Текст книги "Война солдата-зенитчика: от студенческой скамьи до Харьковского котла. 1941–1942"

К сказанному еще добавил, что в данной ситуации – с тяжелой раной – земляку никуда не деться: ему прорваться к своим войскам не удастся и, так или иначе, придется сдаться в плен, надеясь, что немцы его пожалеют и окажут медицинскую помощь.

Солнце шло к закату, мне надо было возвращаться к товарищам. Поэтому я спросил земляка, чем ему могу помочь, но он ответил, что я все равно не в состоянии это сделать, что его товарищ обещал скоро вернуться и его одного не бросит. Я на это ответил, что сейчас, к сожалению, должен уйти, но, возможно, до наступления темноты опять приду к нему, и мы тогда, может быть, ночью уйдем отсюда втроем. На всякий случай мы попрощались, и я ушел.

Когда я появился у товарищей, они все уже были со свежевыбритыми лицами, а комиссар еще и с неаккуратно подстриженной головой, выглядевшей как после стрижки ее машинкой. Теперь он совсем не отличался от рядового бойца пожилого возраста. (А мне, как я выше отмечал, бриться не надо было, так как борода на лице еще не росла, а волосы на голове почему-то перестали расти и, кроме того, начали понемногу вылезать клочьями.)

Товарищи накрыли на траве «стол» на ужин, мы снова погрызли остатки концентрата из пшенной каши, съели принесенные мною рыбину, кусок хлеба и еще что-то. Запили все съеденное водой из речки. Затем пошел разговор – что делать дальше. Комиссар предложил лейтенанту и старшине отправиться вместе с ним из леса ночью на северо-восток, выйти из леса и подойти опять к тому самому месту, где стоят наши покинутые экипажами разбитые или пустые небоеспособные танки. Вероятно, можно попытаться оттуда двинуться к правому берегу реки Северский Донец. Если же попытка не удастся, то придется сдаться в плен. Что касается меня, то он порекомендовал мне лучше всего присоединиться к моим двум землякам – татарам, мотивируя отказ взять меня с собой тем, что группа из четырех человек может оказаться слишком большой. А если я буду идти в другой группе, то возрастет шанс хоть кому-то из всех нас выйти к своим. Кроме того, землякам будет легче идти, поскольку один из них тяжело ранен и будет все время нуждаться в помощи. Лейтенант и старшина поддержали комиссара. Мне тоже мотивы товарищей показались логичными. Винтовку и маленькую саперную лопату решили с собой не брать.

Наконец, мы попрощались, пожелали друг другу удачи, и я, надев на себя шинель, вещевой мешок со всем содержимым в нем, включая котелок, кружку и флягу, отправился к месту, где находился земляк. Но, к моему очень большому огорчению, его уже там не было. Куда он делся со своим другом, не знаю…

Солнце уже закатывалось. Идти назад к товарищам было бесполезно и поздно, делать было нечего, и я принял решение один выйти из леса, направившись к его юго-западной опушке. А на ней свои дальнейшие действия решил совершить, только положась на предначертанную мне сверху судьбу, то есть следуя принципу «куда кривая выведет». В связи с этим задумал поступить следующим образом: выхожу из леса, и если за ним немцев нет, то буду сначала обходить его по краю, а потом по полю двигаться на юго-восток, ориентируясь ночью на Полярную звезду, чтобы попытаться пробиться к своим. А если немцы за лесом есть и через их расположение невозможно будет пройти, то сдамся им в плен, к чему я, по существу, еще с утра был готов.

Приближаясь к краю леса, я вдруг почувствовал тянувшиеся с его опушки очень вкусные запахи горячего супа, шницеля, какао и еще чего-то приятного. Это означало, что за лесом немцы приготовили или готовят себе на полевой кухне ужин и, может быть, даже только что поужинали.

Между раскидистыми деревьями возникли широкие промежутки, ярко освещаемые лучами садящегося за горизонт солнца, и стало ясно, что лес почти закончился. И как раз на этом месте пролег какой-то полусухой ров, густо заросший ивняком и высокой, почти в человеческий рост, травой.

