим человеком должно, как и вообще, во всей этой несчастной азиатской политике, вести себя… наоборот, – и тогда получаются неожиданно хорошие результаты. И он скажет новому послу персидскому: «Мы не возьмем у вас ни… как это называется… тумана, томана» – и сразу же… куруры, куруры.

Нессельрод вздохнул и, улыбаясь, любовно поглядел на статского советника.

– Господин министр, – сказал он, – я буду счастлив на днях представить вам инструкции.

– Но, господин граф, – уже совершенно на равной ноге сказал ему статский советник, – знаете ли, я сам составлю инструкцию.

Нессельрод окаменел. Как быстро взят тон, тон, однако же, делающий всю музыку.

– Но, господин Грибоедов…

– Граф, – сказал Грибоедов, вставая, – я набросаю инструкции. – А в вашей воле их одобрить или не одобрить, принять или не принять.

Нессельрод не знал русского обычая, что рекрут, сданный не в очередь, за другого, – куражится. Но он что-то понял. Хорошо. Пусть, если ему так нравится, сам составит эти инструкции.

– Полагаю, – сказал он почти просительно, – вы ничего не будете иметь против того, чтобы первым секретарем вашим был назначен Мальцов? Таково желание государя, – добавил он торопливо. – А о втором секретаре мы сразу же позаботимся.

Грибоедов подумал и вдруг улыбнулся.

– Я прошу вас, граф, назначить вторым секретарем человека, сведущего в восточных языках… и тоже в медицине. В знаниях господина Мальцова по этим частям я не уверен.

– Но почему… в медицине?

– Потому что медики важнее всего на Востоке. Они проникают в гаремы и пользуются доверенностью шаха и принцев. Мне нужен человек, который мог бы противостоять английскому доктору, господину Макнилю, который представлялся вашему сиятельству.

Неопределенным взглядом посмотрел вице-канцлер империи.

– Но я боюсь, что нам придется отказаться от этой мысли, – сострадательно улыбнулся он, – потому что столь редкого совмещения – медика и знающего восточные языки – вообще, кажется, не существует.

– О, напротив, напротив, граф, – сострадательно улыбнулся полномочный министр. – Это совмещение именно существует. У меня есть такой человек, доктор Аделунг Карл Федорович. Осмеливаюсь рекомендовать его вашему высокопревосходительству.

Фамилия смешливого доктора, согласного ехать в любое несуществующее государство, ставит в тупик руководителя.

– Но тем лучше, тем лучше, – возражает он, слегка озадаченный. – Извольте, если таковой, как вы говорите, является совмещением…

Он провожает Грибоедова до приемной и остается один.

– Какое счастье, – говорит он и смотрит на свой паркет. – Какое счастье, что этот человек наконец уезжает.

40

 
Встала обида в силах Дажьбожа
внука, вступила девою на землю
Трояню, всплескала лебедиными
крылы на синем море.
 

«Слово о полку Игореве»

Встала обида.

От Нессельрода, от мышьего государства, от раскоряки-грека, от совершенных ляжек тмутараканского болвана на софе – встала обида.

Встала обида в силах Дажьбожа внука. От быстрого и удачливого Пушкина, от молчания отечного монумента Крылова, от собственных бедных желтых листков, которым не ожить вовеки, – встала обида.

Встала обида в силах Дажьбожа внука, вступила девою.

От безответной Кати, от мадонны Мурильо, сладкой и денежной Леночки, от того, что он начинал и бросал женщин, как стихи, и не мог иначе, – встала обида.

Вступила девою, далекою, с тяжелыми детскими глазами.

Встала обида в силах Дажьбожа внука, вступила девою на землю Трояню. От земли, родной земли, на которой голландский солдат и инженер, Петр по имени, навалил камни и назвал Петербургом, от финской, чужой земли, издавна выдаваемой за русскую, с эстонскими чудскими, белесыми людьми, – встала обида.

Встала обида в силах Дажьбожа внука, вступила девою на землю Трояню, всплескала лебедиными крылы на синем море.

