Текст книги "Война солдата-зенитчика: от студенческой скамьи до Харьковского котла. 1941–1942"

Глава 7

Поход для службы на новой территории пришлось совершить пешим строем. Погода была солнечной, сухой и морозной. Миновав Московский железнодорожный вокзал города, мы, несшие все за спиной свои личные вещи в мешке, а сбоку противогаз в сумке, а некоторые – также винтовки и карабины, полагавшиеся зенитчикам, – пошли по пути, по которому двигался в Сормово трамвай, почти параллельно берегу Волги. Примерно часа через два, когда уже начало темнеть, прибыли на место.

Нас впустили на территорию завода и привели на большой пустырь, где стояла пара установленных кем-то заранее больших темно-зеленых брезентовых прямоугольных палаток с пирамидальной верхней частью, из центра которой валил вверх дым из торчащей круглой стальной трубы. Палатки были значительно выше человеческого роста. По бокам палаток на их нижние края был накидан снаружи толстый слой грунта и снега. Палатки удерживались в основном четырьмя пеньковыми канатами, задние концы которых были привязаны к четырем же столбам, забитым в грунт на определенном расстоянии от четырех углов каждой палатки. Вдали от палаток не очень заметно торчал выгребной туалет, сооруженный из свежих деревянных досок.

Нашему взводу досталась первая палатка. Раздвинув на ее передней стороне посредине два вертикальных края брезента на входе в палатку, мы вошли в свое новое жилище и сразу обратили внимание на расположенную в центре его чугунную печку-буржуйку. Ее топил мелкими дровами и углем незнакомый боец, одетый только в гимнастерку и брюки, поскольку вокруг не было холодно из-за тепла от печки. В палатке не было и сильно темно, так как она освещалась стоявшей на столике керосиновой лампой и частично пламенем горящего в печке топлива. На другом столике стоял большой бак с водой для питья.

В палатке имелся дощатый пол, на котором были устроены с двух противоположных сторон сплошные деревянные нары, застеленные матрацами, легкими одеялами и грубыми подушками. Между нарами имелся проход, в средней части которого находились печка, кучи топлива для нее и стульчик для истопника.

Разобрали места на нарах. Мне досталось место между Левой Утевским и Аркашей Писаревым. Мешок с личными вещами и сумку с противогазом все положили под подушкой непосредственно рядом со стеной палатки. Винтовки и карабины поставили на стойке-пирамиде возле выхода из жилища.

После того как все определились со своими местами, нас повели ужинать в большую заводскую столовую в горячем – литейном цехе, где я и мои московские коллеги впервые со дня прибытия в Горький сытно наелись. В той же столовой мы питались потом три раза в день и дальше, причем с нами вместе делали это и все работавшие в данном цехе.

Поужинав, все на некоторое время остались в столовой и выслушали краткое сообщение командования. Выступил небольшого роста, блондинистый, в возрасте примерно 30 лет старший лейтенант, представившийся Чернявским. Он заявил, что мы являемся личным составом батареи под его командованием, входящей в один из особых дивизионов нашего же 90-го запасного зенитного артиллерийского полка. Главная задача батареи – защита от бомбежек данного завода, который немцы хотят вывести из строя всеми возможными способами и любой ценой. В батарею входят два огневых взвода, каждый с двумя пушками, и взвод управления. Списочный личный состав всех взводов не окончательный и может изменяться. Возможны перестановки, а также срочные отправки на фронт как всей батареи в целом, так и по отдельности любого взвода, орудийного расчета или бойца.

Ближайшими задачами батареи являются установка двух орудий возле обеих наших палаток на земле, а двух других – на крыше одного из цехов завода и подготовка казарм для постоянного размещения личного состава. Один огневой взвод вместе со взводом управления будет проживать в бункере – большой землянке, которую предстоит отрыть и обустроить, а другой – в помещении того цеха, над которым будут находиться пушки.

