Текст книги "Война солдата-зенитчика: от студенческой скамьи до Харьковского котла. 1941–1942"

Внезапно рядом со мной очутился прибежавший откуда-то старшина Ермаков. Он несколько раз открыл и закрыл рот и, по-видимому, что-то сказал, но я ничего не слышал. Как только он тоже улегся возле меня, сразу метрах в сорока упала сзади нас в овраг и взорвалась бомба. Сверху посыпались осколки и другие мелкие тела. И тут неожиданно я почувствовал на правой стороне спины в нескольких местах резкие, но не очень сильные боли, напоминавшие уколы тонкими иглами. Я дальше не стал обращать внимания на эти ранки и появившиеся на нижней рубашке красно-бурые пятна запекшейся крови. Оказалось, что боли в спине были следствием проникновения в тело очень мелких осколков и других твердых частиц, поднятых с земли взрывом. Они прошли через гимнастерку и нательное белье так, что на них образовались лишь небольшие и почти незаметные с беглого взгляда дырки. Впоследствии места нахождения в спине твердых частиц сначала распухли, а потом пришли в нормальное состояние, но начали сильно чесаться. Две-три частицы примерно через полгода вышли из спины сами, а остальные выковыряли товарищи булавкой и иглой.

Произошло еще и невероятное явление: от взрыва бомбы у меня по какой-то неведомой причине неожиданно восстановился слух, и мне стало, как и прежде, все слышно.

…Наконец, все самолеты скрылись, к сожалению, без потерь, и мы с Ермаковым встали и отряхнулись от пыли и грязи. Я снял с себя поясной ремень с флягой на нем, вставил саперную лопату в висевший на нем же брезентовый чехол и вновь перепоясался. Затем мы со старшиной сказали что-то друг другу и молча отправились туда, где накануне стоял грузовик ЗИС с пулеметом.

Оказалось, что они полностью разбиты. Но нас ожидало более чем страшное зрелище, от которого я едва не лишился чувств: среди кучи обломков от грузовика и пулемета и других предметов торчали изуродованные и еще истекавшие кровью мертвые тела Чижа с обширной раной на груди и Лени, голову которого полностью снесло огромным осколком бомбы. Рядом в окопчике лежали серьезно раненные два других номера пулеметного расчета.

Увидев бездыханное тело по-отечески опекавшегося им все время мальчика Лени, Ермаков громко зарыдал и запричитал: «Это я тебя погубил, зачем же я взял тебя с собой, зачем же не оставил тебя дома, в городе! Где же, где же вы, наши самолеты, почему же вы не летаете и не защищаете нас!» Всего этого я не мог вынести и, едва сдерживая слезы, отошел прочь.

Посмотрел в сторону берега речки в балке и обнаружил, что грузовая автомашина с пленным немцем и его охранниками, так же как и наша с пулеметом, разбита и превращена в обломки, а людей с нее не видно: они либо погибли, либо лежат раненными. Неужели бедняге немцу пришлось принять смерть от своих же самолетов! Но мне было не до того, чтобы выяснять его окончательную судьбу.

Кругом чернели неглубокие воронки от взрывов бомб. Заметил, что один из двух ремонтировавшихся танков куда-то отъехал, а другой частично лишился пушки, вероятно, в результате попадания на него бомбы. Оба наших орудия выглядели целыми, и около них копошились боевые расчеты. Но несколько человек из второго огневого расчета и из взвода управления получили ранения разной степени тяжести. Убитых не было. Стояли на прежних же местах остальные три грузовика зенитной батареи. Не поменяла место расположения и поврежденная раньше автомашина медсанчасти. Из группы других, не наших автомашин две или три были полностью выведены из строя, а некоторые требовали ремонта, которым занимались их водители и шоферы уцелевших грузовиков.