На синем, южном море, которое ему не отдали для труда, для пота, чужого труда и чужого пота, для его глаз, для его сердца, плескала она крылами.

– Сашка, пой «Вниз по матушке по Волге»! Пой, Сашка, пляши!

Несколько удальцов бросятся в легкие струи, спустятся на протоку Ахтубу, по Бузан-реке, дерзнут в открытое море, возьмут дань с прибрежных городов и селений, не пощадят ни седины старческой, ни лебяжьего пуха милых грудей.

– Стенька, пой!

– То есть Сашка, – говорит вдруг Грибоедов, изумленный. – Сашка, пой.

Сашка поет про Волгу.

Александр Сергеевич Грибоедов слушает и потом говорит Сашке сухо, как кому-то другому:

– Я хотел сказать, что мы едем не в Персию, а на Кавказ. На Кавказе мы задержимся у Ивана Федоровича. Вы, кажется, полагаете, что мы едем в Персию.

Кому это говорит Александр Сергеевич Грибоедов? Александру Грибову – так ведь фамилия Сашкина? Александру Дмитриевичу Грибову.

Но Грибоедов стоит, и топает ногой, и велит петь Сашке, и Стеньке, и всем чертям про Волгу. И не слушает Сашку, и всё думает про Персию, а не про Кавказ, что его провел немец-дурак, что не задержится он на Кавказе, что Иван Федорович Паскевич… Иван Федорович Паскевич тоже дурак.

И он топает тонкой ногой и смотрит сухими глазами, которые в очках кажутся Сашке громадными:

– Пляши!

Потому что встала обида.

Встала обида, вступила девою на землю – и вот уже пошла плескать лебедиными крылами.

Вот она плещет на синем море. Поют копья в желтой стране, называемой Персия.

– Полно, – говорит Грибоедов Сашке, – ты, кажется, с ума сошел. Собирайся. Мы едем на Кавказ, слышишь: на Кавказ. В Тифлис, дурак, едем. Чего ты распелся? Теплого платья брать не нужно. Это в Персии нам было холодно, на Кавказе тепло.

Глава третья

Подорожные выдаются двух родов:

для частных разъездов с одним штемпелем,

для казенных – с двумя.

Почтовый дорожник

1

Помаленьку в чемодан укладывались: billets doux [записочки] от Катеньки, книги по бухгалтерии, двойной, тройной, которая его нынче более интересовала, чем антиквитеты и отвлеченности, белье, проект, заполученный обратно от Родофиникина, локон от Леночки, грузинский чекмень и мундирный фрак.

Помаленьку в чемодане всё это утряхалось.

Бричка двигалась помаленьку.

Дорога! Ах, долины, горы, то, се, колокольчик! Реки тоже, извивающиеся, так сказать, в светлых руслах своих! Небо со столь естественными на нем облаками! Ничуть не бывало: все это было видено и проезжено тридцать раз.

Дорога и есть дорога. Жар, пыль и мухи. Оводы непрестанно жалят лошадей, и те ни с места.

В обыкновенные четвероместные коляски, с одним чемоданом и сундуком, едущим двум и трем полагалось четыре лошади. Но статским советникам и всем чинам, состоящим в четвертом классе, – восемь. Чин его был ныне статский советник, ехал он с Сашкой, но ведь звание-то его было какое: полномочный министр.

Однако в уставе о подорожных и вовсе такого звания не числилось. Павлинное звание! Оно, по крайней мере, равнялось званию сенатора, а сенаторы все были второго класса – и полагалось им не более не менее как пятнадцать лошадей.

На станции смотритель решил по-своему дело и выдал ему после спора десять лошадей. Десять лошадей полагалось контрадмиралам, епископам и архимандритам, которые присутствуют в Синоде.

Это было очень неудобно и ненужно – десять лошадей, где от силы нужно пять, и потом он на станциях их быстро разронял, но сперва взял единственно из озорства.

Он скоро устал от смотрителевых спин, перед ним склоняющихся, предоставил почет своей поклаже и ускакал вперед, в бричке, сам-друг с Сашкой, инкогнито.