Оказалось, что я и мои друзья попали в первый огневой взвод, командиром которого представился молоденький, среднего роста, худощавый и с очень красивым лицом лейтенант – типичный украинец Василий Шкеть, разговаривавший по-русски с явным украинским акцентом и с невольным частым использованием украинских слов. Командиром второго огневого взвода назвал себя уже немолодой и с небольшой лысиной на голове младший лейтенант Алексеенко. Комиссара в батарею еще не дали.

После выслушанного в столовой сообщения командира все отправились строем по своим палаткам. Здесь командиры взводов объявили порядок и график несения каждым бойцом дежурств вне и внутри палатки. Затем все, кроме дежурного у печки, не полностью раздевшись, сняв с ног ботинки и обмотки, улеглись спать. Несмотря на то что снаружи был страшный, чуть ли не сорокоградусный мороз, а толщина стенки палатки была ничтожной, в ней, к моему удивлению, было достаточно тепло, так как от печки исходило много тепла. Этому способствовало еще и то, что на края палатки были набросаны снаружи снизу грунт и снег, благодаря чему оттуда не поддувало, а сама палатка была устойчива при порывах ветра.

В палатках нам пришлось пожить много суток. И в этот очень морозный период декабря 1941-го и частично января 1942 года наши командиры не стали заставлять нас по утрам обязательно заниматься кратковременной физической зарядкой, как это бывало на территории стадиона «Торпедо».

На следующий день большую часть бойцов батареи заставили рыть на пустыре большую – длиной до 25 метров, шириной до 8 метров и глубиной не менее 4 метров – землянку. В ней должны были размещаться на двухэтажных нарах люди чуть ли не всей батареи – около 30 человек. Поскольку тогда земля была покрыта толстым слоем снега и замерзла на большую глубину, сначала пришлось убрать с выбранной площадки снег, а затем в течение двух дней долбать грунт взятыми на заводе ломами и кирками. После этого стали копать обнаженную глинистую почву лопатами, не прекращая работу даже ночью.

Рытье длилось более недели. Стены вырытой землянки обложили тонкими бревнами и обшили сплошь досками. Наклеили на них газеты, вместо обоев, настелили внутри землянки дощатый пол и соорудили на нем нужное количество двухэтажных нар. Над землянкой сделали кровлю из толстых досок и бревен в три наката (на случай попадания бомб с вражеских самолетов). Одновременно устроили вход, а потом провели внутрь электроосвещение, радио и телефонную связь, поставили на полу печь-буржуйку, длинный стол, стулья, вешалки для одежды, стойку-пирамиду для винтовок и карабинов и другие необходимые вещи.

Конечно, эта работа, в которой, к счастью, мне пришлось заниматься только два дня, была очень тяжелой, и особенно – из-за морозной погоды, от которой приходилось спасаться, периодически отогревая руки и ноги у разложенного рядом костра. Кроме этой работы часть бойцов со второго же дня прибытия на территорию завода занялась установкой четырех 37-миллиметровых пушек на огневые позиции.

В те дни всем бойцам и командирам выдали по теплой военной куртке защитного зеленого цвета в дополнение к шинелям, а некоторым – по тонкой ватной телогрейке под них и ватным брюкам. Предоставили также рабочие и теплые рукавицы. Кроме того, обоим огневым взводам выдали по несколько пар сменных валенок. Они предназначались в основном для тех бойцов, которых ставили на различные посты в мороз на воле, и в частности у двух орудий недалеко от землянки, поскольку эти пушки почти сразу же после установки были подготовлены к ведению огня. Дальше мы стали ходить чаще всего в куртках. Получили также четыре комплекта зеленых стальных касок.

В дневное время на всех пушках регулярно проводилась тренировка боевых расчетов.