Мне не осталось ничего другого, как явиться в распоряжение своего непосредственного командира – лейтенанта Кирпичева. Я доложил ему, стоявшему с каской на голове среди кучи стреляных гильз, о несчастье, произошедшем с пулеметным расчетом. Оказалось, что он об этом уже знал и что даже хорошо видел, как это произошло, и уже успел послать к раненым у разбитой машины медбрата с помощником. Затем я попросил лейтенанта сказать, чем же мне дальше заниматься. Он заявил, чтобы я отправился к закрепленному за нашим орудием грузовику и помог там его водителю Журавлеву привести в порядок автомашину, наверное также пострадавшую при налете.

И когда я прошел около половины пути до грузовика, вдруг услышал душераздирающие человеческие стоны и увидел пытавшегося ползти лежа на спине молоденького, моего возраста, тяжело раненного лейтенанта. По-видимому, он служил где-то в штабе, так как был одет в новенькую зеленую гимнастерку с не темно-зелеными полевыми, а с малиново-красными петлицами на воротнике и в темно-синие брюки-галифе, заправленные в добротные черные хромовые сапоги, начищенные до блеска. Гимнастерка на нем была разорвана посредине. Широкий (комсоставский) темно-коричневый поясной ремень его с латунной пряжкой в виде большой пятиконечной звезды был также разорван. На месте живота у лейтенанта зияла огромная открытая рана, из которой вытекала алая кровь, оставляя на зеленой траве красную полосу. Самым ужасным было то, что у раненого вывалились наружу из распоротого живота большим клубком темно-белые кишки, оборвавшийся конец которых тянулся за хозяином, ложась на траву прямолинейной трубочкой. Желудок лейтенанта тоже был пробит. От всей этой картины меня сразу потянуло на рвоту, но она не получилась, так как с утра я ничего не ел.

Заметив меня, хотя я и не имел при себе никакого личного оружия, несчастный лейтенант стал слабеющим голосом просить: «Товарищ, товарищ, умоляю тебя, ради бога, застрели меня, застрели меня!» Так же, вероятно, он обращался и к другим лицам, проходившим мимо него. Потрясенный увиденным и услышанным и не зная, чем помочь и даже что сказать бедному, явно обреченному на смерть ровеснику, я все же свернул с намеченного пути и добрался до грузовика медсанчасти, вокруг которого сидели и лежали более десятка раненых. Здесь заметил одну возившуюся с каким-то раненым пожилую медсестру, окликнул ее и, вытянув левую руку назад, закричал: «Там умирает лейтенант, помогите, помогите ему!» Как она дальше поступила, я не был свидетелем.

Наконец, я дошел до своей грузовой автомашины и нашел возле нее Михаила Дмитриевича, накачивавшего вручную насосом одно из колес. Он очень обрадовался, что со мной все в порядке, расспросил меня обо всем случившемся с пулеметом и пушками, поохал по погибшим товарищам и порекомендовал мне пока передохнуть. Я с удовольствием согласился с этим и начал взбираться на кузов грузовика, чтобы взять там из своего вещевого мешка хоть пару сухарей и кусочек сахара.

Но мои намерения не сбылись: в небе снова внезапно появились два немецких самолета, и пришлось нам с Журавлевым отбегать от машины подальше в поле. Мне при этом попалась на пути воронка от взрыва сброшенной раньше бомбы. Я туда быстро спрыгнул, хорошо зная, что такое место является наиболее подходящим для того, чтобы защитить себя, поскольку вероятность точного попадания в него бомбы второй раз ничтожно мала. К счастью, самолеты не стали с нами ничего делать. Облетев всю местность и оценив результаты своего предыдущего налета, они спокойно удалились. Наши пушки стрелять по ним не стали.