Бричка – та же квартира: в северной комнате – вина и припасы, в южной – платье и книги, все, что нужно человеку. Только меньше пустоты и движений. За человека движутся лошади.

Оседлая его деятельность здесь, на простой, пыльной дороге, изумила его. Сколько разговоров, улыбок, разнородных покроев собственного невеселого лица. Всласть он наговорил иностранных слов иностранным людям. Всласть он наигрался в сумасшедшую игру с авторами, подобную игре на клавиатуре, закрытой сукном.

Жил он не в себе, а в тех людях, которые поминутно с ним бывали, а все они были умники либо хотели ими быть, все были действователи: военные, дипломатические, литературные.

Какие ж это люди?

Они жили по платью, по платью двигались: куда платье, туда и они.

– Александр! Ты что ж, опять заснул? Видишь, привал. Разве ты не чувствуешь, что кони встали? Доставай вина, телятины. Сядем под дуб. Ямщик, присаживайся, голубчик. Ты какой губернии?

Леночка просила в последний миг расставанья:

– Alexandre, приезжайте к нам в Карлово.

(Карлово – лифляндское имение Фаддея, заработал себе на старость.)

Тогда же дала свой локон и всхлипнула. Подумать всерьез.

Кавказская девочка исчезла из поля зрения.

Дуб у дороги, похожий на корявую ростральную колонну петербургской биржи.

Накануне отъезда он был на колонне, взбирался на нее с неясной целью. Вид был великолепен – разноцветные кровли, позолота церковных глав, полная Нева, корабли и мачты.

Когда-нибудь взойдут на столб путешественники – когда столб переживет столицу – и спросят: а где стоял дворец? где соборы? Будут спорить.

Родофиникин, финик-то, так ведь и не выдал за месяц вперед, ускромил. Ах ты финик!

Ах ты азиатское начальство, ваше превосходительство, пикуло-человекуло, мать твою дерикуло!

И напоминать нельзя, не то торопить будет в Азию.

Станция.

– Вы что, голубчики, читаете?

– Объявление новое, о войне, вышло.

– Так какое же новое? Оно ведь в апреле вышло, схватились. Мы уже, почитай, месяца как три деремся.

– Мы не знаем, только опять персияны с нами дерутся, с нас уж рекрутов и то берут, берут. Все с нашей деревни.

– Как персияне? У нас война теперь с турками.

– Для чего с турками? Написано: персияны.

– Ты не тут читаешь. Тут о причинах войны.

– Всё одно, что причина, что война. Мы не знаем. С нашей деревни, с Кривцовки, рекрутов побрали.

Катенька – вот истинно милая женщина. Явился к ней попрощаться, а она в амазонке.

– Я с вами еду, Александр.

– Куда вы, Катенька, что с вами, милая!

Как она тогда вздохнула.

Оказалось: всё у нее перепуталось. Стала Катенька патриоткой, как все актерки, купила амазонку – из театра Большого собралась на театр военных действий.

– Бог с вами, Катенька, ну где вам воевать. Да и я не на войну еду.

Старый солдат сидел в будке при дороге и спал.

– Дед, ты что здесь делаешь?

– Стерегу.

– Что стережешь?

– Дорогу.

– Кто ж тебя поставил здесь дорогу стеречь?

– По приказу императора Павла.

– Павла?

– Тридцатый год стерегу. Ходил в город узнавать, говорят, бумага про харчи есть, а приказ затерялся. Я и стерегу.

– Так тебя и оставили стеречь?

– А что ж можно сделать? Говорю, приказ затерялся. Прошение подавали годов пять назад, ответу нет. Харчи выдают.

На станции смотритель сказал обождать – нет лошадей. Он прошелся по двору. Ямщик засыпал овес лошадям.

– Ты что, любезный, свободен?

– Сейчас свободен, да смотритель сказал генерала ждать.

Гривну ямщику на чай.

Смотрителю:

– Ты что, любезный, генерала ждешь? Давай-ка лошадей.

Как он заторопился. Так следовало вести себя: начинать с ямщика, а не со смотрителя.

