Текст книги "Война солдата-зенитчика: от студенческой скамьи до Харьковского котла. 1941–1942"

Глава 9

Нас вывели из города и временно разместили в поселке Решетиха, в котором имелась относительно большая крутильно-сетевязальная фабрика. На ней изготовляли из пеньки, хлопка и шерсти нитки, а также витые изделия типа шпагата и шнуров, а из них – вязаные и плетеные сетки (например, рыболовецкие, маскировочные) и грубые тканые сетки с крупными ячейками.

Сначала наши командиры привели нас со станции строем к этой фабрике, где в небольшой столовой мы пообедали, получив вместе с кусочком черного хлеба тарелку пустых щей с проблесками пятен жира, картофельное пюре и стакан клюквенного киселя. Затем примерно одну треть бойцов командиры повели назад к станции Жолнино, а две трети оставили у проходной фабрики, чтобы ждать, пока ушедшие возвратятся. Я оказался среди оставшихся.

Скоро ушедшие, побывав на станции где-то на соответствующем складе и получив на нем каждый по одной винтовке, а также по причитающейся к ней сумочке с патронами, возвратились. Затем вся батарея пошла строем к примыкавшему к фабрике и части поселка большому лесу и зашла в него по узкой дороге вглубь примерно на полтора километра. Здесь мы оказались в небольшом военном городке, построенном среди высоких деревьев, видимо, нашими предшественниками. По существу он представлял собой несколько больших землянок для рядовых бойцов и около десятка маленьких, но относительно хорошо благоустроенных землянок для лиц среднего и более высшего командного состава.

Всех рядовых бойцов и младших командиров поселили повзводно – по 15–18 человек в больших землянках, которые по типу оказались примерно такими же, как в Гороховецких лагерях, но поменьше площадью и хуже по условиям проживания: нары были одноярусными и сплошными из тонких бревен – прямых круглых стволов деревьев с неснятой корою, а постелей не было вообще. Из-за этого лежать и спать на нарах приходилось ночью лишь на одном краю шинели, одновременно укрывая себя ее другим краем при спущенном с одной пуговицы хлястике. Под головою были только доска или полено и вещевой мешок.

Тепло в землянке бывало лишь тогда, когда ее хорошо отапливали дровами в печке-буржуйке, чем занимались, сменяя друг друга, дневальные. Но топка шла плохо, так как дрова, полученные распилкой деревьев из окружавшего леса, были в основном сырыми. Кроме того, приходилось временами открывать двери землянки, чтобы впустить в нее холодный свежий воздух для уменьшения в помещении духоты и смрада. Вокруг печки висело и лежало много отсыревших за день на ногах портянок и ботинок, а нередко и обмоток.

Со мной рядом разместились спать на нарах с одной стороны подопечный старшины Ермакова мальчик Леня, а с другой – мой новый близкий друг второй прицельный Вася Трещатов.

После того как все бойцы и командование батареи обустроились на своих местах для проживания, весь личный состав вызвали на волю и построили возле колодца, рядом с которым расположилось начальство. Комиссар Воробьев представил собравшимся незнакомого пожилого политического работника в звании батальонного комиссара с двумя прямоугольниками (шпалами) на красных, пехотных, петлицах шинели.

Батальонный комиссар сообщил, что наша зенитная батарея, которой теперь присвоен номер 199, является подразделением 199-й отдельной танковой бригады, находящейся сейчас под поселком Решетиха в стадии формирования для скорой отправки на фронт, конкретный срок которой пока неизвестен и зависит от окончания процесса формировки. Однако этот срок наступит очень скоро – наверное, не позже, чем через месяц.

Другие подразделения бригады – два танковых баталь она с 53 танками (как я узнал недавно из литературных источников), мотострелковый батальон, саперы и прочие ее подразделения – сейчас комплектуются и будут размещаться в других военных городках типа нашего поблизости от Решетихи и в этом же лесу и по соседству. Комиссар сообщил также номер почтового ящика – полевой почты для батареи, чтобы мы могли вести переписку с родными, друзьями или другими лицами. Он сказал еще, что пока – до отъезда на фронт – питание мы будем получать, к сожалению, лишь по третьей категории снабжения, то есть как тыловики.