Выйдя из воронки, я сумел пройти напрямик в сторону грузовика, наверное, не более 20 метров: пересекая участок луга с так же приятно пахнувшими, как и в поле родной деревни, зеленой травой и полевыми цветами, вдруг споткнулся об кочку и упал. Подняться сразу на ноги совсем не было сил и… желания. Поэтому решил немного полежать. А затем под щебетание птиц и жужжание шмелей, пчел, ос, стрекоз, мушек и других насекомых, оживившихся вновь после прекращения оглушительных шума и грохота вокруг, а также под еще теплыми лучами солнца, шедшего к закату, незаметно для себя крепко-крепко уснул… И мне было все равно, идет война или нет. Но, наверное, сон длился недолго.

Проснулся из-за того, что меня кто-то сильно тряс за голову. Это оказался Вася Трещатов, кричавший: «Юр, скорей проснись и вставай, пойдем хоронить ребят, попрощаемся с ними!» С трудом пришел в себя, встал на ноги и поплелся рядом с другом туда, куда он меня повел. А Михаил Дмитриевич остался у своей машины и продолжал возиться с нею.

Пошли мы назад – туда же, откуда я накануне прибыл. По дороге снова увидели на земле того же тяжело раненного лейтенанта, которому, очевидно, никто не помог: он был уже мертв.

Прибыли на место, где валялись обломки разбитого бомбами грузовика ЗИС и пулемета на нем. Здесь собралась небольшая толпа. На траве, на двух плащ-палатках лежали окровавленные тела погибших Чижа и мальчика Лени без головы, от которой остались на земле лишь мелкие обломки костей и остатки мозга. Рядом с трупами стояли комиссар Воробьев, державший в руках «медальоны смерти» покойных, командиры всех трех взводов и все еще продолжавший тихо плакать по Лене старшина Ермаков с двумя большими лопатами. Командира батареи Сахарова не было. Солнце на ясном небе уже уходило за горизонт.

Комиссар произнес теплые слова о погибших и поклялся отомстить немецким оккупантам за их смерть. Он извинился, что в сложившейся ситуации нет возможности похоронить товарищей достойно, но после войны их непременно перезахоронят на подобающем месте и поставят на могиле памятник.

Четыре бойца подняли плащ-палатки с телами покойных и поднесли их к отрытому ранее самими же погибшими защитному окопу. Затем хорошо завернули трупы в те же зеленые брезентовые ткани и осторожно опустили обе ноши в окоп, имевший глубину и ширину лишь чуть больше одного метра, а длину – около двух метров. Все присутствовавшие бросили в могилу по горсти земли, после чего старшина Ермаков и еще кто-то завалили окоп грунтом от бруствера. Никаких опознавательных знаков типа хотя бы столба на небольшом холмике могилы не установили и лишь положили на нее две пилотки покойных. Далее пятеро бойцов второго огневого взвода дали погибшим два раза салют выстрелами из винтовок. На этом церемония похорон павших закончилась. А около могилы осталась только куча обломков разбитого грузовика ЗИС и уничтоженного зенитного пулемета.

Так закончили свой жизненный путь, наверное, ни за грош два славных человека. Очень было жаль Леню, не успевшего на свете совсем ничего хорошего увидеть. Но как-то по-другому было жалко Чижа.

Предполагаю, что после войны никто обоих героев не перезахоронил, так как их «временная» и безвестная могила наверняка не сохранилась, поскольку не могли оставаться около нее долго приметным знаком обломки разбитого грузовика с пулеметом. Кроме того, сомневаюсь, сообщили ли родным и близким павших о факте и дате их гибели и месте захоронения. Потомки и другие родные Чижа, вероятно, и не предполагают, что останки их близкого человека истлели в земле совсем недалеко от его родной деревни и кладбища своих предков. И что похоронен он на родной ему Украине…

…Перед тем как разойтись после похорон павших товарищей, подошел к толпе командир батареи Сахаров и объявил, что командир танковой бригады приказал нашему подразделению отправиться вслед за танками, уже находящимися в пути, на исходные рубежи, а передовую линию фронта будут удерживать только части стрелковых дивизий. Сахаров дал приказ батарее срочно сняться с позиций и ехать назад – на восток. Извинился, что из-за отсутствия полевой кухни, которая разбита, не будет и нормального ужина: придется всем на время довольствоваться лишь сухим пайком. И еще распорядился, чтобы водители всех грузовиков немедленно отправились на них к развозящей жидкое горючее автомашине с цистерной (эта машина находилась в распоряжении непосредственно командования танковой бригады и стояла сзади нас в километрах двух) и заправились у нее полным запасом бензина на предстоящую длинную дорогу.