А он в Петербурге понес свое «Горе» прямо министру на цензуру. Занесся. Тот и так и сяк, любезен был до крайности, и ничего не вышло. Теперь «Горе» у Фаддея. Он ведь только человек, ему хотелось иметь свой дом. Он боялся пустоты – и только. О Персии он пока думать не хочет. На день довольно. Все просто в мире и, может быть, лучший товарищ – Сашка.

Много ли человеку нужно.

Воронежские степи.

Бычок мычал внизу, в долине. Двое, очень медленно и лениво, везли воз сена на волах, выбираясь на верхнюю дорогу.

Волов кусали слепни, и они не шли. Один, толстый, тянул их за рога, другой с воза кричал отчаянно и бил волов палкой. Правый вол остановился решительно, словно на этом месте уже сто лет так стоял. За ним другой. Тогда человек спрыгнул с воза стремительно, лег в канаву и стал курить.

Солнце пекло. Молодайка внизу пела.

– Скидаю маску. Новый свет для меня просиял.

– Чего прикажете? – спросил Сашка.

– Мы сюда сворачиваем, друг мой. Ямщик, мы здесь заночуем.

2

 
Натальюшки, Марьюшки,
Незнамые девушки.
 

Песня

Лошади, распряженные, щипали лениво траву и дымились. Ямщик все пощупывал им бока. Когда они поостыли, спросил у молодайки воды, и лошадь недвижно пила из ведра, осторожно храпя и вздыхая синими ноздрями.

Молодайка покачивалась на высоких бедрах под плавный ход ведер. У нее было плоское смугло-бледное лицо, босые крупные ноги.

В доме жил только дед да она.

Муж, казак, уж год не слал вестей. Она напасала сена, дед ходил изредка в извоз. Останавливались у нее и проезжающие.

Работала она, по видимости, плавно и медленно, всё ей давалось легко: так она носила ведра.

Грибоедов приказал Сашке нести в дом припасы, вино.

Сели ужинать. Сашка с ямщиком ужинали во дворе, разговаривали со стариком, а молодайка прислуживала Грибоедову. Он сквозь открытое окно слышал чавканье ямщика, хлюпанье Сашки и тот неторопливый и нелюбопытный разговор, который ведут между собою незнакомые простолюдины.

– Как звать тебя, милая?

Молодайка, так же всё покачиваясь, накрыла грубой скатертью стол. Она была вовсе не стройна, слишком широка, но ноги были очень легки. Лицо тоже широкое, бледное, словно она страдала, не теперь, а давно, какой-то болезнью.

– Марьей. – Она улыбнулась.

– А теперь, значит, едете туды обратно? – спрашивал дед Сашку за окном.

– Мы теперь получили назначение, – отвечал Сашка, прихлебывая.

– Ага, – дед удовлетворился.

– Садись, Маша, ужинать будем, – сказал Грибоедов.

– Мы уже отужинали, – ответила Марья и присела в стороне на край стула, стала смотреть в окно.

Ямщик за окном начал икать, чтоб показать деду, что сытно поел, и приговаривал:

– Тьфу, господи.

– Так одни и живете? – спрашивал Сашка.

– Одни, – равнодушно отвечал дед.

Вдруг Марья широко и сладко зевнула большим ртом. Грибоедов тотчас выпил за ее здоровье.

– Искупаться тут у вас можно? Речка недалеко?

– Речка недалеко, да мелка. Ребята в ней только купаются. Можно баньку стопить.

– Стопи, Маша, – попросил Грибоедов.

Маша, не очень довольная, размялась и пошла во двор. В низенькой баньке, что стояла травяным гробом во дворе, было жарко, и глиняный пол пропах столетним дымком.

Ямщик спал в бричке. Сашка свернулся под гунькой и непробудно вздыхал в тридесятом царстве. Маша сидела на крылечке.

– Маша, – сказал Грибоедов, – ну-ка подвинься. – И он обнял Машу.

3

Утром, часов в шесть, ямщик постучал кнутом в окно. Грибоедов проснулся и махнул ему голой рукой сердито. Ямщик отошел.

