Текст книги "Война солдата-зенитчика: от студенческой скамьи до Харьковского котла. 1941–1942"

В течение всей ночи с 21 на 22 мая в село и его окрестности продолжали прибывать отступавшие войсковые части, а некоторые из них, прибывшие ранее, начали покидать Лозовеньку и двигаться дальше на восток – к реке Северский Донец. И на западе, и на востоке до самого рассвета небо освещали разноцветные ракеты, однако шума возможных боев с противником, вероятно отдыхавшим, как и мы, слышно не было. После полуночи несколько раз пропел какой-то одинокий петух в одном из уцелевших дворов местных жителей.

Рано-рано утром 22 мая после завтрака нас сменил на пушке второй орудийный расчет. Завтрак был горячим, доставленным из полевой кухни (очевидно, повара работали даже ночью и с начала рассвета).

Утром к нам подошел командир батареи Сахаров и спросил, кто из нас может водить автомашину и быть дальше на всякий случай запасным шофером, так как мы вчера потеряли убитыми водителей Журавлева и его коллегу. Я хотел было сказать, что имею удостоверение шофера-любителя, которое осталось в Москве, но, подумав, решил не делать этого, так как вспомнил, что более года назад обучавший меня шоферскому делу инструктор Ахчеев посоветовал мне во время практической езды никогда не работать шофером, поскольку я «не чувствую машину». Кроме того, я сам сообразил, что, сильно физически ослабший в последнее время, все равно не сумел бы справиться с тяжелой работой водителя. Запасной шофер нашелся во взводе управления, но в дальнейшем побывать ему в этой новой должности так и не пришлось.

Вскоре – почти точно в 9 часов – налетела на село и его окрестности большая группа немецких самолетов. И снова повторилось почти то же самое, что и вчера. Теперь нашу пушку обслуживал второй орудийный расчет, а мы были на подхвате и вынуждены были стрелять по самолетам только из винтовок и карабинов. Опять возникли пожары, появились убитые и раненые. Я в этот период вместе с коллегами укрылся в окопе, одновременно стреляя из винтовки в небо и едва слыша оглохшими от грохота ушами жуткий рев пикировавших и моментами пролетавших на очень низкой высоте – прямо над головой – самолетов. Они посылали на землю всему живому смерть. Глаза застилали дым и тучи пыли, пахло порохом и запахами сгорания самых разных веществ.

Этот далеко не последний, как мы были твердо уверены, налет, как и вчера, длился не более 20 минут, пока самолеты не израсходовали полностью свой смертоносный груз. Обе пушки батареи постреляли по ним, как и раньше, короткими очередями, но толку от огня не оказалось никакого. Хорошо еще, что осколки от бомб и пули не задели оба орудия и грузовики. Ранения получили: тяжелое – парторг батареи Агеев, работавший первым прицельным на пушке второго огневого взвода, легкие – трое бойцов из всех трех взводов.

После налета двоих раненых отнесли на носилках, а двоих других повели своим ходом в посещенный мною два дня назад полевой госпиталь в поле недалеко от села. Однако я не видел, отправили ли туда же местных раненых детей, стариков и женщин.

Через два с половиной часа после первого налета, наверное, те же самые самолеты снова повторили атаки с неба и натворили так же много бед, как и накануне. До наступления темноты они налетали на село еще два раза, и с такими же ужасными последствиями. И три раза они улетали от нас безнаказанно. Как же мы тогда проклинали их, а особенно – высшее командование наших войск, не пославшее навстречу вражеской авиации хотя бы пару истребителей! И невольно возникал вопрос, есть ли у нас вообще какая-нибудь авиация?

По моему мнению, главными факторами достижения успеха в той войне были в первую очередь количество задействованной авиации и умение организовать крупномасштабные войсковые операции на основе убедительных данных хорошо поставленной службы разведки. Сюда же относились полная укомплектованность всех подразделений основными техническими средствами (как я уже отмечал, у нас в батарее имелось только два орудия вместо положенных четырех), снабжение войск в достаточном количестве боеприпасами, продовольствием и топливом, оснащение всего личного состава современным стрелковым оружием и многие другие показатели.