Я остановился ненадолго и задумался, стоит ли мне преодолевать это возникшее передо мной естественное препятствие или обойти его, снова уйдя назад. Решил все же пройти напрямик и сделал несколько шагов вперед, невольно создав при этом громкий треск от ломавшихся под ними пересохших сучьев. И в это время внезапно мой нос среди всех приятных запахов, распространявшихся вокруг, уловил также характерный неприятный запах свежего человеческого кала. Одновременно на глаза попался сидевший на корточках ко мне голым задом на нескольких плотно уложенных шестах перед вырытым наспех длинным отхожим рвом… немецкий солдат в темновато-голубой форме пехотинца. Он, оказывается, справлял большую нужду и одновременно вел разговор с товарищами, находившимися где-то рядом.

Я инстинктивно резко повернулся назад, стараясь уйти снова в глубь леса, но в это время зацепился ногами о кусты ив и валявшиеся на земле сухие сучья, которые очень сильно затрещали. В результате свалился в глубь рва – в обрывистое русло высохшего ручейка, скрытое сверху обильной, густой и высокой растительностью. Немцы, разумеется, треск услышали, почувствовали опасность, но еще не успели меня увидеть. Раздался крик: «Wer kommt? Halt!» («Кто идет? Стой!») Не получив ответа, они сразу же начали на всякий случай стрелять в мою сторону по хорошо скрывавшим меня зарослям. Пули засвистели очень близко надо мной, сбивая листья с травы и деревьев.

Я понял, что теперь убежать назад в чащу леса и таким образом спастись для меня уже невозможно и что вот-вот буду застрелен, если срочно не предприму решительную меру: не сдамся стреляющим в плен. Но как же это сделать, чтобы не быть убитым? Но решение пришло мгновенно: как только на миг стрельба прекратилась, со всей мочи и как можно громче закричал по-немецки те известные мне слова, которые посчитал подходящими в сложившейся ситуации: «Nicht schiessen, bitte nicht schiessen, ich komme, ich komme!» («Не стрелять, пожалуйста, не стрелять, я иду, я иду!») Дальнейших выстрелов не последовало, и установилась короткая тишина. Воспользовавшись ею, быстро взял в руки лежавший рядом длинный и не очень кривой сучок, вынул из кармана брюк свой носовой платок, зацепил его за конец сучка и образовал, таким образом, парламентерский флажок. Затем, продолжая лежать среди высоких и густых зарослей и молодых деревьев, как можно выше поднял этот флажок над собой. При этом снова крикнул громко те же самые немецкие слова, осторожно встал на ноги и, не опуская флажок, шагнул вперед на несколько метров.

Меня встретили трое немецких солдат с автоматами в руках и сразу же задали вопрос: «Sprechst deutsch?» («Говоришь по-немецки?») Я ответил: «Sehr wenig». («Очень мало».) Дальше последовал другой вопрос: «Viel Kameraden im Wald?» («Много товарищей в лесу?») – «Nein, nein» («Нет, нет»), – соврал я. «Aber wo hast du denn dein Gewehr?» («Но где же твоя винтовка?») – задали еще один вопрос. Но я его не понял и дважды пожал плечами, раздвинув в стороны руки. Тогда немцы показали мне руками и продемонстрировали звуками «пах, пах», что это такое, после чего я понял, о чем они хотят знать, и ответил: «Nicht Gewehr». («Нет винтовки».)