Грибоедов спал без белья, было очень жарко, а от мошек натянул на себя грубую простыню. В сенцах копошился дед. Потом начался под окошком обряд: ямщик подправлял подпругу, кричал на пристяжную, она дергала мордой и колокольцами, а дед делал замечания:

– Хомут затяни. Натрет она веред.

– Ничего, – цедил самолюбивый ямщик.

Дед щупал одну из пристяжных.

– Мышаки у твоего коня, такое дело.

– Ну да, мышаки, – сказал ямщик недовольно, однако послышались колокольцы – лошадь дернула головой, и ямщик крикнул: – Ну, ты! – Потом он сказал, уступая: – Пойти к конскому лекарю на станции…

– Чего к лекарю, – говорил дед, – нужно коновала. Он клещами мышаки вытянет.

Грибоедову надоело. Он выглянул в окно. Бричка стояла уже запряженная, дед в тулупе и белых исподниках стоял с ямщиком у лошадей. Сашка под гунькой не шевелился. Грибоедов распахнул окно:

– Вот что, любезный, – сказал он ямщику, – скидывай вещи. Поезжай себе порожняком.

– А разве не поедете? – спросил ямщик недоброжелательно.

– Нет, не поеду. Вот тебе на водку.

Ямщик, как ошарашенный, стал отвязывать сундук и чемодан и составил их с азартом прямо к Сашкиному носу, видневшемуся из-под гуньки.

4

Праотец Иегуда ехал жарким днем на осле и заприметил по пути женщину с открытым коленом. Он захотел освежиться, и вошел к ней, и познал ее, а то, что женщина оказалась Тамарью, его невесткой, было случайностью или даже словесным остроумием библического рассказа. Таков, вероятно, был обычай всех путешественников, и даже апостолам полагалось брать с собой от селения до селения девицу, причем о назначении девиц евангелист попросту ничего не говорит.

Радостно почувствовать под ногами не бледную пыль дороги, а синюю траву, примятую босыми ногами, распрямиться и вдруг понять, что вкусней всего – молоко с черным хлебом, нужней всего – самый крохотный угол на земле, пускай чужой, с этим помириться можно, сильней всего – женщина, молодая, молчаливая.

Нетороплива речь простонародья, нелюбопытного к чужим делам. Дед не интересуется тем, что он, Грибоедов, засел у него, и не видит в этом ничего странного. Мало ли людей на свете, мало ли что кому нужно. Он заплатит к тому же за постой.

Он начал обвыкать, разложил книги, но не читал их. Писем тоже не писал и о Кавказе и Персии старался не думать. Раздражали только брички, проезжавшие по верхней дороге со звяком. Они торопились, пролетали. Вечерами же он уходил на большую дорогу и подолгу гулял.

Легко вообразить, что человек влюблен в кавказскую девочку, у него замыслы, их нужно совершить и что он несчастен. Все это так, но не в этом дело. Не может он быть непрестанно несчастен и все время влюблен. На похоронах друга засияет солнце, человек здоров – и неожиданно с ужасом иногда замечает: счастлив.

Странное дело: он был счастлив.

И Маша, то и дело просившая взглядом подарков, была настоящая женщина.

Уже из грибоедовского сундука перешли в ее кованый сундучок полотенца, шаль, которую вез на Кавказ, а в самом углу спрятался браслет.

Носить его Маша не решалась.

5

– Дед, почему ты не живешь в станице? – спросил Грибоедов.

– Обида была, – спокойно отвечал дед. – Годов тридцать назад отселился. Машки на свете не было.

– Какая обида?

– А что вспоминать? – сказал дед и пошел куда-то.

Была лет тридцать тому обида, дед был молод, отселился, купил себе домок, нажил Машу, потерял жену, потом Маша вышла замуж за казака, ушла в станицу, он сам побобыльничал с год, казака услали в походы, и Маша пришла к нему на лето. Чего тут спрашивать? Трава не спрашивает, бычок не спрашивает, только проезжие казаки воротят нос, а то и заезжают.

В четыре дня завязалось грибоедовское бытие.

Сашка спозаранок уходил с дедом на косьбу – у деда был покос неподалеку, – а днем больше спал.