За прошедшие дни мы все стали свидетелями явного отставания наших вооруженных сил от германских по всем указанным параметрам. Поэтому именно в последние дни у меня, как, наверное, и у многих моих товарищей, появились большие сомнения в возможности победы Советского Союза в этой войне над Германией. Думалось, не станут ли наши жизни напрасно загубленными из-за бездарности высшего командования и творившегося везде, как тогда говорили, бардака? Такая мысль стала невольно возникать не только у меня, но и фактически у всех бойцов и командиров. Однако никто ни с кем, даже с самым-самым близким другом, делиться этой мыслью и сомнением в возможности победы над немцами не решался. Все боялись друг друга, не имея уверенности, что их не выдадут карающим органам и не накажут жестоко посылкой в штрафной батальон или даже расстрелом за распространение паники.

Особенно много сомневавшихся появилось среди военнослужащих-украинцев, находившихся в данное время у порога своей малой родины, освободить которую от немцев как можно скорее нам ставилась задача. И обо всем этом я узнал из собственного близкого общения с товарищами из Украины, которых в нашей батарее было несколько больше, чем русских и других. Это объяснялось тем, что личный состав 199-й отдельной танковой бригады, куда входила и зенитная батарея, а также других войсковых соединений был специально подобран так, чтобы в них большинство составляли украинцы. Но среди них встречались единицами и такие лица, которые явно желали победы немцам, чтобы потом благодаря им обрести для своей «вiтчизни незалежнiсть»…

…При втором налете вражеской авиации совершенно новым оказалось то, что самолеты набросали кучу листовок, большинство которых унесло ветром в сторону, противоположную месту расположения зенитной батареи, и поэтому они к нам не попали. Но их содержание я хорошо представлял себе, поскольку уже имел с ними дело летом прошлого года на трудовом фронте в Смоленской области.

Наконец, дело дошло до того, что во время следующих налетов немецких самолетов многие из нас стали бояться высунуть голову и руки из окопа, чтобы пострелять по ним из личного оружия. И это происходило даже тогда, когда с неба уже никакой опасности для жизни не было.

Когда наступило обеденное время, лейтенант Кирпичев спросил у своих подчиненных, есть ли среди них два человека, которые согласились бы добровольно сходить на полевую кухню за обедом для всего первого взвода. Но с разными оговорками большинство бойцов отказались. После этого вызвались пойти туда я и мой давний коллега – вечно недовольный всем и всегда голодный Кусков. Я взял с собой два оцинкованных ведра, а Кусков – в одну руку большую эмалированную кастрюлю с крышкой, а за спину брезентовый вещевой мешок.

Сначала спустились к речке. Потом перешли на левый берег по четырем-пяти набросанным жердям и двинулись дальше вдоль течения в сторону центра села, где находились полевые и переносные кухни 199-й отдельной танковой бригады.

По дороге наткнулись на лежавшие в разных позах по обоим берегам речки множество целых и несколько сильно изуродованных трупов убитых бойцов в шинелях и без них. А на нашем берегу обошли трупы двух лошадей в упряжке и с повозками, поваленными на бок. Некоторые трупы, пролежавшие на земле свыше суток, уже успели вздуться из-за дневной жары. Над отдельными мертвыми телами, у которых зияли нанесенные осколками авиабомб и пулями большие раны и под которыми еще были заметны лужи вытекшей крови, летали рои мух, и в основном – зеленых. Они в великом множестве бегали также по самим телам, но запаха от начинавшегося разложения трупов мы с Кусковым не ощутили. В одном месте я наступил на оторванную от хозяина окровавленную человеческую ногу с остатками брюк.

Поближе к кухням увидели белевшие небольшими пятнами на зеленой траве свежие немецкие листовки, сброшенные самолетами. Пару этих листовок мы подобрали и прочитали. В них было напечатано, что положение красноармейцев безнадежное, они в мешке, в полном окружении немецких войск, путь к отступлению закрыт, они гибнут напрасно. Предлагалось «перебить жидов-комиссаров и срочно сдаться в плен частям доблестной германской армии, которая гарантирует всем жизнь и достойное обращение, включая также достаточное для жизни питание». Одновременно особо отмечалось, что данная листовка служит пропуском для перехода через линию фронта на сторону немецких войск.

Кусков положил к себе в карман гимнастерки несколько листовок. А я поступать так не стал, хотя сначала тоже имел намерение взять с собой хотя бы пару листовок для ознакомления с ними командира взвода Кирпичева и комиссара батареи Воробьева, поскольку они лично ко мне всегда хорошо относились и я почти всегда мог разговаривать с ними обо всем, что было у меня на душе, не боясь особых неприятностей с их стороны.