Под наступавший Новый, 1942 год каким-то образом немецкие летчики надумали в дневное время совершить налет на заводы в районе Сормова. На подступах к городу самолеты были первыми замечены теми, кому это положено, и от них нашей батарее поступило предупреждение: «Тревога! Положение номер 1!» После этого наши зенитчики немедленно подготовились к бою на обеих пушках возле землянки (другие две находились еще в стадии их установки на крыше цеха). Но когда самолеты появились над Сормовом, одно наше орудие не сумело открыть огонь, так как у него от мороза сильно загустела смазка на затворе и его заклинило. Кроме того, обнаружились дефекты на других узлах пушки. Постреляли хорошо лишь первой пушкой. Самолеты, побросав бомбы куда попало, удалились без потерь. Я при этом налете авиации на орудии не находился. Дальше налеты авиации начали повторяться, и особенно – ночами и в необлачное время. Скоро мы начали стрелять по самолетам из всех четырех орудий.

Неполадки на пушках обнаруживали в основном во время тренировок на них. В этих случаях командир батареи или взвода вызывал к орудию артиллерийского мастера (артмастера, как его называли). У нас этим мастером оказался старшина – примерно 30-летний еврей Самуил Шостак, имевший свою мастерскую – «резиденцию» в ближайшем к нашим палаткам и землянке металлобрабатывающем цехе завода. Рабочие этого цеха часто выполняли заказы Шостака по его устным указаниям или эскизам и чертежам.

При получении вызова к пушкам Шостак, неся с собой сумку с различным инструментом – гаечными ключами, отвертками, клещами, плоскогубцами и другими предметами, не спеша подходил к орудию и спокойно, пуская капли соплей из носа из-за большого холода, замерзшими и покрасневшими пальцами, часто пользуясь подходящим инструментом, вытаскивал из пушки и разбирал дефектный узел, ставил его снова на место или заменял другим.

Шостак очень быстро заметил своего соплеменника – Леву Утевского, и они сразу подружились, стали вместе уединяться и много разговаривать друг с другом. Вскоре Шостак, который в батарее непосредственно подчинялся только ее командиру, а у командиров взводов, будучи отличным специалистом в своем деле, пользовался непререкаемым авторитетом и был совершенно независим от них, обратился к старшему лейтенанту Чернявскому с просьбой выделить ему в помощь двух грамотных бойцов, знакомых с конструкторским делом и умеющих хорошо чертить. В качестве одного из них он сам назвал Леву, а тот – меня. И командир нас отпустил в распоряжение артмастера. Так мы с Левой оказались освобожденными от тяжелейшей физической работы по рытью землянки и обязанностей несения дневных дежурств на пушке и на других местах.

Шостак привел нас в свою «резиденцию», где было очень тепло, светло и уютно и где можно было даже попивать чаек, что-то поесть, отдохнуть, подремать и, главное, пообщаться, выйдя в цех, с гражданскими лицами, работающими в нем. У Шостака было в комнате два больших стола с чертежами и чертежными принадлежностями, несколько стульев. Для начала он дал нам задание начертить карандашом на белой бумаге эскизы двух деталей пушки, валявшихся на столе, не назвав, к какому сроку, после чего его куда-то вызвали.

Примерно через час, когда он пришел, мы ему представили уже готовые чертежики, чему наш новый «шеф» сильно удивился и спросил: «Ребята, неужели вы дума ете, что эти эскизы мне сейчас же нужны? – И далее продолжил: – Спешить вам некуда, будете ходить сюда много дней, зачем же мучиться на морозе?» И я, и Лева молча с этим согласились. Только после этого я понял, что Шостак сейчас просто-напросто спасает от тяжелых работ на морозе Леву, а чтобы никто не подумал, что он покровительствует своему соплеменнику, взял к себе вместе с Левой и меня – нееврея. Иногда мы действительно занимались вычерчиванием различных деталей и контролировали в цехе, как их по нашим чертежам изготовляют токари или фрезеровщики – молоденькие пэтэушники.