Странная была Сашкина косьба! Грибоедов как-то раз встал пораньше, пошел на покос. Дед ходил с косой, как маятник, по полосе, взмахивал косовищем, блестящим, как лак, от лет и рук, останавливался, и опять махал, и гнал перед собой траву. Он быстро запотевал, пятнами по белой рубахе.

А Сашка лежал, задрав ноги, и читал смятую, грязную, тоже блестящую, как лак, от кармана, книжку. Впрочем, он не читал, а пел. Книжка была песельник.

Сашка пел:

 
Смолкни, ветер, хотя на минуту,
Дай мне полную волю рыдать.
 

Старик не обращал на него никакого внимания. Однако каждое утро, как будто это само собою разумелось, говорил Сашке:

– Вставай, что ль. Пойдем.

И беспамятный дед уходил, а за ним плелся Сашка, и тогда в доме начиналась эта самая Машина походка. Уже тридцатитрехлетнее тело решало и думало за себя. Оно решило тайком и втихомолку: не неделю и не месяц, а скольку Богу будет угодно проживет он здесь.

Родофиникин с Нессельродом пускай живут в Петербурге или едут на театр военных действий. Кавказская девочка пусть растет.

Все они казались далекими, вряд ли они даже существовали. Тысяча верст от Петербурга, тысяча верст от Кавказа. А он исчезнет.

Но, стало быть, он беглец, в бегах, в нетях, он дезертёр? Ну и что же, беглец. Человек отдыхает.

6

Он лежал во дворе, в траве, как ящерица, было свежо, ему нездоровилось. Было уже очень поздно. Луна стояла, как тарелка. В стороне от дома сидели дед и Сашка. Они его не видели.

– Работница она хорошая, по двору, или, как говорится в крестьянстве, по хозяйству, – говорил Сашка.

– Хорошая, – отвечал дед неохотно. Потом он спросил Сашку: – А барин твой богат, што ли?

– Барин завсегда имеет деньги, по чину, – ответил Сашка отрывисто. – Они персиянские министры.

– Ну? – удивился дед.

– А ты что думал?

– Рука у него сухая, – сказал чего-то дед.

– Это прострелено на дуелях, – медленно произнес Сашка.

Удивительное дело. Никто, ниже он сам, в Петербурге и на Москве не замечали этого. Рука у него была прострелена, но, кроме шрама да неловкости в большом и указательном, ничего не осталось. А дед заметил.

– А слышь, дед, – сказал Сашка потише, – дочка твоя, она что, балует?

– Дает помаленьку, – равнодушно согласился дед.

– А муж вернется?

– Ну и что ж, может, побьет, а может, и не побьет. Она ему избу справит, сено уберет. Не побьет.

– Рази?

– Паши хоть плугом, хоть сохой, а урожай – твой, – сказал дед твердо.

Потом дед пошел к себе. Сашка остался.

Грибоедову почудилась босая поступь и легкий шумок платья.

– Садитесь, Марья Ивановна, – сказал Сашка. – Не угодно будет вдвоем подышать воздухом степей?

– Тише вы, – сказала Маша. – Барин…

– Они ушли со двора помечтать, – ответил Сашка. – На большую дорогу при свете луны.

Маша хихикнула. Потом они притихли – видно, целовались.

– Спойте уж лучше, Александр Дмитриевич, ну вас совсем, – сказала Маша, оторвавшись. – Ту спойте.

– Ту? – спросил Сашка. – Рази? Она мне вовсе не нравится, но, если желаете, я, конешно, могу исполнить.

 
Если девушки метрессы,
Им ненадобны умы!
Если девушки тигрессы,
Будем тиграми и мы!
 

Грибоедов тихонько, как в детстве, захихикал. Несомненно, Сашка побеждал его своим обхождением. Уж не стреляться ли с ним на дуэлях? Он просто отхлещет его на первой станции. Какое пошлое приключение; слава богу, что никто, кроме этого болвана Сашки, ничего не знает. А она-то, святая простота, придорожная тигресса, метресса. Да и сам хорош. И вправду мечтает при свете луны на большой дороге.