Прибыв к кухням, спрятанным от авиации противника среди кустов лозы и рослых ив, мы увидели, что вся поварская площадь и ее окружение завалены остатками множества разбитых и сожженных бомбами автомашин. Кое-где лежали кучками приготовленные кем-то дрова, а от нескольких котлов еще шли дым и пар. Вокруг находились также хорошо замаскированные штук пять целых и мало поврежденных грузовых автомашин с открытым и закрытым кузовом и пара легковушек. Мне показалось, что там были даже танки. Два грузовика, имевшие кузов, закрытый темно-зеленым брезентом, на котором сверху и с боков были нарисованы красные кресты, вероятно, принадлежали медсанчасти 199-й отдельной танковой бригады. Возле обеих машин сидели и лежали около десятка перевязанных марлей раненых и ходили вокруг женщины и мужчины в белых халатах, относившиеся к медицинскому персоналу.

Мы подошли к предназначенной для обслуживания зенитной батареи кухне и назвали ее поварам взвод, от которого прибыли. Затем получили от них для всех наших людей в ведра горячие первое и второе блюда, в кастрюлю – холодное третье, а в вещевой мешок – по дневной порции хлеба на каждого человека. И первое, и второе блюда, как и вчера, содержали много мяса – конины. Кусков попросил раздатчика обеда дать ему что-то поесть дополнительно возле кухни. Тот без всяких возражений налил для Кускова в какой-то свой котелок густой суп, который мой напарник быстро съел собственной ложкой. Я отказался от предложенного мне тоже супа.

На обратной дороге пришлось три-четыре раза останавливаться, чтобы передохнуть. При этом места для этой цели мы выбирали те, где не лежали трупы, которые, кстати, при сложившейся обстановке никто пока убирать не собирался.

Во время почти всех наших остановок Кусков открывал крышку кастрюли и, погрузив в нее по нескольку раз свою алюминиевую ложку, вытаскивал ею из компота и отправлял в рот по две-три крупные сладкие фруктовины, а особенно – курагу. При этом он не обращал внимания на то, что я периодически стыдил его за это, говоря: «Что ты делаешь, ведь ты же объедаешь товарищей! Как тебе не стыдно?» Но он вовсе не желал меня слушать.

И вот когда осталось идти совсем недалеко, в третий раз за этот день заревели и завыли на небе немецкие штурмовики. И полетели они совсем низко и как раз над речкой. Я с обоими ведрами, поставив их предварительно на землю, успел юркнуть в крутой обрыв на берегу речки, спрятался в нем. А как поступил шедший сзади меня Кусков, в суматохе не обратил внимания.

Один из самолетов полоснул оба берега речки струями пуль из пулемета и продолжил полет дальше вдоль нее – в сторону полевых кухонь, по-прежнему стреляя очередями по всем хорошо приглянувшимся ему целям. Затем все штурмовики вновь набрали высоту и двинулись обратно над селом, сбрасывая небольшие бомбы на разные объекты и производя обстрелы всех людей, как шедших куда-то, так и спрятавшихся в укрытиях.

Тут я невольно выглянул назад из своего места с крутым обрывом и ужаснулся: Кусков, прошитый пулей в голову, лежал на спине убитый, и кровь, смешавшаяся с кусочками мозга, хлестала из его раны. Кастрюля с компотом стояла рядом, и из нее, также пробитой в нескольких местах пулями, еще продолжала вытекать коричневатая жидкость.

Прежде всего, меня охватил большой стыд, что совсем недавно упрекал погибшего товарища за его, как мне теперь показалось, совсем мелкий проступок и за то, что пожалел для него две-три ложки компота, а Бог взял да и почему-то так слишком жестоко наказал провинившегося. Помочь товарищу я, конечно, ничем уже не мог. Пришлось перевернуть его тело, из-за чего исход крови из раны усилился, снять со спины и рук Кускова частично окровавленный вещевой мешок с хлебом и напялить этот груз за свою спину. Так я оставил лежать тело Кускова на месте и, когда самолеты окончательно улетели, прибыл в расположение своего взвода с двумя еще теплыми и полными ведрами в руках и тяжелым вещевым мешком за спиной.

