Текст книги "Живой университет Японо-Руссии будущего. Часть 2"

01. Био-экологичность → двойственная определенность культуры японо-руссии. Доосмысление очерков:

1. Кисэцу. Времена года в жизни японцев

2. Аймай. Неопределенность и японцы.

3. Сюдан исики. Групповое сознание японцев.

4. Тиммоку. Молчание в общении японцев.

5. Харагэй. Общение без слов.

6. Хоннэ то татэмаэ. Личное и общественное в жизни японцев.

7. Хэдатару то надзиму. Персональный мир японцев.

Био-экологичность – наиболее значимое качество культуры Японии, дающее достаточное основание для вывода о ее потенциально глобальном уровне, на который еще предстоит подняться всему остальному миру, включая Россию. Это качество символизирует гармоничное единство Жизни Природы и человека: его культуры и его общества. Оно составляет некое (пока еще таинственное, не вполне понятое) Живое целое, каждый раз по-своему проявляющееся различиями способами и в различных формах и образах-терминах японской культуры, начиная со следующего 1. «Кисэцу. Времена года в жизни японцев» (/1/, сс. 165–172): «Пристальный интерес к временам года оказал огромное влияние на весь образ жизни японцев» (с. 164); «японцы… сохраняют особую восприимчивость к природным явлениям и смене времен года: это чувство играет большую роль в их повседневной жизни, так как продолжает связывать со всей историей и культурой нации» (с. 170). И ПРИРОДОЙ ЯПОНИИ-МИРА тоже, т. е. японская культура глубинно экологична, исходит из гармонии Человека-с-Природой. Это – самая фундаментальная черта всех восточных культур, особо востребованная в условиях экологически переходной эпохи, когда стало жесткой необходимостью возрождение-развитие изначально-сущностной эко-гармонии в качестве всеобщего принципа всего сообщества культур мира будущего. При этом, естественно, характерное для японцев чувство (а точнее – принцип) аймай должно перейти в точность = двойственную определенность четкой взаимосвязи Природы и культуры русскими японцами. Уже здесь и заложены истоки двойственной определенности.

В итоге Восток-вкупе-с-Западом становится поневоле (а точнее: по своему логическому недоразвитию) «палачом Природы», сотворцом тотальной эко-катастрофы. Это теоретико-логическое противоречие (агрессивного) Запада эко-гармонично-миролюбивому Востоку попало в Японии в сферу привычной для японцев неопределенности-двойственности-аймай, что, «естественно», делало это непримиримое (по сути) противоречие вполне приемлемым и даже незаметным для японцев (см. /1/, сс. 11, 13) и всего Востока. А всякому, в т. ч. «речевому общению японцев не свойственна диалектика» (там же, с. 14). Для снятия этого противоречия нужны решимость-смелость-творческое дерзание и другие интеллигентно-мужские качества, но без их «перекоса» в агрессивно-западные наглость-дерзость-самодовольство, склонность-к-насилию… И для этого тоже нужна новая (суб)культура Японо-Руссии и Востоко-Руссии вообще, продолжающая во многом (но все же не во всем) традиции культуры Японии уже на новом, глобальном уровне – Японо-Руссии.