Перед отъездом на заправку все три наших грузовика подъехали посредине между обеими пушками. Здесь бойцы и командиры забрали из машин свои шинели, вещевые мешки, сумки с противогазом и личное оружие. При этом я с ужасом установил, что моей винтовки в кузове нет: по-видимому, ее кто-то заменил и взял себе, так как после того, как все находившееся оружие было разобрано по владельцам, одна винтовка, не имевшая ствольной накладки, оказалась без хозяина. Спросить у товарищей, кто же забрал мою винтовку, я не посмел. Очень сильно испугался, что меня теперь здорово накажут за утерю оружия, номер которого записан за мной. Но делать было нечего – пришлось взять оставленную винтовку и надеяться, что подмену не заметят. Итак, грузовики уехали.

Дали команду ужинать, и все, вытащив из вещевых мешков имевшиеся продукты, поели их, предварительно получив у старшины Ермакова положенные 100 граммов водки и помянув ею погибших товарищей, которых только что похоронили. Я тоже не отказался от водки. Затем все попили из фляг немного воды и сделали перекур.

Немного отдохнув, весь личный состав батареи занялся снятием с позиций обоих орудий и погрузкой ящиков со снарядами на возвратившиеся вскоре к пушкам грузовики. Чистить стволы орудий банником от образовавшегося при стрельбах нагара не стали из-за отсутствия времени. Пока мы вели погрузочные работы, все водители автомашин отправились к разбитому при бомбежке грузовику ЗИС и вместе с его уцелевшим шофером выбрали из обломков этой машины и забрали с собой те ее части и детали, которые могут пригодиться в дальнейшем.

Окончив все работы, выкатили с позиций оба орудия и прицепили их к грузовикам. Потом все оделись в шинели (а я перед этим надел еще под гимнастерку теплый белый свитер, который, кстати, дальше не снимал почти десять суток), надели на голову пилотки и каски (кто их имел), а за спину – вещевые мешки и через правое плечо – сумки с противогазом. Затем, взяв в руки личное оружие, уселись повзводно на скамейках кузовов всех трех оставшихся автомашин и платформах двух орудий. Я со своим первым орудийным расчетом во взводе и его командиром, как и раньше, сел на кузов грузовика Михаила Дмитриевича. С ним рядом расположился в кабине комиссар батареи.

Последовала команда «Вперед!», и колонна двинулась в путь. Погода стояла по-прежнему сухой и теплой, а небо было ясным. Солнце почти полностью ушло за горизонт, и стало темно – наступила ночь. Но машинам пришлось ехать без зажженных фар. Сначала, еще при слабом дневном свете они с большим трудом преодолели участок луга с наклоном вверх влево от правого берега речки в балке, а потом вышли на ровное, не засеянное никем из-за войны чистое поле. Далее поехали по проселочной дороге, которая во многих местах была сильно изрыта проехавшими накануне танками.

По обеим сторонам дороги попадались разбитые и поврежденные автомашины и повозки. Несмотря на большую темноту, были заметны на земле холмиками тела людей и лошадей, погибших при атаках с неба. Кое-где виднелись силуэты остановившихся по разным причинам танков. За нами периодически появлялись на небе разноцветные огни от ракет. Было трудно дышать из-за туч пыли, поднимавшейся от колес машин. Страшно хотелось спать.

После того как проехали километров пять, передняя грузовая автомашина вдруг не сумела преодолеть совсем небольшой подъем, вследствие чего пришлось всей колонне остановиться и пропускать шедший позади транспорт. Все шоферы батареи собрались у той машины, чтобы выяснить, в чем дело, а с ее кузова слезли все, кто там сидел.