А здесь уже успели очухаться от окончившегося только что налета авиации и с большим нетерпением ожидали тех, кого послали за обедом. С парой номеров второго орудийного расчета, работавшего сегодня на пушке, которая, к счастью, как и люди, бывшие на ней и около нее, не пострадала, прибыл пообедать и наш командир лейтенант Кирпичев. Все удивились, что я появился один, тяжело нагруженный двумя полными ведрами и полным же вещевым мешком, окрашенным снаружи посредине большим красным пятном крови. Я с трудом, удерживая слезы, доложил Кирпичеву, что погиб Кусков, которого я оставил лежащим у речки вместе с пробитой пулями пустой кастрюлей для компота.

Все притихли. Кто-то предложил срочно пойти к Кускову и принести его тело, но решили все же сначала пообедать теми блюдами, что я доставил. Вынули из вещевого мешка буханки хлеба, выпачканные кровью товарища, и порезали их на отдельные порции. Потом разлили в котелки и съели суп, а после этого в них же наложили гуляш с вермишелью и расправились с этим блюдом, запив его сырой водой из фляг. При всей процедуре обеда царило полное молчание. Окончив ее, я в сопровождении командира взвода Кирпичева, комсорга батареи москвича Алексея Мишина и двух других лиц отправился к месту, где лежал убитый Кусков, взяв с собой его шинель.

Кирпичев вынул из брючного потайного кармана покойного и взял себе его «медальон смерти», мы положили труп на шинель, столкнули в речку стоявшую рядом пробитую пулями кастрюлю из-под компота и доставили тело товарища к хате. И здесь же, завернув Кускова в ту же шинель, молча опустили покойного вместе с ложкой в обмотках в свободный окоп и так же тихо закопали.

Вещевой мешок Кускова, в котором находились патроны, мыло с полотенцем, перевязочный пакет с бинтом, котелок, кружка, кисет с махоркой и бумагой, очень ценные для курильщиков кресало с трутом и камушком для высекания огня для прикуривания цигарки во время курения, отдали вместе с другими вещами его землякам. Противогаз, винтовку и часть патронов покойного отнесли на наш же грузовик, который теперь приказали водить, вместо покойного Журавлева, молодому шоферу Загуменнову, машину которого тоже вчера уничтожило бомбой.

Когда солнце склонилось к закату, лейтенанта Кирпичева внезапно вызвали через посыльного к командиру батареи. После этого не прошло и четверти часа, как уже в четвертый (рекордный на сегодня) раз прилетели вражеские самолеты. Их было около двадцати – значительно больше, чем в предыдущие разы. Некоторые из них стали бросать бомбы. Но пикирующие бомбардировщики тоже были.

В этот раз орудийный расчет на нашей пушке вынужден был повести стрельбу по самолетам без участия командира взвода Кирпичева из-за его отсутствия и осуществлять ее в основном длинными очередями – в автоматическом режиме. А мы, находившиеся в это время далеко от орудия, постреляли по целям из винтовок и карабинов.

Теперь стрельба по самолетам дала нам хоть какое-то удовлетворение: один из крупных бомбардировщиков, летевших на большой высоте и совершавших ковровую (то есть сплошную, без выбора конкретной цели) бомбардировку, вдруг загорелся и улетел на запад один, не дожидаясь остальных самолетов. И вероятно, он где-то вдали от села упал, чего мы, однако, не увидели.

Еще когда авианалет продолжался, прибежал назад, сильно взволнованный, лейтенант Кирпичев и сразу впрыгнул ко мне в окоп. «Юра, дела очень плохие, войска наши почти полностью окружены, надо спасаться, пока совсем не попали в прочный немецкий котел, – сказал он. И вдруг спросил: – Как бы ты на моем месте поступил в данной ситуации, каково твое мнение?» А я, даже нисколько не задумавшись, ответил: «Стал бы делать то, что прикажут сверху, а вернее, то, что будут делать другие воинские части. Конечно, надо сделать все возможное, чтобы не оказаться в том котле. Необходимо успеть отступить до того, как кольцо окружения полностью и очень крепко замкнется, и, главное, совершить это без больших людских потерь. Что касается меня лично, то я, полагаясь только на свою предначертанную мне свыше судьбу, буду поступать по принципу «куда кривая выведет». Если же дело дойдет до попадания к немцам в плен, то, наверное, с этой участью смирюсь, а кончать при этом свою жизнь самоубийством, как всем велено сверху, не буду». И я сказал все это командиру совершенно открыто, не боясь, что он меня за это выдаст или расстреляет собственноручно в соответствии с наделенным ему правом. Он лишь возразил: «Но ведь говорят, что немцы расстреливают большинство пленных, тебе же все равно придется погибнуть». На это последовал мой ответ: «Не может этого быть, всех не перестреляешь, да я и не думаю, что немцы теперь при Гитлере совсем уж стали зверями». Хотел еще упомянуть Кирпичеву о содержании прочитанных совсем недавно немецких листовок, но воздержался.