2. «Аймай. Неопределенность и японцы» (сс. 11–20). Это – исключительно важное свойство культуры; иные термины ее обозначения – многозначность, полифункциональность, акцент на отношениях-связях, что характерно для Живой Природы и общения Востока-с-Нею. Но не свойственно Западу с его формальной логикой. В этом смысле интерпретация культуры японцев словом «неопределенность» – это скорее фиксация отношения Запада к японской культуре и даже отношения японцев к самим себе, но с позиций Запада, нежели отношения японцев к самим себе и своей культуре. Это означает также вербальное тождество естественного языка и терминологии культур Востока, особенно японской, с самой Жизнью. «Японцы употребляют это слово в различных значениях: «неясный, малопонятный, двусмысленный, уклончивый, неопределенный, смутный, двойственный, двуличный, допускающий двойное толкование и т. д.» (с. 11). Здесь не очень явно, но все же определенно выражены два между собой несовместимых типа отношений: эко-гармонично-неопределенный и жесткий, социо-иерархично-определенный. Современный, обобщающий термин для обозначения этой, эко-генетической связи японцев со своею Природой – экологическая детерминация, что означает: Живая Природа породила человека и продолжает творить-кормить его. Однако эко-ситуация ныне качественно изменилась: «экономический человек», экономика стали решающим и резко негативным фактором эволюции Жизни. А это означает жесткую необходимость пересотворения «экономического человека» в Человека-Творца Жизни, образ которого можно вести из традиционной культуры Японии. Соответственно экономика должна стать Живой и тоже выводимой из традиционной культуры Японии. Так вот и получается, что своими, ныне актуализировавшимися традициями Япония – вместе с Россией – дает шанс миру в решении самых фундаментальных на-сегодня эко-проблем. Исходным основанием этой системы межличностного общения оставалась все та же Природа Японии со всей Ее неопределенностью и непредсказуемостью, а потому общение-с-Нею японцев. Она же определила и био-эко-естественно-гармоничный характер логики японцев: она у них интуитивная, Живая. А ее аймай было детерминировано аймай самой Жизни Природы-людей: Жизнь Природы, будучи еще и основанием жизни-поведения-мышления японцев, в силу своих постоянных изменений была неопределенною, аймай. Это и было основой для особой, эко-гармоничной, но не диалектичной динамики жизни-мышления японцев. Та же, эко-гармоничная основа определила характер и своеобразие интуитивно-естественной, эко-гармонично-додиалектичной (см. с. 14) мудрости японцев как изначально альтернативного аналога экофобной рацио-эгоистичной мудрости – философии. Все это в совокупности привело к созданию японцами совершенно уникальной культуры-логики-мудрости, сделавших Японию своеобразным «ключом» в эко-гармоничное будущее мира. Но в то же время сам этот вывод сделан при помощи Экософии Живого знания и Живой логики Творчества, т. е. при необходимом выходе за пределы собственно и японской, и даже русской культур – на качественно новый уровень их уже глобального взаимотворчества. Но из аймай выводима и еще одна фундаментальная черта японцев: групповой характер их сознания, превращающий свойство Живой Природы в коллективное свойство японцев. Благодаря этому аймай Природы становится аймай людей, их сообществ.

3. Сюдан исики. ГРУППОВОЕ СОЗНАНИЕ ЯПОНЦЕВ (сс. 243–248). Оно является прямым продолжением аймай. Этот переход аймай в сюдан исики символизирует необычайно актуализировавшееся качество культур Востока – их чёткую преемственность по отношению к эволюции Жизни. Японцы «уделяют групповой гармонии больше внимания, чем индивидуальным устремлениям. Большинство японцев важной добродетелью считают твердое следование групповым ценностям сообщества, к которому они принадлежат» (с. 243) по своему рождению, по своим природным качествам, в результате чего качества Природы становятся качествами родовых групп людей, объединяемых культурой и лишь затем – и их объединений в социальную совокупность – общество. Культура через «групповое сознание становится основой общества. Развитие невербального общения, разделение между сото и ути, особое внимание к гармонии и согласию – все это влияло и влияет на разные виды группового сознания японцев» (с. 243). А эти «гармония и согласие» группы опосредствованно определялось Жизнью Природы, а непосредственно – сюдан исики, определявшие характер социальных связей японского общества. «Япония – это общество, в котором ценится больше примиренческое, соглашательское поведение (позиция), чем несгибаемая настойчивость» (с. 243). Но эти «примиренчество, соглашательство» суть проявления доброго отношения-к-Живой Природе, а уж потом это проявление социального конформизма. Фундаментальный вывод: групповое сознание определяет в Японии (и вообще на Востоке) развитие экономики (не наоборот, – как на Западе, при ложном, но привычном их соотнесении). Однако это же «мощное групповое сознание» поворачивается ныне иной, экофобно-катастрофичной стороной – столь же мощным тормозом дальнейшего, экофильного, инновационно-творческого развития культуры японцев и их самих как творческих индивидуальностей. Выход – в придании групповому сознанию нового качества: соборной совокупности духовно-творческих индивидуальностей высшего уровня Учителей Человечества (что возможно при освоении опыта русско-российской интеллигенции средствами Экософии культуры и Живой логики Творчества). Баланса между личностью и групповой гармонией можно достигнуть путем целенаправленного развития творческих потенций личности посредством передачи этой функции групповому сознанию. Иначе говоря, необходимо воспитывать-совершенствовать коллективы-группы, а уж через них – и личности. Это – хорошо апробированный путь Востока-России, Востоко-Руссии. Но при этом выйти за пределы того, что характерно для Японии