В первую неделю пребывания у поселка Решетиха и позже наша батарея, по существу, бездельничала: утром делали зарядку, шли примерно 20 минут в поселок, чтобы позавтракать там на фабрике, возвращались в свой военный городок и пытались здесь в землянках или на воле заниматься обычной военной учебой. В свободное от учебы и несения караулов время многие торчали возле землянок и вели беседу, часто вспоминая сытую еду дома или еще где-либо. Собирали в лесу сухой хворост для топки печей, пилили и кололи дрова, укладывая их в ровные штабели для сушки и хранения, а также валили в лесу отдельные деревья на дрова.

Иногда долго задерживались в поселке после принятия пищи в фабричной столовой. На помощь местным работницам в столовой наше командование ежедневно посылало несколько своих бойцов, среди которых однажды побывал и я. На территории фабрики я любил смотреть, как в ее разных цехах и отделениях, где трудились в основном женщины, работает диковинное для меня и многих товарищей оборудование: крутильные, свивальные и прядильные машины, вязальные, плетельные и ткацкие станки. И я тогда не мог даже подумать, что после окончания войны такое оборудование и совершающиеся на нем технологические процессы и операции, но применительно к стальной проволоке станут одним из основных объектов моего инженерного труда…

Часам к четырнадцати мы снова шли в поселок, чтобы пообедать, а к восемнадцати или девятнадцати – ужинать. На одну только дорогу до поселка и обратно и на трехразовое принятие там пищи тратили ежедневно почти четыре часа. Вечерами слушали радио, которое, к сожалению, не приносило радости, так как вести с фронтов войны в основном были плохими. Часов в десять после вечерней поверки укладывались спать.

7 марта после ужина многие из нас побывали в небольшом клубе фабрики, где в присутствии ее работниц прослушали речь нашего комиссара Воробьева о наступающем завтра 8 марта Международном женском дне и посмотрели небольшое самодеятельное представление местных школьников и школьниц на патриотическую тему.

Еще после обеда 7 марта почти ко всем командирам батареи и взводов, к комиссару, медикам и старшине Ермакову приехали из Горького на одну-две ночи их жены, невесты или просто любовницы. Среди последних были и знакомые со мной две молодые, смазливые и лихие поварихи, работавшие в столовой литейного цеха, где мы на территории завода номер 196 получали питание. Одна из них жила с младшим лейтенантом Алексеенко, а другая – со старшиной Ермаковым. Естественно, все женщины приехали не с пустыми руками, и поэтому почти все наше начальство вечерами и ночами 7 и 8 марта крепко гуляло и наслаждалось жизнью. Аналогичное положение с начальством возникало позже, в обычные предвыходные и выходные дни, когда те же женщины приезжали в наш военный городок. В эти «загульные» сутки вечерами, ночами, а нередко и днем начальству было не до нас – рядовых бойцов.

8 марта после ужина наш второй подносчик снарядов – вездесущий и очень нахальный Кусков выпросил в столовой у сердобольной старой кладовщицы большое и еще новое оцинкованное ведро с сырым картофелем, чтобы его у себя в военном городке сварить и съесть как праздничное дополнительное угощение. В этом деле по просьбе Кускова принял участие и я. Ведро в целости и порядке обещали завтра вернуть (что и сделали). Когда мы его вместе с картофелем принесли к себе, на дворе уже было темно. И лишь тогда, когда, тщательно помыв все клубни, повесили ведро с ними и с водой над костром, вспомнили, что у нас нет соли. Поэтому пришлось костер немедленно загасить и снова отправиться в поселок, чтобы там раздобыть у кого-нибудь соли.

Разжившись солью, мы сварили в мундире картофель и с большой группой своих коллег быстро его съели, но по-прежнему остались голодными. А в это же время в соседних бункерах у наших командиров веселое пиршество и гулянье в обществе дам были в полном разгаре…

…Дальше, примерно до середины марта, все наши дни в Решетихе прошли без каких-либо особых событий, достойных упоминания. Начало весны с его ломающим организм любого человека действием авитаминоза, долгого отсутствия яркого солнца, очень плохого питания (по третьей категории снабжения) – практически без свежих овощей и фруктов и с явным недостатком молочной, мясной и жирной пищи, да к тому же еще и недостаточным для каждого по количеству – сильно ослабило здоровье многих бойцов. Я, например, опять сильно исхудал и ослаб, потерял в весе, стал быстро уставать при ходьбе и еле передвигать ноги. Шея тоже стала тонкой. (Теперь мы уже не подшивали к воротнику гимнастерки белый подворотничок.)