Потом солдаты встали сзади меня и, сказав: «Jetzt gehe vorne» («Теперь иди впереди»), повели меня сначала к расположившейся на краю леса группе своих товарищей, усевшихся поужинать и покурить возле полевой кухни, а потом – к нескольким автомашинам и брезентовым палаткам…

…Итак, около 9 часов вечера 24 мая 1942 года я оказался в немецком плену, и с этого времени закончилось мое участие в Великой Отечественной войне. Лично для меня ее основным итогом стало то, что я остался жив и прожил после нее долгую жизнь, на которую мне грех жаловаться. По-видимому, всему этому я обязан только предначертанной мне сверху судьбе и самому Всевышнему, всячески оберегавшему меня в годы войны от гибели и получения раны. Наверное, Всевышний учитывал также то, что я на этой войне, как это ни странно звучит, не загубил ни одной человеческой, хотя бы и вражеской души. В этом я твердо уверен. А если кого-нибудь и поранил, то лишь случайно и совсем не тяжело. И такая рана могла его лишь вывести из войны и этим спасти от гибели в ней.

Конечно, в Великой Отечественной войне мне не пришлось совершить никаких особых героических поступков, которые заслуживали бы награждения меня, рядового бойца, орденами и медалями. Главным образом это связано с тем, что, находясь на фронте в период неудачного наступления наших войск под Харьковом в мае 1942 года, я служил в зенитной батарее, которой в обычных условиях было не положено действовать непосредственно на передовой линии фронта. Батарея должна была располагаться несколько сзади этой линии и заниматься в основном борьбой с вражеской авиацией. Поэтому мне не довелось ходить к врагу на разведку, устраивать ему засады, стрелять в противника в лоб или в грудь из винтовки или автомата, участвовать в штыковых атаках. Непосредственно, лицом к лицу, я вел бой с немцами, стреляя из зенитного орудия по танкам и пехоте, фактически лишь один раз – 23 мая, о чем выше подробно рассказал.

Однако все равно я внес хоть и скромный, но непосредственный вклад в достижение победы нашей страны над Германией в Великой Отечественной войне. Позже за участие в этой войне я получил множество правительственных и других наград. Из них наиболее ценными для себя считаю медали «За победу над Германией» и «За оборону Москвы», которые из-за моего пребывания в плену мне вручили не сразу после окончания войны, а значительно позже: первую – в 1956 году, а вторую – в 1966 году. Вручали их в двух московских райвоенкоматах – по местам тогдашнего моего жительства. Другие медали получил только по случаю юбилейных дат. Очень дорожу орденом Отечественной войны II степени и знаком «Фронтовик 1941–1945 годов», которые вручены относительно недавно.

Здесь же хочу признаться, что до 1991 года в анкетных данных о себе дату своего попадания в плен к немцам я указывал не 24, а 25 мая 1942 года. Это было связано с тем, что я опасался, как бы проверяющие и карающие органы СССР не придрались к тому, что я оказался в плену у врага один и не в составе огромных масс военнослужащих, сдавшихся в основном в течение 26 и 27 мая. В те дни сдавались в плен сотнями тысяч почти все наши войсковые соединения, наступавшие на немцев на Барвенковском выступе с 12 по 19 мая и собравшиеся потом, отступая, в селе Лозовенька и возле него. И мне хотелось, чтобы дата моего пленения была зафиксирована как можно ближе к последнему дню сдачи в плен основной массы войск.

А сразу после окончания войны по тем же соображениям я писал в анкетах и автобиографиях, что в плен попал в полевом госпитале, будучи тяжелобольным. В этом случае правильным был лишь факт о моей болезни и посещение госпиталя у Лозовеньки. Очень хотелось, чтобы меня считали сдавшимся в плен не добровольно, а в условиях, когда из-за создавшегося безвыходного положения поступили аналогичным же образом почти все наши войсковые части.

Эпилог

Через 25 лет после описанных событий, произошедших в Лозовеньке и около нее, 7 октября 1967 года вновь посетил это село и побыл в нем и возле него несколько часов.

Накануне Министерство черной металлургии СССР проводило в Харькове двухдневное всесоюзное совещание по усовершенствованию и расширению сортамента стального проката. Для участия в работе этого совещания институтом, где трудился в должности старшего научного сотрудника, был командирован и я. Совещание закончилось 6 октября, а обратный железнодорожный билет для поездки в Москву был приобретен мною только на ночь следующего дня. Таким образом, до отъезда домой у меня остались еще сутки свободного времени, и я решил его использовать для поездки в Лозовеньку.