Разговор ненадолго прервался, и лейтенант задал другой вопрос: «Как ты считаешь, выиграет ли Советский Союз эту войну?» Я ответил: «Если наши дальнейшие операции пойдут так же плохо, как сейчас, то нет». И с этим командир полностью со мной согласился.

И тут же, пользуясь случаем своего пребывания вместе с командиром наедине, без нежелательных свидетелей, я решил снять с себя сильно беспокоившую меня в последние дни личную проблему, связанную с утерей закрепленной за мной винтовки, и спросил: «Товарищ лейтенант, у меня беда: кто-то подменил мне винтовку, записанную на мою фамилию. Как я теперь должен поступить и как ее разыскать: делать повальный обыск?» Получил неожиданный ответ: «Нашел о чем тужить: воюй с подмененной или возьми любую лишнюю, оставшуюся от ребят, которых уже больше нет в батарее. Можешь взять даже карабин. А при проверках говори, что я разрешил». Так я сразу снял с себя тяжелый груз с плеч и успокоился. Однако решил, что останусь по-прежнему с той же – без ствольной накладки, плохой винтовкой, которая сейчас со мной была. Подумал: «Это судьба – быть с нею, и против судьбы не стоит идти».

Поговорить дальше с командиром по душам не удалось: самолеты завершили очередной круг над селом и сбросили на ту его окраину, где стояли наши две пушки, наверное, последние небольшие бомбы. Их взрывы раздались очень недалеко от нас, и стрелявшее до сих пор орудие взвода Кирпичева внезапно замолкло. Рева самолетов больше не стало слышно, и везде установилась полная тишина.

В этот момент Кирпичев крепко хлопнул меня правой рукой по левому плечу и предупредил: «Считай, что весь наш разговор был только строго между нами. Никому о нем ни слова. Не говори ребятам и об окружении. Я сам объявлю всем об этом». Затем мы оба быстро выскочили из окопа и побежали к пушке.

Здесь нашим глазам представилась неприглядная картина. Одна бомба упала метрах в десяти от орудия, сделав в земле неглубокую воронку. Разлетевшиеся при этом во все стороны осколки ранили сразу трех номеров боевого расчета – первого наводчика сержанта Омелянчука (он у нас одновременно выполнял обязанности помощника командира взвода), второго наводчика – моего непосредственного сменщика рядового Лагно и первого прицельного (не помню фамилию). Первые двое получили ранения в спину, а третий – в левую ногу сзади выше колена. Не менее неприятным фактом оказалось то, что осколком разбило на прицельном устройстве ту его часть, по которой можно было устанавливать высоту, дальность и скорость полета цели. Теперь на этой пушке пришлось бы вести стрельбу без этих важных данных, то есть только на глазок, полагаясь на умение второго прицельного, указывающего в основном направление (курс) движения самолета.

Санинструктор Федоров и его помощник перевязали бинтами всех троих раненых и отвели их в полевой госпиталь.

После сегодняшних и предшествовавших людских потерь в личном составе нашего взвода лейтенанту Кирпичеву не осталось ничего другого, как создать из бывших двух орудийных расчетов один расчет, в котором, однако, осталась свободной должность первого прицельного, поскольку объект для обслуживания им разбило. Этим номером расчета стал наш комсорг батареи ефрейтор Алексей Мишин – мой приятель еще из Москвы. Ему отвели должность второго подносчика снарядов вместо покойного Кускова. Из двух вторых прицельных во взводе одного определили быть запасным.

Орудие второго огневого взвода также получило незначительное повреждение, и у его расчета тоже кого-то ранило, но не тяжело.

Пока мы разбирались с тем, что с нами произошло в результате последнего налета, наступил вечер, стало темнеть. В это время к лейтенанту Кирпичеву подошел старшина Ермаков. Он выпросил у нашего командира в свое распоряжение десять человек, чтобы они вместе с ним доставили из центра села – с места, где находились полевые и переносные кухни, продовольствие для сухого пайка на всю батарею и одновременно – ужин для взвода. Я тоже попал в эту компанию.