В конце марта в батарее появилась возможность осуществления практических занятий с нашим основным оружием – зенитными пушками и пулеметами. А появилась она благодаря тому, что командование нашей войсковой части договорилось с командованием местных зенитных точек приводить нас к их орудиям и крупнокалиберным пулеметам ДШК 12,7 мм, установленным недалеко от нашего военного городка, и проводить на них тренировки, пока они стоят без дела при отсутствии налетов вражеской авиации на Горький и на другие объекты возле него.

Так, в начале апреля, когда стало тепло, нас повзводно несколько раз поводили по лесной тропе на небольшую поляну километрах в пяти от нашего военного городка. Здесь на постоянной позиции находилась установленная на земле батарея с хорошо замаскированными двумя 12,7-миллиметровыми пулеметами ДШК и двумя 37-миллиметровыми зенитными пушками. Их боевые расчеты каждый по отдельности очень уютно разместились в своих небольших землянках, где было тепло, светло и вместо деревянных нар стояли металлические кровати с настоящей, чистой постелью. В одной землянке, где мы побывали, на стене висели часы-ходики рядом с радиорепродуктором и большим зеркалом, а на столе стояли радиоприемник и… самовар. На полке, приделанной к стене, была выставлена эмалированная и фарфоровая посуда. На окне, выполненном в виде застекленной щели сверху землянки, висели белые занавески.

Между землянками находилась кухонька, которую издалека и особенно с птичьего полета легко можно было принять за шалаш. На деревьях возле землянок торчали скворечники, а на них уже распевали свои песенки первые прилетевшие скворцы. Вообще в лесу и вне его было полно чирикающих и поющих птиц, что вызвало у всех у нас глубокую тоску по мирной жизни.

Все бойцы и командиры этой батареи были аккуратно одеты и подтянуты, гладко выбриты и очень мирно настроены. Казалось, будто они живут совсем дома. Мы все сильно завидовали им, а Кусков даже заявил: «Вот бы и нам так провести все время на войне!»

Мы хорошо потренировались на обеих пушках, но вытаскивать их из позиции – окопа в земле и устанавливать обратно местные командиры нам не разрешили, чему все наши бойцы очень обрадовались, поскольку это была для них очень тяжелая физическая работа, а сил не было. Зато было легко работать с пулеметами.

Кстати, мы спросили у местных зенитчиков, часто ли им приходилось стрелять из своих пушек и пулеметов по пролетавшим немецким самолетам, и они ответили, что в ноябре и декабре прошлого года это случалось делать много раз, и особенно – по ночам, но в последнее время налетов уже почти нет. На вопрос, сбили ли они хоть один самолет, ответ был неопределенный. Они сказали еще, что где-то относительно недалеко от их позиций располагается зенитная батарея, бойцы в которой якобы исключительно молодые женщины и девчата. Но правда ли это, подтвердить не могут. (Только после войны мне стало известно, что в нашей стране повсеместно в тылу успешно работали чисто женские зенитные батареи.)

10 апреля представитель командования 199-й отдельной танковой бригады, батальонный комиссар, о котором я говорил выше, дал нам знать, что наш отъезд на фронт может состояться уже в ближайшие сутки. Это подтвердилось соответствующими фактами. Так, дня за два до сказанного прислали в наш военный городок служить вместе с нами нескольких шоферов-водителей, которые по идее должны были на фронте везти на грузовиках боевые расчеты орудий и снаряды к ним, а главное – тащить за собой прицепленные сзади орудия. А кто-то из шоферов был намечен также для обслуживания легковой автомашины, в которой будут ехать командир и комиссар батареи и еще кто-либо.

В те же дни всему личному составу батареи выдали так называемый «медальон смерти». Он был предназначен для опознавания личности погибшего или раненого военнослужащего. По существу данный предмет был вовсе не медальоном, как таковым, а скорее всего – обыкновенной черной эбонитовой капсулой, восьмигранной снаружи и цилиндрической изнутри. Она имела длину 50 мм и наружный диаметр 12 мм. Состояла из двух частей: длинной с наружной резьбой на одном конце и короткой (головки или колпачка) с внутренней резьбой. Обе части навинчивали плотно друг на друга так, чтобы вода или сырость теоретически никогда не могли попасть в образовавшуюся таким образом единую капсулу, внутрь которой предварительно помещали свернутую в рулончик бумажку. На этой бумажке каждый написал чернилами (а надо было бы карандашом, так как он дольше противостоит сырости) сведения о себе – фамилию, имя и отчество, год рождения, домашний адрес, адрес военкомата, призвавшего военного на службу, и главное – адрес близкого человека, кому следует сообщить о возможной гибели владельца капсулы. Хранили капсулу в брюках – в их потайном карманчике в виде щели, предусмотренной сверху с левой стороны на поясной части.