Так мы с Левой походили к Шостаку несколько дней, пока наши другие батарейцы не закончили работу по рытью землянки и приведению ее в состояние бункера-казармы, когда в нее уже можно было уже вселиться. При этом фактически мы у Шостака почти не были загружены работой и занимались в основном только тем, что показывали редким посетителям мастерской вид, что делаем чертежи…

…Кстати, через более четверти века, находясь внутри станции московского метро «Площадь Революции», я вдруг столкнулся с пожилым человеком, имевшим знакомое, но несколько постаревшее лицо, похожее на лицо того Шостака, и спросил его, не он ли это. В ответ услышал, что да. Я представился и напомнил ему о совместной службе в Горьком, что он также подтвердил, но сказал, что меня совсем не помнит, а сейчас очень спешит и времени для воспоминаний не имеет. Затем он сел в вагон метро и уехал. Больше Шостака я не видел…

…Во время рытья землянки и посещений столовой, куда мы, естественно, ходили строем, я всегда обращал внимание на одного очень солидного по внешности, интеллигентности, манерам общения с людьми и прямой походке пожилого сержанта-ленинградца. Хорошо зная и помня тексты и слова различных песен, он мог отлично и приятным громким голосом петь их, особенно маршевые песни. При движении строем этот сержант обычно бывал запевалой, и в те суровые дни я запомнил от него слова некоторых маршей, благодаря чему сам мог исполнять роль такого же певца при походах. Меня очень сильно потрясло то, как наш полюбившийся всем ленинградец глубоко переживал за свой родной город, оказавшийся во вражеской блокаде. Он глубоко страдал из-за оставшихся в нем членов своей семьи, судьба которых была ему неизвестна. Чаще всего в сообщениях по радио он интересовался Ленинградом. Однажды я был свидетелем, как он в туалете плакал, рассказывая кому-то о жене, детях и престарелых родителях, предполагая, что они, наверное, умерли от голода…

…Новый, 1942 год мы встретили в своих же палатках. Нигде вокруг никаких праздничных новогодних елок не было. Конечно, ночью был лютый, трескучий мороз. Накануне мы помылись в душевой литейного цеха и сменили нижнее белье. Затем на ужин нас хорошо покормили в столовой, предварительно преподнеся всем по 100 граммов водки, и вручили подарки, присланные гражданским населением. Мне достались пара теплых черных шерстяных носков и теплый же белый шерстяной свитер, а также кисет для махорки с трогательной писулькой внутри от какой-то девочки, которая, по-видимому, сама и сшила эту маленькую сумочку.

Примерно к 5 января 1942 года рытье землянки закончилось, и я надеялся, что, наконец, вместе с другими военнослужащими переселюсь в нее из палатки. Но судьба распорядилась иначе: накануне батарею расформировали, причем из нее перевели в другие батареи и даже дивизионы всех моих друзей из Института стали и иных московских вузов. Начальство, видимо, поняло, что нелепо держать только в одной батарее и даже в одном взводе так много грамотных и уже почти с высшим образованием рядовых бойцов. Поэтому вполне естественно, что командование полка распределило их по возможности равномерно по разным батареям. Меня и Леву Утевского разлучили.

В новом огневом взводе, командиром которого был назначен тот же самый лейтенант Шкеть, командовавший мною раньше, оказались из бывших студентов Института стали только я и Аркаша Писарев. При этом меня зачислили в первый боевой (орудийный) расчет, а Аркашу – во второй. Кроме нас, попали из москвичей в наш же взвод трое ребят с московской кондитерской фабрики «Красный Октябрь». Все они до войны, помимо работы на данном предприятии, учились еще при его специальном вечернем техникуме, называвшемся, кажется, кондитерским. Ребят звали Виктор Левин, Алексей Мишин и Николай Сизов. Из них первые двое оказались со мной в одном орудийном расчете, а третий – в другом.

Новый первый огневой взвод, состоявший из двух орудийных расчетов, назначили обслуживать две 37-миллиметровые зенитные пушки, которые установили на крыше четырехэтажного кирпичного здания администрации цеха для производства стволов артиллерийских орудий. Здание это располагалось поперек и вплотную к длинному, серому железобетонному зданию самого цеха.