Воспользовавшись остановкой, я, чтобы предохранить себя от возможного приступа озноба из-за малярии, вынул из вещевого мешка пакетик с хинином, принял его последнюю дозу и запил лекарство последним же глотком воды, сохранившейся во фляге.

К рассвету 20 мая доехали до колеи железной дороги между станциями Первомайский и Тарановка и, переехав ее, добрались до села Алексеевка, около которого в поле увидели множество больших брезентовых палаток с красным крестом сверху. Оказалось, что в них был устроен полевой госпиталь. Здесь мы оставили всех своих тяжелораненых, а одного товарища с легким ранением по его настойчивой просьбе взяли и дальше с собой.

Проехали по проселочным дорогам несколько сел и деревень и после полудня оказались снова у села Лозовенька, где пребывали до 12 мая. Теперь мы остановились на его северо-восточной окраине. На этот раз нашему взводу отвели для пребывания крайний двор с небольшой хатой, тоже крытой соломой.

Как всегда, сперва разгрузили с автомашин и расставили на нужных местах ящики со снарядами, отрыли в поле для обеих пушек позиции на расстоянии около 100 метров между ними и установили в них, замаскировав соломой, орудия и вырыли индивидуальные защитные окопы. Отрыли и яму для общего туалета. Затем набрали из ближайшего колодца во фляги питьевую воду и доели имевшиеся продукты сухого пайка. При этом все, кроме меня, остались по-прежнему страшно голодными.

В этот день лейтенант Кирпичев посчитал целесообразным опять оставить дежурным на пушке второй боевой расчет, освободив его от выполнения других работ. Самолеты немцев много раз пролетали над селом, но мы не стали их беспокоить: надо было экономить боеприпасы и, кроме того, не хотели раскрывать себя, пока окончательно не обустроимся на новом месте.

К вечеру я совсем обессилел. Санинструктор Федоров измерил мне температуру и нашел, что она находится на опасно низком уровне – значительно ниже 36 градусов. Я не имел аппетита, во рту сильно горчило, все время мучила жажда, из головы клочьями лезли волосы. Поэтому лейтенант Кирпичев приказал Федорову отвести без личного оружия, но с необходимыми сопроводительными бумагами меня и приехавшего с нами упомянутого выше легко раненного товарища, которому почему-то вдруг стало хуже, в полевой госпиталь, находившийся совсем недалеко от нас. Он был устроен в четырех брезентовых палатках, аналогичен тому госпиталю, который мы проехали в Алексеевке, и располагался на берегу речки восточнее Лозовеньки.

Прибыв туда, мы увидели страшную картину: внутри палаток и вне их лежали, в основном на земле, и стонали от боли великое множество раненых. Везде были лужи крови, грязь и человеческие испражнения, сильно воняло. Метались вокруг мужчины и женщины в белых халатах. Я страшно испугался всего этого и решил, что ни за что здесь не останусь – пусть умру, но у себя, в своем коллективе. Этому моему решению поспособствовало еще и недовольное лицо Федорова после того, как он зашел в палатку главного врача с просьбой принять в госпиталь меня и товарища и вышел оттуда. Медбрат сказал, что из-за переполненности палаток мне отказано. Соглашались принять только раненых. Но немного хинина в госпитале мне все же с собой дали.

Я и Федоров вернулись в свою часть почти ночью. Меня приняли назад радостно и, вручив обратно мою винтовку, отправили с ней спать на деревянной кровати внутри хаты с разбитыми стеклами. Но предварительно заставили выпить по приказу Кирпичева 100 граммов водки, закусить сухариком и кусочком сала, попить с сахаром кружку вскипяченного в котелке над костром горячего и крепкого чая. Приняв дозу хинина и не сняв с себя шинель, я хорошо выспался, а утром 21 мая мне стало гораздо легче, появился аппетит, лучше стало настроение. Я нормально встал, спустился к речке и умылся холодной водой из нее, сняв с себя всю одежду до брюк, и присоединился к товарищам, чтобы позавтракать новыми продуктами, полученными накануне с подвижного склада 199-й отдельной танковой бригады старшиной Ермаковым.