Выдали вместе с небольшим вафельным полотенцем (при этом старое сдали) по куску туалетного и хозяйственного мыла. Далее последовали выдача всем военнослужащим зарплаты, отнятие у них зимних шапок и замена их пилотками, сшитыми из особого зеленого, сильно отличавшегося от отечественного, английского сукна. Многим, в том числе и мне, заменили устаревшие, крепко загрязнившиеся, износившиеся и обветшавшие шинели. Материалом новых шинелей, которые, кстати, по весу были значительно легче старых, было то же самое тонкое зеленое английское сукно, из которого были сшиты пилотки. (По-видимому, и пилотки, и шинели были сшиты по отечественным образцам в Великобритании и прибыли оттуда в СССР по ленд-лизу в виде помощи нашей стране от союзника.) Некоторым бойцам сменили также гимнастерки и брюки, но я этого не удостоился, хотя на правой штанине моих полугалифе возле колена вот-вот могла образоваться дырка вследствие большого износа ткани. Кое-кто сменил себе и поизносившиеся ботинки. Но у меня они были в порядке.

Однако прежде, чем выдать новые пилотки и шинели и сменить гимнастерки с брюками, нас заставили пару дней поработать физически на тупике запасного железнодорожного пути станции Жолнино, где мы приняли прибывшие на одной открытой платформе с завода номер 92 две новые 37-миллиметровые зенитные пушки, а на другой – три английские грузовые автомашины типа Bedford («Бедфорд»), предназначенные для буксирования этих пушек. Одну из этих машин с закрытым при помощи брезента кузовом облюбовал наш старшина Ермаков, который в дальнейшем со своим хозяйством все время ехал на ней в кузове вместе с остальными бойцами и командирами.

Нам пришлось распаковывать прибывшие пушки из-под брезентового чехла и привести их в состояние полной боевой готовности, снова зачехлив и крепко закрепив на полу платформы. Одновременно мы поставили к ним запас снарядов. Автомашинами занимались шоферы.

На тупике запасного железнодорожного пути находилось также более двух десятков платформ с полученными по ленд-лизу английскими легкими танками, с которыми возились танкисты нашей общей теперь 199-й отдельной танковой бригады. При этом они очень неодобрительно высказывались об этих машинах, и особенно за их неприспособленность к российским условиям по ходовой части и оснащение некоторых из них карбюраторным двигателем, работающим на бензиновом топливе, из-за чего такие танки очень легко поджечь горючей смесью. Другие танки были с дизельными двигателями.

Как я сейчас узнал из специального справочника по танкам различных стран, это были легкие пехотные танки типа Valentine («Валентайн») модификаций 1938–1940 годов, изготовленные фирмой Vickers – Armstrong («Виккерс – Армстронг»). Они были предназначены в основном для поддержки пехоты. Танки имели и массу 18 тонн. Обслуживались экипажем из трех человек. Вооружением были одна 40-миллиметровая пушка и два пулемета калибра 7,92 мм, из которых один – зенитный. Внутри машины можно было иметь 41 снаряд и 3300 патронов с пулями.

В те же дни мы сдали на Решетихинский склад оружия выданные на нем нашей батарее 5 марта около двух десятков винтовок и карабинов для несения у себя караульной службы и оттуда же получили на каждого бойца и младшего командира другие, но уже не снабженные штыками отечественные винтовки образца 1891–1930 годов и отечественные же карабины образца 1938 года. Строго предупредили, что замена, а тем более потеря личного оружия будет очень крепко наказываться и каждый головой отвечает за него и должен содержать его в идеальном порядке и чистоте. Одновременно с личным оружием дали каждому сумочку-патронташ с винтовочными патронами, которую мы надели спереди на широкий поясной ремень. Но для запасных патронов пришлось получить особую сумочку, которую положили в вещевую сумку.