Новый второй огневой взвод, состоявший из третьего и четвертого орудийных расчетов, командиром которого оставили младшего лейтенанта Алексеенко, переселился из палатки вместе со взводом управления, группой снабжения, медицинским персоналом, старшиной и парторгом батареи в только что построенную и хорошо обустроенную внутри землянку – казарму. Там же поселились артмастер Шостак и оставленные в батарее, пока временно, несколько моих старых друзей – москвичей, которых пару раз я сумел навестить в их новом жилье. Оно мне очень понравилось своим порядком и чистотой, ярким электрическим светом, уютом и теплом. В нем же последний раз в Горьком увидел Леву Утевского, Борю Старшинова и Ваню Борзунова, которые, к счастью, вернулись с войны целыми и невредимыми и с которыми довелось потом снова учиться и жить вместе в Москве.

Поскольку наша казарма располагалась непосредственно под двумя пушками, установленными на плоской крыше здания, то к ним можно было выскакивать очень быстро, проходя через промежуточный чердак, подстеленный слоем сухого, мелкого и черного грунта.

Во всех помещениях казармы было очень тепло, так как они имели паровое отопление. Слева от двери у выхода из казармы находилась длинная полка для шапок и рукавиц и вешалка для шинелей с ватными телогрейками и курток, которые всем надлежало держать в идеальном порядке, за чем очень строго следил краснолицый и на вид пышущий здоровьем командир второго орудия старшина Николай Иванов. Он был родом из-под Воронежа, уже побывал летом на фронте, получил там ранение, излечился в госпитале и прибыл к нам недавно.

Справа располагались полка для складывания стальных касок, а также другая вешалка для сумок с противогазами. Здесь же стояла пирамида для нескольких винтовок и карабинов, с которыми бойцы носили караульную службу и бывали на посту у пушек на крыше.

Для нашего взвода были установлены телефонные кодовое название и отзыв «Соловей». Поэтому, когда в соседней комнате звонил телефон, сидевший при нем дежурный брал его трубку и громко и четко отвечал: «Соловей слушает!» После этого он бегом влетал из своей комнаты в казарму и передавал туда то, что ему было сообщено. В частности, он делал очень громко и многократно объявления тревоги и «положения номер 1» в случае налета вражеской авиации на город. При этом даже ночью со сна мы все должны были не более чем за пять минут одеться, обуться, пулей выскочить на крышу здания и там немедленно занять свои места на пушке и быть готовыми открыть из нее огонь по самолетам. Эти действия мы отрабатывали в разные времена суток регулярными тренировками, которые проводил помкомвзвода Иванов. Много раз побывал дежурным у телефона и я.

В казарме соблюдались отличные порядок и чистота. Все кровати были тщательно заправлены. После краткой процедуры вечерней поверки дневальный, которым, естественно, бывал и я, мыл тряпкой пол.

Служба на новом месте оказалась значительно лучше по своим условиям, нежели раньше на территории стадиона «Торпедо» и на пустыре завода с проживанием в палатках. Здесь мы, наконец, хорошо отогрелись, отмылись, постриглись, а главное – стали сытно питаться в столовой литейного цеха. Утром мы нормально мылись мылом в теплом умывальнике и даже чистили порошком зубы, кому надо – регулярно брились, пользовались нормальным цеховым туалетом, посещали горячий душ для работников цеха. Стали хорошо следить за своим обмундированием и внешним видом. Опять начали пришивать белый подворотничок к задней внутренней стороне гимнастерки. Снова ввели в распорядок дня проведение утренней гимнастики, которую совершали на улице – перед цехом. Много раз делали пробежки на лыжах по территории завода и с выходом из нее.