Погода была жаркой. Думалось, что жизнь в Лозовеньке пойдет дальше так же хорошо, как она была у нас до 12 мая. Но сильно тревожило то, что с запада в село и вокруг него прибывали все новые и новые воинские части, главным образом пехотные, отступавшие от преследовавшего их противника.

Командование нашей танковой бригады и ее штаб расположились в большой хате в центре села рядом с полевыми кухнями. Танки почти никто из посторонних видеть не мог, так как они везде были размещены очень скрытно и хорошо замаскированы. Кстати, больше своих танков я уже вообще не видел.

Глава 15

21 мая после завтрака лейтенант Кирпичев приказал нашему первому орудийному расчету сменить на пушке находившийся на ней уже двое суток на боевом обслуживании второй расчет. Поэтому все номера первого расчета, включая и меня, оставив свои шинели, сумки с противогазами, личное оружие и другие вещи, кроме саперной лопаты и фляги за спиной на поясном ремне, сразу заняли на платформе орудия и возле него положенные рабочие места. Я, как всегда, сел на кресло для второго номера.

В первую очередь мы проверили готовность к ведению огня всех основных узлов и рабочих мест на орудии и подтащили к нему поближе ящики со снарядами, чтобы облегчить труд двух подносчиков во время стрельб. Проведали вырытые вчера нами же недалеко от пушки индивидуальные защитные окопы, предназначенные для укрытия в них всех номеров орудийного расчета при критических ситуациях. Договорились между собой, кто и куда конкретно при этом побежит прятаться. Все оказалось в должном порядке, кроме внутренней поверхности ствола орудия, на котором осело много нагара и грязи из-за множества проведенных прежде стрельб. Потребовалась срочная зачистка его банником.

С раннего утра у всего личного состава батареи было предчувствие, что этот яркий солнечный день 21 мая будет для всех наверняка очень жарким не столько из-за действия горячих лучей солнца, сколько вследствие возможных частых воздушных атак самолетов противника на село и его окрестности. Все мы были твердо уверены, что для немцев не осталось незамеченным скопление в селе Лозовенька и вокруг него наших отступивших и еще продолжавших отступать войск многих родов, и особенно пехоты, танков и другой боевой техники. Самолеты немцев вот-вот могли начать налеты, пользуясь как ясностью и безоблачностью неба, так и полным отсутствием на нем уже много дней нашей авиации. Пилотам воздушных машин противника была также хорошо известна слабая эффективность огня наших зенитных батарей, которых у нас в данной местности, вероятно, было не более трех. К тому же зенитчики, как я уже упоминал, не имели ни достаточного количества орудий, ни боеприпасов.

Мы только закончили работу по очистке ствола пушки, как эшелон немецких штурмовиков и самолетов других типов в количестве около пятнадцати появился над селом примерно в 9 часов утра. Они резко снизились и начали атаку на село. Пикируя, на бреющем полете самолеты обрушились на плохо замаскированные автомашины, на хаты, дома и другие постройки и черневшие кое-где брустверами окопы. Они бросали на землю небольшие осколочные и зажигательные бомбы и поливали ее струями пуль.

Наше орудие и пушка второго огневого взвода быстро открыли огонь по целям, в основном короткими очередями. Нас поддержали зенитчики батареи 198-й отдельной танковой бригады на противоположном конце села. Повела огонь и еще одна батарея, стоявшая далеко в поле, где-то южнее Лозовеньки. Стали стрелять в небо из винтовок и карабинов орудийные расчеты, а также другие военнослужащие. Везде установился невероятно сильный грохот от взрывов бомб и стрельбы из орудий. Кругом поднялась страшная пыль, застилавшая глаза.