Рано-рано утром прибыл на трамвае на второй харьковский железнодорожный вокзал, купил здесь билет до города Балаклея и на пригородном поезде примерно часа через два с половиной прибыл в этот город.

Выше я уже отмечал, что находившаяся в руках немцев в 1941–1943 годах Балаклея была превращена ими в сильно укрепленную крепость. Взять ее нашим войскам очень долго не удавалось, и стоило это огромных людских потерь.

Слезши с поезда, я купил на автовокзале Балаклеи билет на рейсовый автобус, следовавший до Лозовеньки. Была суббота, и в автобус вместе со мной уселось много местных студентов из балаклейских и харьковских учебных заведений. Эта молодежь ехала на выходной день на родину к родителям, живущим в Лозовеньке и ближайших к ней селах и деревнях.

Расположившиеся рядом со мной ребята и девчата заинтересовались, почему же я, незнакомый им пассажир, еду в Лозовеньку, и мне пришлось им вкратце рассказать о своем пребывании в этом селе в мае 1942 года.

Автобус переехал по мосту реку Северский Донец и проследовал дальше на запад по шоссейной дороге, по обоим краям проезжей части которой тянулся относительно узкий и глубокий кювет. Ехали около получаса. До конечного пункта оставалось примерно километра три. Оставили в стороне шоссе слева, лес и справа какую-то деревню. И в это время вдруг из стада коров, пасшихся рядом с дорогой на убранном поле, одна из буренок внезапно выскочила на шоссе и чуть не угодила под автобус. Водитель, чтобы избежать столкновения с нею, вынужден был резко повернуть автобус вправо, из-за чего он свалился в кювет и остановился, сильно наклонившись на бок. В результате многие пассажиры, и в том числе я, сидевший не у окна, а у прохода посредине, слетели со своих мест. Я при этом очень больно ударился лбом и правой щекой об железо соседнего кресла и оказался на полу, слегка поцарапав лицо.

К счастью, в это время в поле недалеко работал трактор, который тросом вытащил автобус на дорогу, и он благополучно прибыл в центр села. Все пассажиры вышли из автобуса и устремились туда, куда им было надо, а я спустился к знакомой мне с мая 1942 года речке и стал мыть водой лицо, часто прикладывая ее на царапину, которая немного кровоточила. Пока я занимался этим делом, ко мне неожиданно подошли молодая женщина и заикающийся мужчина средних лет, которые поздоровались со мной и представились. Женщина сказала, что она председатель сельского совета, а ее напарник – секретарь местной партийной организации КПСС. Она заявила, что только что к ним в здание сельского совета и местного колхоза прибегали слезшие с автобуса молодые ребята, которые сообщили им о приезде из Москвы бывшего участника боев с немцами, происходивших в Лозовеньке и около нее. Так вот, они с товарищем хотели бы достойно принять меня и оказать помощь, в которой я буду нуждаться.

Я поблагодарил обоих хозяев за гостеприимство и попросил у них разрешения походить по селу одному, чтобы вспомнить и пережить те события. Разрешение мною было получено.

В первую очередь я попросил показать мне братскую могилу павших, которая, впрочем, и так была хорошо видна со всех сторон и находилась совсем недалеко от автобусной остановки, здания сельского совета, а также местной школы. В братской могиле были похоронены военнослужащие и некоторые гражданские лица, погибшие не только в мае 1942 года, но в последовавших в течение 1943 года других боях. Мне было сказано, что в нее даже сейчас продолжают подзахоранивать останки бойцов и командиров, зарытые в свое время наспех где попало и которые находят в окрестностях села. Так, только вчера здесь захоронили в присутствии вызванных с родины родных останки одетого в шинель молодого бойца из Полтавской области, обнаруженные случайно недалеко от опушки лесного массива. (Я тут же вспомнил свой лес, в котором прятался перед попаданием к немцам в плен, и убитых, лежавших на лугу перед этим лесом.)