Интересно стали проходить у нас и военные занятия – как регулярные практические на пушках, так и теоретические, с изучением разных уставов, и политические – в казарме. На пушках занятия проводил лейтенант Шкеть, но чаще всего это делал его помощник – старшина Иванов. Политическая учеба шла плохо, пока не прислали в батарею комиссара. Им оказался молодой политрук Воробьев, который, как и старшие лейтенанты, носил три кубика на петлицах воротника. Он лишь недавно окончил Горьковский педагогический институт, был милейшим, добрейшим, очень интеллигентным, начитанным и эрудированным человеком. Проводимая им с нами учеба ограничивалась в основном чтением газет и журналов и прослушиванием сводок о положении на фронтах и в тылу.

Поскольку в батарее Воробьев должен был курировать оба огневых взвода и взвод управления, ему для нашего взвода пришлось найти себе помощника, в качестве которого, как мне ни показалось обидным, он выбрал не меня – бывшего старшекурсника вуза, – а Алешу Мишина – бывшего студента вечернего техникума. Так получилось потому, что Леша, будучи человеком очень спокойным по натуре, обходительным, вежливым и услужливым начальству, а также способным хорошо вести разговоры с любым собеседником, более, чем я, приглянулся комиссару. Вдобавок накануне Леша очень эффектно рассказал комиссару, лейтенанту Шкетю, командирам орудий и другим лицам о том, как он и его друзья работали на известной всему миру московской кондитерской фабрике «Красный Октябрь» и при этом поедали досыта разную сладкую пищу. Красочно описал Леша и технологию изготовления всей сладкой продукции на фабрике. И конечно, все рассказанное им очень понравилось слушателям, включая комиссара, не избалованным в то время шоколадами и разными дорогими конфетами. И все это было так интересно! (А кому же могли тогда понравиться мои рассказы о сталеплавильном и прокатном производствах?)

По тем же причинам молодые бойцы – комсомольцы батареи, которых насчитывалось не более десятка, выбрали Мишина комсоргом. Так и стал у нас Леша фактически первым помощником комиссара. Мало того, ему вскоре присвоили звание ефрейтора, и поэтому он на обеих петлицах воротника своей гимнастерки нашил сам белыми нитками по одному треугольнику, не зная, что это отличие для младшего сержанта. И я, признаюсь, остался за это на комиссара в обиде, хотя некоторое время спустя он привлек к своей работе и меня, но по-другому, заставляя регулярно (а иногда даже ежедневно) выпускать для всей батареи так называемые боевые листки – небольшие стенные газеты.

Еще на территории стадиона «Торпедо» вопросами снабжения батареи в основном продовольствием и предметами быта, а также боеприпасами занимался средних лет старшина Ермаков, который на новом месте поселился в землянке-казарме вместе со вторым огневым взводом и взводом управления. Как и на старом месте, он почти неразлучно находился рядом с молоденьким на вид, имевшим очень красивое лицо и малый рост, как у мальчика лет двенадцати – четырнадцати, бойцом, которого все называли просто Леней. К сожалению, я не помню его фамилию. Возможно, Леня в самом деле был мальчиком типа сына полка, так как был очень наивен, добр ко всем, беззаботен, и образ мыслей у него был совсем детским. Я никогда не видел Леню занимающимся военной подготовкой, хотя он был одет, как и все, в военную форму. Леня умел хорошо отдавать честь начальству, приложив правую руку к головному убору, шагал четко, по-военному, иногда крутился возле пушек, когда мы на них занимались, вертел ствол зенитного орудия или пулемета, не спрашивая ни у кого разрешения. При этом он всегда мило улыбался, и все его любили и прощали ему всякие невинные выходки. Говорили, что Леня не имеет родителей и жил раньше в детском доме. Старшина опекал его, взяв с собой даже на военную службу, а потом и на фронт. Конечно, Леня тоже жил в землянке со своим опекуном. (К несчастью, на фронте Леня быстро погиб, о чем скажу особо.) В той же землянке находились нары, на которых ночевали мой земляк – старший сержант Василий Алексеев и ефрейтор Метелкин.