– Марья Ивановна! – сказал Сашка протяжно. – Марья Ивановна, дозвольте вашу рученьку.

И опять они притихли.

– Марья Ивановна, – сказал, задыхаясь, Сашка, – я лучше вам спою песню, которую вы можете считать за разговор, как будто я всерьез говорю.

Он замурлыкал:

 
Поедем, шинкарочка,
Со мной на Кавказ!
У нас на Кавказе
Не по-вашему:
Не жнут, не прядут,
Девки хорошо ходят.
 

– Марья Ивановна, – Сашка шептал и возился, – Марья Ивановна, примите во внимание, что дальше в песне поется: сдавалась шинкарочка на его слова. Марья Ивановна…

И шелест, и пыхтенье, и стук головы Марьи Ивановны о скамейку. Каковы скоты! Промаячил у дороги пять дней для Сашкина удовольствия. Полно же им, наконец. Ведь это уж, однако, ни на что не похоже.

– Сашка! Болван!

Звук такой, как будто куры в курятнике разлетелись.

– Чего прикажете, Александр Сергеевич?

– Чего я прикажу? Я тебе прикажу…

– Слушаю, Александр Сергеевич…

Грибоедов смотрел на Сашку с брезгливостью и любопытством.

– Скажи деду запрягать сейчас же, складывай вещи. Я с тобой поговорю еще!.. Тигр…

Деда разбудили. Он долго отказывался, наконец заломил цену: за двадцать верст – пятнадцать рублей. Грибоедов бросил сотню на стол.

– За постой и за лошадей.

– Маловато, ваша милость, – сказал дед.

Грибоедов посмотрел на деда.

– Живо!

Дед стал торопиться.

Когда они выезжали, Маши не было. Только ручники ее висели на веревке, сушились.

– Эх, Маша…

– Марья Ивановна, тьфу!

7

 
Заря занялась. Я в путь увлечен.
 

Грибоедов

Безотрадный вид степи от Черкасска до Ставрополя попал в военную историю императора Николая, как лик, уныние наводящий, в историю отца его.

Император Павел сослал одного офицера в Сибирь за лик, уныние наводящий. Приказом императора лик был перенесен в Сибирь, откуда уныние его не было видно.

Он не мог править людьми с ликами, наводящими уныние.

Генералы, взбороздившие бричками при Николае степи, внезапно задумались над политическим значением их вида.

Потому что нельзя весело править степями, вид которых безотраден.

Каждая победа замрет в безветренной тысячеверстной тарелке.

И в 1826 году генерал Эмануэль, начальник Кавказской линии, сделал донесение Ермолову о безотрадном виде степи от Черкасска до Ставрополя. Он созвал совет, на котором было решено для увеселения вида произвести посадку вербовых кольев и раиновых черенков близ селений и по дороге.

Через два года генерал Эмануэль пришел в отчаяние от своего проекта: вид кольев и черенков сам по себе возбуждал уныние. Они присохли, запылились, приклонились до земли.

Где-то течет холодная, свежая река. Там купаются, работают, там пасут стада.

Здесь же – дикое поле, глотающее без возврата колья, черенки, брички и путешественников, глотающих пыльный воздух.

Обыкновенно жизнь числят по оседлым местопребываниям. Но стоит покатиться по дикому полю, и счет начинается другой: оседлости кажутся промежутками, не более.

Опытные путешественники советуют не брать с собою в такое путешествие более одной мысли, и то самой второстепенной. Чтение во время привалов советуется самое растительное: так, например, хорошо перелистывать почтовый дорожник и рассматривать бесцветную дорожную карту. Вся Российская империя тогда предстает в виде простом и размеренном – в виде корчем, крепостей, починков и форпостов, в виде непрестанного движения между ними туда и обратно, при одинаковом количестве лошадей и прогонных, но без определения цели движения. Например, желающий знать расстояние от Утицы до Кременца в расписании городов увидит, что первый из них находится в Подольской, а последний в Волынской губернии. А таблица покажет часть и номер. Но не более того, о цели движения между Утицей и Кременцом не сказано в дорожнике ни слова.