Я подошел к очень большой, окруженной деревянным штакетником братской могиле, в которой, наверное, мог лежать и сам. Над ней была установлена статуя державшего в руках автомат ППШ бойца с непокрытой головой, а у штакетника из узких досок поставлена наклонная белая каменная плита с пятиконечной звездой и эпитафией: «Куда б ни шел, ни ехал ты, но здесь остановись! Могиле этой дорогой всем сердцем поклонись!»

На могиле, приводя ее в порядок после вчерашнего захоронения, находились несколько местных жителей. Я поздоровался с ними, представился им и долго стоял перед могилой. Затем попросил этих жителей сфотографировать меня на ее фоне, что они с удовольствием сделали. При этом один из мужчин – на вид мой ровесник и хромой, потерявший ногу на фронте, заявил мне, что в мае 1942 года, будучи еще юношей непризывного возраста, был свидетелем всего произошедшего в селе. Он показал мне овраг, по которому 23 мая того года уходили из села на восток наши войсковые соединения, включая и зенитную батарею, в которой я служил. Я сфотографировал также этот овраг.

Мужчинам я рассказал подробно, как мы находились в мае 1942 года в Лозовеньке, как отбивали тогда воздушные атаки и пытались выйти из окружения, стремясь пробиться к Северскому Донцу за деревней Марьевка. Когда я упомянул об этой деревне, то двое из моих слушателей, относительно молодых по возрасту, сказали, что такого населенного пункта около Лозовеньки нет. Однако их пожилой коллега-инвалид заметил, что Марьевкой до войны иногда называли ту деревню, которая располагается перед Лозовенькой рядом с лесом. Мы проезжали ее мимо на автобусе.

Далее я пошел бродить по селу один по тем его местам, где бывал. Следуя по маршруту движения зенитной батареи, вышел на поле и дошел туда, где 23 мая 1942 года стояли в последний раз наши пушки, ведя бой с танками, и находился мой индивидуальный защитный окоп, в котором я долго промучился, но спасся от неминуемой гибели. И к величайшему моему изумлению, это место оказалось… почти рядом с тем самым пунктом на шоссе, где едва не опрокинулся везший меня и других пассажиров автобус и где я получил небольшой ушиб и царапину на лице.

«Что это? Случайное совпадение или Всевышний напомнил мне, своему подопечному, о своей милости ко мне в те тяжелые дни?» – сразу подумал я, и этот вопрос задаю себе очень часто и буду, наверное, задавать его вплоть до конца своей жизни…

Естественно, то место представляло собой обычное, уже частично вспаханное трактором поле, и пройти по нему дальше до леса, в котором 24 мая 1942 года до вечера скрывался с тремя товарищами, я не мог и, главное, не имел времени. Я сфотографировал это совсем не приметное теперь ничем и неинтересное для всякого другого человека место и возвратился по шоссе снова в село. Затем прошелся по берегу речки, по которому 22 мая вместе с Кусковым шел за обедом на полевую кухню и обратно. Сфотографировал несколько хат, которые имели внешний вид такой же, как в мае 1942 года, и подошел к конечной остановке автобуса, чтобы уехать в Харьков.

Однако до отъезда автобуса времени оставалось еще около получаса, и я снова подошел к братской могиле.

Мне пришла мысль помянуть всех похороненных в этой могиле товарищей, и особенно – тверского шофера М. Д. Журавлева и обвинявшегося у нас тогда в нахальстве Кускова, инициалы которого забыл. Поэтому, не имея времени самому выпить полагавшейся при этом горькой, я, вынув из кармана 20 рублей, вручил их инвалиду, чтобы тот купил в сельском ларьке водку (поллитра ее стоило тогда 2 рубля 87 копеек), пиво и закуску и в память покойных принял ее на могиле вместе с коллегами без меня…