В нашем первом огневом взводе я выполнял обязанности орудийного номера на первом орудии. Командиром его был высокий пожилой сержант Федор Васильевич Игумнов – бывший сельский учитель из Горьковской области. Узнав из беседы со мной, что я сын таких же, как он сам, сельских учителей, Игумнов подружился со мной и очень хорошо ко мне относился. Мы с ним часто разговаривали, не таясь, на все житейские темы и много – о политике, перспективах идущей войны. Он сомневался, что война будет нами выиграна, и я не мог ему убедительно что-либо возразить на это.

С первого же дня, как наш огневой взвод обосновался на новом месте, мы начали много и регулярно учиться стрельбе из своих пушек, находясь непосредственно на них. При этом каждый номер орудия быстро и хорошо освоил свои обязанности и привык к четкому взаимодействию друг с другом. И это оказалось очень кстати: уже на вторые сутки нашего пребывания мы получили первое боевое крещение. Оно было для меня примечательно не только тем, что я впервые в жизни и много пострелял из пушки, но и сделанной мною большой глупостью, из-за которой едва не лишился пальцев ног и ушей и не стал на всю жизнь инвалидом.

Тогда глубокой ночью, когда мы крепко спали, дежурный внезапно громким, истошным голосом поднял нас, объявив «положение номер 1», то есть начало налета немецких самолетов на город. В ту ночь, как оказалось, небо было чистым от туч, а погода – очень холодной (мороз достигал 30 градусов), чего я не предполагал. Так как обуться и одеться, выбежать на крышу здания и занять там свое место на орудии надо было очень быстро, я не успел сразу в казарме хорошо обернуть ноги портянками и обмотками, полагая, что сделаю это позже, сидя в кресле пушки, как это бывало пару раз во время ночных тренировок. Но получилось так, что в этот раз пришлось находиться на пушке более получаса, стреляя из нее по самолетам, пока они не улетели, беспорядочно сбросив на город свои бомбы. В результате я не смог заняться ногами на орудии, и они, плохо обутые, сильно замерзли, а два пальца на правой и один палец на левой ногах обморозились, как и оба уха, которые я не успел закрыть крылышками шапки.

После окончания налета я вынужден был скорее побежать в умывальник и «лечить» в нем ноги и уши, обтирая их полотенцем, смоченным ледяной водой. Затем выйти на волю и там обтирать обмороженные места снегом. Все это длилось долго, пока обморожение частично не прошло, но было очень больно несколько суток. Хорошо еще, что командиры не наказали меня за происшедшее, ограничившись только предупреждением остальным товарищам. К сожалению, при отражении последовавшего через несколько дней нового ночного налета самолетов я снова нечаянно обморозил правое ухо и заметил это очень поздно. И наверное, из-за всех этих сильных обморожений то ухо быстро замерзает и сейчас, когда температура на улице снижается до минус пяти градусов.

За время четырехмесячной военной службы в Горьком мне пришлось пять раз принять участие в отражении налетов вражеской авиации на город, стреляя по самолетам из 37-миллиметровой зенитной пушки. И все это происходило зимними ночами. При этом, как правило, самих самолетов не было видно, иногда был слышен только их шум. В связи с этим стреляли мы в основном одиночными выстрелами в небо, главным образом в те места, где больше и часто, создавая яркий свет, рвались снаряды, посланные из орудий с соседствовавших с нами или дальних зенитных батарей.

Лучей прожекторов, освещавших самолеты, было явно меньше, чем в Москве в сентябрьские и октябрьские ночи 1941 года, когда я там был. Командиры нашего взвода и орудий практически не давали боевым расчетам пушек голосом никаких конкретных ориентиров для стрельбы – первый и второй наводчики и двое прицельных обходились сами, действуя по своей интуиции. Кроме того, у нас во взводе не было и дальномера, да и пользоваться им ночью все равно бы было невозможно, когда не освещали небо прожекторы. Слышали мы звуки взрывов сброшенных самолетами бомб и видели и вдалеке, и вблизи свет от их разрывов. Но я лично ни разу сам не видел, чтобы какой-либо самолет был бы сбит над нами и вообще над городом Горький.