Затем получили на всю батарею обычные и саперные длинные и с широкой металлической частью лопаты трех типов, пилы, топоры, другие инструменты, несколько брезентовых плащ-палаток и разные другие вещи, которые относились к ведению старшины Ермакова.

Наконец, 14 апреля 1942 года после ужина навсегда покинули свой военный городок, убрав его и взяв с собой личные вещи, противогазы, маленькие саперные лопаты и оружие. Через час пришли на запасной железнодорожный путь от станции Жолнино, где стоял еще не полностью сформированным длинный эшелон, состоявший из множества открытых платформ с танками, автомашинами и пушками и приспособленных для перевозки людей товарных вагонов – теплушек. Но таких вагонов, в которых ехали в основном военнослужащие мотострелкового батальона, а частично – танкисты, было значительно меньше, чем платформ.

Между прочим, было сказано, что по пути на фронт где-то к нашему эшелону присоединятся или пойдут следом за ним со своим паровозом не меньше десятка платформ с отечественными танками с экипажами. Кроме того, наши командиры заявили, что по прибытии в прифронтовую зону мы получим недостающие для батареи одну грузовую и одну легковую автомашины и два 37-миллиметровых зенитных орудия.

А пока из имевшихся двух орудий одно разместили в головной части эшелона, а другое – в хвостовой. К обеим платформам с орудием было прицеплено по вагону с двумя боевыми расчетами в каждом. Оба этих вагона разместили в поезде так, чтобы в случае налета на него вражеских самолетов один из двух расчетов мог на ходу быстро перебраться из своего вагона к пушке, занять на ней рабочие места и сразу же открыть из нее огонь.

На каждой платформе с танками, пушками и автомашинами находился часовой с винтовкой или карабином. Все танки и автомашины были заправлены горючим, а в танках были снаряды и патроны. Эшелон содержал и цистерны с горючим, а также ремонтную мастерскую.

Примерно к трем часам ночи 15 апреля закончили окончательное формирование эшелона и посадку в вагоны.

Наконец, нам объявили, что теперь с 15 апреля наша войсковая часть находится в составе действующей армии и будет снабжаться всеми видами довольствия по нормам, полагающимся для фронтовиков.

Ожидая отъезда, многие из нас радовались отъезду на фронт, говоря: «Там-то уж мы наедимся досыта и не будем больше голодать». Как мы были наивны!

Глава 10

Эшелон поехал и двигался дальше очень медленно. Он часто и подолгу останавливался даже на маленьких разъездах. После посадки мы все крепко уснули в вагоне: кто на голом полу, подостланном соломой, а кто на дощатых нарах второго яруса. Когда рассвело, первой длительной остановкой поезда оказалась станция Ново-Вязники, относящаяся к старинному, типично русскому городку Вязники. На этой станции я и еще кое-кто захотели справить уже долго терпевшиеся нужды по-большому и по-малому, что можно было сделать только вне вагона.

Открыв вагонную дверь, мы в одних гимнастерках и ботинках без портянок выскочили из него на рельсы железнодорожных колей. Решили пересечь их, дойти до станционной платформы и побежать по ней вдоль к выгребному туалету. Но сделать этого не пришлось, так как непосредственно под нашими ногами – в пространствах между двумя рельсами всех путей, между отдельными рельсовыми колеями, а также далеко по обеим сторонам от них вправо и влево – все уже было заполнено оттаявшими с зимы комьями человеческих испражнений. Они были наделаны в течение долгого времени в основном такими же, как мы, очень часто проезжавшими на поездах через данную станцию военными. Поэтому мы тоже просто, не уходя от вагона далеко в сторону, добавили к тому, что было, свои отходы.

Следующей большой станцией был город Владимир. Здесь мое внимание особенно привлекло то, что на платформах его вокзала и вокруг было полно ходивших и стоявших бойцов и командиров, одетых благодаря наступившей теплой погоде только в гимнастерки и брюки. Больше всего поразило то, что на носилках лежало много привезенных с фронта санитарным поездом тяжело раненных военнослужащих. У всех них на месте раны были марлевые повязки, а у некоторых через марлю выступали наружу красные пятна крови. Все увиденное произвело на меня и многих моих коллег тяжелое впечатление.