Направились мы по старому маршруту. Картина на нашем пути стала более страшной, чем несколько часов назад, когда за едой ходили мы с Кусковым. Догорали несколько хат и построек во дворах, кое-где вместо полностью сгоревших хат остались только белые и закопченные сажей печи с высокой дымовой трубой. Добавилось по обоим берегам речки валявшихся трупов погибших, все еще слышались громкий плач и вой домашних хозяек, сильно разило гарью и трупным запахом.

Мы, взявшие с собой две плащ-палатки и пару ведер, подошли к уже знакомому мне нужному месту, где, кстати, тоже произошло много разрушений и опустошений, получили здесь в ведра пшенную кашу с кониной и компот, наложили на обе плащ-палатки батоны хлеба, сухари, консервы, концентраты из каш и другие продукты сухого пайка и благополучно вернулись к себе. После этого состоялся ужин, который, как оказалось, стал для меня и многих моих товарищей последним. При этом налили всем в кружки по 100 граммов водки, которую больше на фронте я уже не видел и не пил. Затем всем нам выдали на несколько суток продукты сухого пайка, часть которых в качестве запаса оставили на всю батарею на грузовике с закрытым кузовом.

Далее мы перекурили, помыли котелки, кружки, свои лица и ноги водой у речки и отправились к своей пушке, возле которой укрылись для ночлега в индивидуальных защитных окопах, предварительно взяв с собой шинели, противогазы, винтовки, саперные лопаты и все личные вещи. Естественно, как и в прошлые ночи, перед сном я принял дозу хинина. Спал не разуваясь.

Очень рано утром 23 мая всех громко разбудил лейтенант Кирпичев и дал команду подготовиться к отъезду из Лозовеньки. Все кое-как привели себя в порядок, позавтракали сухим пайком, запив съеденное водой из фляг и набрав ее в них снова из ближайшего колодца. Затем лейтенант сообщил, что, как передало высшее командование, сегодня нашим войскам грозит полное окружение противником. В связи с этим поступил приказ всем войсковым соединениям в Лозовеньке и вокруг нее срочно сняться с позиций и как можно скорее двигаться на восток, пока немцы совсем не закрыли им путь к реке Северский Донец, которую предстоит немедленно форсировать. Если же окружение уже произошло, то необходимо прорваться из него.

Что касается нашей зенитной батареи, то она должна сейчас следовать за танками 199-й отдельной танковой бригады и ее мотострелковым батальоном, которые еще ночью снялись с мест. Возможно, батарее придется действовать самостоятельно, без их помощи.

Выкатили с позиций оба орудия. Сделали так, чтобы в их приемнике находились готовыми к стрельбе в автоматическом режиме снаряды различного действия в количестве трех обойм – не менее пятнадцати штук (так после окончания стрельб мы делали всегда). Затем погрузили на кузова двух грузовиков все ящики с боеприпасами и прицепили пушки стволом назад к обеим автомашинам.

Те, кто не имел в данное время прямого отношения к обслуживанию орудий, уселись на скамейках кузова грузовиков, а мы – основные номера орудийного расчета – разместились на платформе пушки. При этом на нашей пушке по ходу движения ее стволом назад Виктор Левин сел на левое кресло для первого наводчика, а я – на правое для второго. Вася Трещатов и Егор Зорин встали на платформе соответственно у мест для второго прицельного и заряжающего. Подносчики снарядов Пастухов и Мишин устроились на грузовике. Винтовки у каждого из нас были либо в руках, либо подвешены на правое плечо.

Последовала команда «вперед», и батарея поехала. Время было примерно 8 часов.

Сначала мы проследовали вдоль северной окраины села примерно до его трети, потом переехали по мостику речку и, проехав по ее берегу на запад, прибыли к заднему концу широкого и глубокого оврага, расположенного поперек речки. Овраг этот характерен тем, что его передний конец имеет выгиб в восточную сторону. Начиная с этого конца и до самого села овраг еще с полуночи был заполнен двигавшимися внутри его вверх танками и автомашинами, к отдельным из которых были прицеплены полевые орудия, а также пехотинцами.

Говорили, что якобы вся боевая техника и личный состав наших войсковых частей благодаря перемещению их внутри данного оврага были почти до полудня в какой-то мере скрыты для противника, пока в небе еще не появлялась его авиация.