Струи пуль несколько раз просвистели рядом с нашей пушкой, но, к счастью, никого не задели. Не пострадало и второе зенитное орудие. Около десятка крытых в основном только соломой хат и дворовых построек в селе загорелись от зажигательных бомб, образовав столбы дыма и языки пламени. Запылал и ближайший к нашему орудию двор с хатой и другими постройками.

Сквозь раздававшийся грохот послышались стоны раненых, дикий вой и причитания женщин. Громко замычали коровы, завизжали свиньи. Заблеяли овцы и козы, закудахтали куры и петухи, и даже загоготали бродившие возле речки гуси.

Налет авиации длился около 15 минут, а мы постреляли по самолетам в общем в течение не более 10 минут, так как вести все время беспрерывную стрельбу из пушки командир не дал, требуя экономить снаряды. Ни одного самолета сбить не удалось.

Потери убитыми и ранеными от воздушного налета понесли главным образом пехотинцы. Но среди пострадавших оказались и местные скот и жители, не успевшие вовремя спрятаться в погребах, подвалах или подполах домов. Сгорело несколько автомашин. Однако остались целыми все три наши. Никто из личного состава батареи не получил даже маленькой раны.

После улета самолетов к обоим орудиям подошли поочередно командир и комиссар батареи. При этом командир старший лейтенант Сахаров не сумел найти хотя бы каких-нибудь ободряющих и поощряющих слов и лишь заговорил о необходимости экономии боеприпасов и ведения более точного огня по целям. Но комиссар батареи политрук Воробьев, наоборот, вел себя со всеми очень участливо и нашел для каждого из тех, с кем общался, много хороших и теплых слов. Особое внимание он проявил ко мне, сказав, что знает о моем вчерашнем посещении госпиталя из-за болезни и нежелании остаться в нем. Он также поинтересовался, как сейчас я себя чувствую. Пожалел, что из-за сложившейся тяжелой ситуации мы с ним пока не можем заняться выпуском боевых листков.

Уже прошло обеденное время, и только тогда бойцы второго орудийного расчета принесли в ведрах и кастрюле обед из полевой кухни, расположенной в центре села, на берегу речки. Нас позвали на эту долгожданную очень многими товарищами процедуру.

К сожалению, то, что совсем недавно несколько человек лишились жизни или получили увечья, кое у кого отбило желание принимать пищу. А у меня – тем более. Однако мне, вопреки всему этому, пообедать, хотя и без аппетита, все же пришлось, чтобы окончательно не обессилеть и не умереть с голоду.

Сначала мы получили в котелке первое блюдо – горячий украинский борщ, а после него в том же котелке – гуляш с вермишелью. Третье блюдо – обычный компот из сухих фруктов – поели из кружек. Каждому едоку выдали по большому куску свежего черного хлеба из ржи с примесью кукурузы. К удивлению многих, и первое и второе блюда были мясными и одновременно достаточно жирными – в них было много мяса, даже больше, чем следовало.

После окончания обеда часть бойцов отправили на помощь местным жителям тушить пожары в загоревшихся дворах. Воду для этой цели тащили ведрами из ближайших колодцев и из речки, протекавшей посредине села. Но номера нашего орудийного расчета по-прежнему находились на своих рабочих местах на пушке и около нее. Мы рассчитывали немного передохнуть, однако сделать этого не удалось: снова на небе потянулись эшелоном друг за другом, вероятно, те же самые немецкие самолеты, которые натворили в селе много бед перед обедом. (По-видимому, накануне они тоже устроили себе обеденный перерыв.)