4. Тиммоку. МОЛЧАНИЕ В ОБЩЕНИИ ЯПОНЦЕВ (сс. 249–259) тоже выводимо из био-экологичности культуры японцев, из их аймай и из их сюдан исики. А это значит, что «молчание (тиммоку)… можно рассматривать как искусство общения» между человеком и Природой, «а не только как паузу между произносимыми словами… Тиммоку в общении японцев обладает четкими отличительными особенностями, проистекающими из основных ценностей японской культуры, которые определяют, как и почему молчание появляется и действует в качестве функции межличностного общения» (с. 249) и фундаментальнее: общения-с-Природой. В целом можно сказать: мир молчания, или интуитивного эко-межличностного общения и мир вербальных отношений – это два качественно разных: Женский и Мужской – мира, ныне друг другу противопоставленных, но они, однако, могут быть поняты и организованы как взаимодополняющие в рамках совместного, соТворчества Жизни: общение-с-Жизнью возможно преимущественно посредством Женских интуиции-молчания, а вот для Творчества Жизни необходимы далеко не только Женски-Материнская интуиция, но и Женская логика и весь огромный мир ревитализированных техники-экономики, организованный с помощью по-мужски рационально организованного мира мыслей и слов, который до сих пор считается неприемлемым в Японии. «В Японии молчание играет очень важную роль в создании отношений гармонии и исключении прямых конфликтов» (с. 251).

Тем самым тиммоку – значимый аспект бусидо, воспитания самураев как бюрократов современного, цивилизационного, рацио-социума, что, конечно же, существенно тормозит переход Японии на уровень эко-гармоничной системы. Хотя при этом ни в коем случае нельзя игнорировать и то, экофильно-гармоничный аспект, который, бесспорно, присущ бусидо. Но разобраться в этом и решить эту проблему можно лишь при создании японского варианта Живой логики Творчества – в ее качественно двустороннем отличии и от интуитивной японской Живой логики (по степени осмысленности), и тем более – от экофобной формальной логики. Тиммоку имеет прямое отношение и к различению Женского и Мужского начал в культурах Японии и Японо-Руссии: «Немногословный мужчинав Японии имеет репутацию думающей личности, и ему доверяют больше, чем болтуну. Но большинство японцев считают вполне допустимым для женщин говорить более открыто и свободно» (с. 257). Болтун не уважаем во всех культурах; и это отношение к нему, видимо, сохранится и будущей культурой. Но между «немногословной думающей личностью» и болтуном эллины поставили красноречивую «думающую личность». Как и «златоусты» русской культуры, это – вклад в Мировую культуру, который, естественно, должен быть сохранен-развит и будущим.

Итак, «тиммоку – одна из важнейших морально-этических концепций в Японии. Существует ли подобное понимание молчания в других азиатских странах?» (с.259). – Да, существует, в разных культурах Востока в разной мере, в максимальной мере – у малочисленных народов Севера Евразии. Но, к сожалению, часто под «молчаливым глубокомыслием» скрывается простое неумение творчески мыслить. А без высокого творческого потенциала будущее просто невозможно.

5. Харагэй. ОБЩЕНИЕ БЕЗ СЛОВ (сс. 269–275).

«Харагэй – хорошо известная концепция в японской культуре, но она обычно незнакома иностранцам и часто им не понятна. Хара буквально означает «живот», или «желудок», а гэй – «искусство»» (с. 269). «Явление харагэй рассматривается в Японии и как позитивное, и как негативное… С одной стороны, человек может читать мысли других, прибегая к харагэй, с другой стороны, негативная сторона этого явления заключаются в стремлении людей скрывать свои истинные намерения и чувства. Харагэй часто используется в бизнесе и в политике как проявление искусства дезинформации, за которым люди скрывают свои истинные побуждения, направленные на достижение политической власти и других преимуществ» (сс. 269–270). «На Западе место эмоций в сердце, тогда как в Японии – в желудке или в животе» (с.273) – ближе к Природе. Рацио-мысли и рацио-«слова – это источник всего дьявольского» (с. 274). «Сегодня японцы все еще предпочитают интуицию и чувство холодной логике?» (с. 274). – Формальной, «дьявольской», мертвящей логике. А для ее снятия требуется разрешение того фундаментального противоречия, которое на образном уровне отмечено самими японцами, но не квалифицировано как противоречие-проблема, подлежащая снятию, когда харагэй как подлинное «искусство широко используется в мире бизнеса и в политике для сокрытия действительных целей, заключающихся в достижении власти и успеха». Значит, сам образ харагэй должен быть существенно доработан – как образ-понятие Экософии Японо-Руссии. Впрочем, такой доработки требует большинство образов культуры Японии, в частности, и образы хоннэ и татэмаэ.

6. Хоннэ то татэмаэ. ЛИЧНОЕ И ОБЩЕСТВЕННОЕ В ЖИЗНИ ЯПОНЦЕВ (сс. 277–281).