Из оврага все колонны, следуя друг за другом строго по очереди, выходили на поле. Далее они устремлялись по нему на восток от села и заворачивали постепенно на проселочную дорогу, проходившую между южной окраиной деревни Марьевка и северной опушкой относительно небольшого леса. Затем им предстояло добраться до правого берега реки Северский Донец, форсировать ее и таким образом спастись от разгрома немцами. Однако могло случиться так, что на правом берегу Северского Донца уже находятся немецкие танки и мотопехота, замкнувшие кольцо окружения наших отступавших войск. (На самом деле 23 мая так оно и произошло.) И тогда этим войскам пришлось бы сначала с тяжелыми боями прорываться через расположение противника, прежде чем форсировать реку.

К счастью, авиация противника пока не появлялась: вероятно, она имела задачу прежде всего заняться «утюжкой» тех наших отступавших частей, которым уже удалось приблизиться к правому берегу Северского Донца.

Движение на восток войсковых частей из Лозовеньки и мест вокруг нее начали танки. Причем поехали исправные танки, имевшие достаточное количество топлива и боеприпасов. А малоподвижные и не располагавшие нужными средствами танки были специально приведены в негодность и были брошены.

В нашей 199-й отдельной танковой бригаде, прибывшей на фронт примерно с 50 британскими и отечественными танками и сохранившей их после боев в количестве, как я предполагаю, не более половины с достаточным запасом горючего, смазочных материалов и боеприпасов, не хватило для посадки на броню этих боевых машин и по меньшей мере половины личного состава мотострелкового батальона.

Зенитной батарее удалось выехать из оврага лишь примерно к 9 часам утра.

Вероятно, по каким-то своим особым соображениям командир батареи Сахаров посчитал возможным вывести свое подразделение к Северскому Донцу не по той проселочной дороге, по которой поехали наши предшественники, а прямо по нераспаханному и незасеянному полю – севернее деревни Марьевка. По этой причине мы не стали ехать по проселочной дороге, а пересекли ее и ушли от нее влево по полю с уклоном к северной окраине Марьевки. Но когда до нее оставалось около двух километров, вдруг совершенно неожиданно начали падать и рваться вокруг наших грузовиков мины, очевидно посылавшиеся немцами из средней части деревни.

Это означало, что мы и все другие войсковые части, вышедшие вслед за нами из Лозовеньки, теперь находимся в полном окружении противника и проскочить просто через его позиции к Северскому Донцу уже нет возможности. Кстати, часть войсковых соединений, не успевших 23 мая покинуть Лозовеньку и ее окрестности, как я потом узнал, продолжала и последовавшие дни пытаться отдельными группами выходить из образовавшегося котла, и это происходило вплоть до 28 мая. Причем одновременно еще до этого числа в село продолжали прибывать поодиночке и группами по несколько человек другие воинские части, отступавшие из районов главным образом западнее, юго-западнее и северо-западнее Лозовеньки. Согласно скупым данным литературных источников, приведенных мною выше, в период до 29 мая лишь весьма небольшому количеству красноармейцев удалось выйти из окружения. Но я сам, конечно, непосредственным свидетелем тому не был.

…Почти одновременно с началом обстрела зенитной батареи минами началась интенсивная стрельба из оружия разных видов между немцами и другими нашими группами, двигавшимися непосредственно впереди нас справа по проселочной дороге южнее Марьевки и севернее леса. В результате эти группы были вынуждены остановиться, скрыться на опушке леса и частично окопаться перед ним на лугу.

В это же время шел бой за Марьевкой и за тем же лесом, что восточнее 8–10 километров от Северского Донца. Его вели, наверное, те части, которые ушли из Лозовеньки еще значительно раньше, чем мы – зенитная батарея.

Увидев, что происходит перед Марьевкой, войска, шедшие следом за нами, повернули назад, в Лозовеньку, намереваясь, вероятно, повторить движение на восток с наступлением ночной темноты.

…Во время движения зенитной батареи к северной окраине Марьевки и минометного обстрела моя правая нога свисала с кресла на платформе пушки рядом с ее правым передним колесом, имевшим четыре широких и толстых стальных ступицы. Вдруг мина взорвалась метрах в десяти от этого колеса, и образовавшийся крупный осколок с большим острием пробил со звоном насквозь одну ступицу, пройдя лишь в двух сантиметрах от моей ноги. Меня это сильно потрясло. Я автоматически вспомнил Всевышнего и поблагодарил Его в душе за свое спасение.