И опять все совершилось почти так же, как и в первый раз, – мы постреляли немного, и снова безуспешно. Стали свидетелями дальнейших несчастий: гибели и ранения товарищей, детей, стариков и женщин, новых пожаров, уничтожения автомашин. В этот раз я обратил внимание на то, что самолеты пролетели также и над тем полевым госпиталем, где я вчера побывал, но при этом почему-то ни одной бомбы на него не сбросили. И поэтому сразу задал себе вопрос: «Неужели они обратили внимание на нарисованные над палатками большие красные кресты и проявили гуманность?»

Однако полной противоположностью этого сомнительного для меня проявления немецкими летчиками человечности явилось то, что я лишился при данном налете авиации своего очень хорошего старшего товарища Михаила Дмитриевича Журавлева. Как мне рассказали очевидцы происшедшего несчастья, это случилось так: Михаил Дмитриевич вместе с водителем разбитого 19 мая грузовика ЗИС и молодым шофером Загуменновым, обслуживавшим в те дни грузовую автомашину «Бедфорд» второго огневого взвода, у которой была не в порядке коробка передач, занялся в центре села у речки ремонтом той машины. Сняли с нее и разобрали упомянутый дефектный узел и стали с ним что-то делать. И как раз в это время прилетели самолеты, сразу обратившие внимание на четкий объект для успешного нанесения удара.

Первая же бомба точно попала в цель: разнесла автомашину на отдельные куски, убила водителя грузовика ЗИС и тяжело ранила в грудь Михаила Дмитриевича. Лишь случайно уцелел Загуменнов, который сразу же попытался помочь раненому коллеге, но не сумел. Лишь после окончания авианалета он смог прибежать к санинструктору Федорову и вместе с ним и носилками вернуться к лежавшему на траве и истекавшему кровью Михаилу Дмитриевичу. Санинструктор чем-то помог раненому, после чего его положили на носилки и принесли на них ко двору, отведенному для нашего взвода. Затем товарищи собрались доставить Михаила Дмитриевича в полевой госпиталь, но тот, находившийся все время в полном сознании, отказался от этого, заявив, что ему уже все равно больше не жить, и попросил его не тревожить. При этом он попрощался с присутствовавшими рядом бойцами и на их глазах скончался. Позже, услышав рассказ о смерти друга, я не смог сдержать слезы и горько заплакал: мне было очень и очень жаль покойного и обидно, что не сумел с ним побыть рядом в последние минуты его жизни.

Михаила Дмитриевича и водителя грузовика ЗИС вечером без особой церемонии прощания, завернув в шинели, зарыли в индивидуальном окопе, отрытом накануне на улице прямо перед хатой. Было сказано, что этот окоп будет для обоих погибших лишь временной могилой и что их позже перезахоронят. Таких могил в селе, к сожалению, появилось 21 и 22 мая и позже очень много. (Посетив Лозовеньку снова через более чем четверть века, я убедился, что действительно почти все погребенные в ней и около нее во временных могилах тела погибших местные жители перезахоронили в одно очень большое братское кладбище в центре села. Для этого им вместе со специальными командами пришлось в течение оставшегося 1942 года подбирать на полях боев вообще не преданные земле тела, извлекать их из временных могил, а затем постепенно складывать трупы и сохранившиеся останки в одну большую яму. Аналогичная работа велась также в 1943 году.)

Кроме Михаила Дмитриевича и его коллеги в нашей батарее погибли в этот день при том же авианалете два бойца со второго орудия – второй прицельный и заряжающий. Получили ранения несколько бойцов из взвода управления и второго огневого взвода. Тех убитых похоронили вечером в другом месте, а раненых отнесли в полевой госпиталь. Неподобранными валялись на обеих улицах села, огородах и в других местах тела многих пехотинцев. В селе сгорели дополнительно несколько хат и дворовых построек. Пострадали здание штаба 199-й отдельной танковой бригады и одна полевая кухня.

После похорон товарищей состоялся ужин из полевой кухни, который прошел в таком же порядке, что и обед. Естественно, я, как и вчера вечером, не отказался от положенных 100 граммов водки, чтобы помянуть Михаила Дмитриевича, его коллегу и других погибших в течение дня.