К вечеру, когда поезд остановился возле Орехово-Зуева, меня поставили часовым около пушки. Я этому даже обрадовался, так как подумал, что во время проезда эшелона через Москву, хотя это и будет ночью, снова увижу родной город. Но я ошибся: поезд не поехал к столице, а повернул на юго-восток и проследовал через Куровское, Воскресенск и Голутвин к Рязани и Ряжску, а затем поехал дальше на юг.

Вся наша поездка до конечного пункта длилась свыше пяти с половиной суток. Только догадывались, что едем на юг, а куда конкретно – не знали. Весь маршрут движения эшелона через соответствующие большие города, которые он в основном объезжал, а также железнодорожные станции был для нас неизвестен, так как об этом никто из командиров нам не рассказывал, да нас это и не интересовало. Днями поезд иногда долго простаивал загнанным на тупиковый участок пути. Ночами двигались значительно быстрее, чем в светлое время суток.

Через пару суток глубокой ночью присоединился к нашему эшелону другой железнодорожный состав, везший отечественные танки с экипажами, много автомашин, топливо в цистернах, боеприпасы, продовольствие и другие средства, необходимые для ведения боя. Но между обоими составами был предусмотрен интервал длиной не менее одного километра. Этим хотели обеспечить поездам определенную безопасность от действия авиации немцев, которые тогда на участке пути от Купянска-Узлового до Изюма (а это города Харьковской области Украины) находились совсем близко – на расстоянии не более 50 километров.

…На станции Святогорская ехавший на юг эшелон поменял на обратное место расположение своего локомотива – паровоза, в результате чего у нашего первого огневого взвода вагон и платформа с пушкой оказались в головной части поезда. Дальше эшелон поехал на северо-запад – в сторону Харькова. При этом он последовал в направлении находящегося юго-восточнее Харькова на левом берегу реки Северский Донец города Балаклея, занятого немцами осенью 1941 года и превращенного ими в почти неприступную крепость, которую наши войска никак не могли взять очень долгое время, несмотря на огромные людские потери.

На перегоне между станциями, кажется, Яремовка и Букино поезд переехал разлившуюся от половодья реку Оскол по еще сохранившемуся от действий вражеской авиации или кое-как восстановленному после бомбежек самолетами мосту и остановился на станции Букино. И вдруг на тот мост, саму станцию и ставший на ней эшелон внезапно налетела группа немецких пикирующих бомбардировщиков в сопровождении истребителей «Мессершмитт». При этом основная масса ехавших военных, не дожидаясь команды, сразу покинула свои вагоны и платформы, разбежалась в обе стороны от дороги и залегла на землю. Но мы – зенитчики, – очень быстро выскочив из своего вагона, перешли на прицепленную рядом платформу с нашей пушкой, немедленно отчехлили ее, заняли каждый на ней положенное ему место и открыли по самолетам огонь. То же самое сделал боевой расчет второй пушки в хвостовой части поезда. Однако раньше нас начали стрелять местные зенитчики.

Бомбардировщики все же сбросили беспорядочно несколько бомб на мост, здания и пути станции и на эшелон, но прямых попаданий не имелось. Осколки от разорвавшихся бомб прошили стены и крыши отдельных вагонов, попали в ближние дома и строения, ранили группу рабочих и служащих станции, а также кое-кого из нашего поезда. К сожалению, прямо в голову один осколок угодил ефрейтору Метелкину, обслуживавшему вторую пушку в хвостовой части эшелона, из-за чего наш товарищ сразу же скончался. Это была тогда наша первая и единственная потеря, и ее далеко не искупило, конечно, то, что один из налетевших истребителей был зенитчиками сбит и упал где-то далеко за станцией, а остальные самолеты улетели, не выполнив своей основной задачи.

Комиссар Воробьев вынул из брючного потайного кармана покойного Метелкина его «медальон смерти», чтобы официально сообщить кому следует о факте гибели ефрейтора, после чего его тело оставили местным станционным работникам для достойного захоронения, поскольку наш поезд уже трогался в дальнейший путь. Мы даже не успели попрощаться с коллегой. При этом меня охватили два противоположных чувства: жуть от гибели товарища и в то же время большое удовлетворение от произведенных стрельб из орудия и их результата.

Наш поезд снова медленно проехал примерно еще часа два, минуя северо-восточную окрестность города Изюм, который мы почти совсем не заметили за стеною густых лесных насаждений. Затем он остановился у края леса, находившегося с левой стороны железнодорожного пути. Далее последовала команда всем выгрузиться с поезда. Сразу после этого к нам подошел командир нашей 199-й отдельной танковой бригады, чернявый и небольшого роста полковник – армянин Матевосян. С ним был также комиссар бригады – пожилой, блондинистый и среднего роста русский в звании полкового комиссара. Они поблагодарили нас, зенитчиков, за успешное отражение атаки вражеских самолетов на эшелон.

Потом до самого вечера мы спускали с платформ поезда, приставив к ним наклонно специальные площадки, бревна и доски, все то, что привезли: пушки, автомашины и танки, ящики со снарядами и продовольствием и прочие грузы. Даже не было обеденного перерыва, так как всю работу по разгрузке и выгрузке платформ и вагонов необходимо было закончить как можно быстрее, чтобы немцы этого не заметили. Работа была тяжелой.

Все выгруженное немедленно маскировали в чаще леса.

Где-то за нашим поездом разгрузился и следовавший за ним второй эшелон. Лишь поздно вечером, когда мы на одной небольшой поляне отрыли для обеих своих зенитных пушек позиции и установили орудия, хорошо замаскировав их вместе со снарядными ящиками, нам удалось одновременно и пообедать и поужинать из полевой кухни. После этого в лесу для всего личного состава батареи устроили временное «жилье» в виде трех шалашей из срубленных на месте же деревьев и их веток. Ветки и особенно листья на них служили для нас также постелью, а шинели – одеялом. Накануне рядом с шалашами вырыли еще небольшие укрытия на случай налета вражеской авиации. Винтовки держали с собой же в шалаше.

На месте выгрузки нашего и ехавшего следом за нами второго эшелона, куда позже стали прибывать и другие эшелоны, выгружавшиеся и днями и ночами, мы прожили двое суток. К счастью, погода была теплой и сухой.

В этот период мы неоднократно были свидетелями пролета над нами вражеских самолетов, но открывать по ним огонь нам было запрещено, чтобы этим не выдать противнику место расположения прибывающих новых войсковых частей.

Я узнал в эти дни от комиссара, что наша 199-я отдельная танковая бригада вместе с соседней с нами, 198-й бригадой входит в состав 6-й армии Юго-Западного фронта, которым командует маршал С. К. Тимошенко. Кто командует 6-й армией, он не сказал. (Да это меня, как и моих многих рядовых коллег, вовсе не интересовало.) Далее от комиссара я под большим секретом выпытал, что скоро 6-я армия вместе с другими армиями и отдельными крупными войсковыми группами, вероятно, должна будет перейти в наступление против немцев, имея конечной целью освободить от них город Харьков. Первой конкретной целью армии является, по-видимому, обход с юга сильно укрепленного врагом города Балаклея на левом берегу Северского Донца и движение дальше на северо-запад за Харьков.

…Кстати, лишь через несколько десятков лет я из литературных источников узнал, что тогда нашей 6-й армии противостояла 6-я же армия немцев, которой в то время командовал генерал-лейтенант танковых войск Фридрих Паулюс. Позже, 31 января 1943 года, он был произведен в генерал-фельдмаршалы и пленен в тот же день в Сталинграде. Обе 6-е армии бесславно закончили свой боевой путь, в основном оказавшись в плену у противника…

…Однако и без объяснений всем было ясно, что наша танковая бригада является одним из многих крупных войсковых соединений, которые в настоящее время накапливаются для перехода в большое наступление.

На третьи сутки почти рядом с тем местом, где мы выгрузились с эшелона, нас с обеими пушками, прицепленными к приданным нам английским грузовым автомашинам «Бедфорд», отправили дальше на юго-запад – в глубь большого лесного массива. Сначала ехали не менее часа по открытой (нелесной) и, кстати, неплохой проселочной дороге, проходящей через какое-то село, а потом проехали по плохой дороге, проложенной внутри самого лесного массива. Остановились в лесу же возле самого края низкого левого берега реки Северский Донец.

Здесь так же, как и раньше, мы отрыли для себя защитные окопы, а для командного состава – еще и благоустроенную землянку. Жить все бойцы расположились в шалашах, среди уже полностью распустивших свои свежие листья деревьев смешанного леса. Недалеко от шалашей установили, хорошо замаскировав ветками, оба орудия. В метрах пятидесяти от шалашей определили участок, куда можно будет ходить в туалет между деревьями. С нетерпением ожидали, скоро ли привезут нам еще две пушки, которых батарее недоставало.