Эта пара образов, как и Хэдатару то надзиму, подводит в некотором роде итоги двойственности японцев, которая заложена выше рассмотренными образами: Кисэцу, Аймай, Сюдан исики, Тиммоку, Харагэй. Но если каждый из названных 5-ти образов выражает внутреннее противоречее образа, то в отношении к ним Хоннэ то татэмаэ, Хэдатару то надзиму делает аналогичное противоречие внешним для каждой из сторон данной пары. Это – значимый шаг к осмыслению и снятию всего комплекса противоречий культуры японцев. Осмысление этого художественно-образного языка японцев актуализировалось в связи с интенсификацией их межкультурных контактов: «В межкультурном общении японцам приходится разбираться в обычаях и поведении иностранцев, но они также вынуждены в первую очередь и в большей степени осознавать свои собственные культурные ценности, многие из которых проявляются на уровне подсознания, инстинктивно. Две такие концепции, имеющие основополагающие значения в жизни японцев, называются хоннэ и татэмаэ… Эти два слова часто относят к примеру дихотомии, когда противопоставляются действительно испытываемые личные чувства и оценки, возникающие под влиянием требований соответствующему социальному статусу. Хоннэ – это чей-то личный, глубокий мотив или намерения, в то время как татэмаэ относится к мотивам или намерениям, социально ориентированным, которые создаются, поощряются, или сдерживаются волеизъявлением большинства» (с. 277). «Японцы называют неискренние высказывания словом татэ-маэ, а действительные намерения – хоннэ» (с. 278). Но искренность наличествует и у татэмаэ, а неискренно действует в поступках и личность. А это значит, что логическое различение Хоннэ то татэмаэ не совсем корректно и требует для своего решения иной логики. Это скорее различение экофильного и экофобного. А различение Хоннэ и татэмаэ выражает нечто иное, а именно: генезис, порождение общества человеком-личностью, а не наоборот, как это принято считать на Западе. Что как раз и различает экофильный Восток и экофобный Запад. «В Японии с древних времен культивируется уважительное отношение к гармонии, именуемое духом ва. Татэмаэ применяется для поддержания этой гармонии и создания комфортной атмосферы. Хоннэ ориентируется на личный, внутренний мир, а к татэмаэ прибегают чаще всего во время деловых встреч, которые обычно проходят довольно официально, потому что татэмаэ согласуется с общепринятыми общественными стандартами. Татэмаэ, таким образом, как смазочное масло, используется для сохранения согласия между людьми» (сс. 278–279). – В их «притирке» к западным нормам. А это можно было осуществить только при своеобразно-условном объединении творческих достижений наших культур – во имя такого, совместного выхода на новый уровень. Это в принципе возможно – при особой эстетизации общения-с-Природой, ее самой, японцами самих себя и системы их общения с иными народами и их культурами.

02. Эстетизм японской → Японо-русской культуры (Экософское осмысление очерков)

1. «Бигаку. Японское чувство красоты»,

2. «Ваби-саби. Японские идеалы красоты» (/1/, сс. 41–48, 61–72)

Это самое яркое свойство японских традиций, пронизывающее все остальные ее характеристики: «Японское ощущение красоты базируется на понятии, известном как моно-но аварэ – художественно-эстетической позиции, возникающей из ощущений, в то время как в западном искусстве художники пытаются создать нечто прекрасное, основываясь на логике красоты. Японское изобразительное искусство сосредоточивается не на логически воспринимаемом понятии красивого, а на том, что красота – это ощущения людей. Японская эстетика очень субъективна «существует в сознании индивидуума» (сс. 43–44), выводящего красоту из ощущений ЖИВОЙ Природы. Решение видится в создании Живой логики Творчества с ее основными вариантами: Женской и (Интеллигентно) Мужской логик. Они и должны объединить японские и западные эстетически-логические традиции средствами логики-эстетики России. И тогда будет решена проблема эстетизации-эко-гармонизации культуры Японо-Руссии – при нашем самоосвобождении от гнета практицизма. Ибо «главная причина этой утраты ощущения ваби-саби кроется в приверженности материальным ценностям… Под воздействием современного практицизма многие японцы стали отдавать должное лишь внешним достоинствам вещей и явлений и не способны распознать невидимое, скрытое за внешним миром» (с. 68). Значит, наше общее движение-к-эко-гармонии вполне реально – путем возрождения-развития изначальных (особенно эко-эстетических) ценностей японцев. Отсюда выводима и следующая система фундаментальных традиций японской культуры, из которых выводим и наш нормативный прогноз Японо-Руссии.

Экософское осмысление очерков: «Амаэ. Концепция японской зависимости» (сс. 35–40); «Икудзи. Воспитание детей в Японии» (сс. 145–153); «Отогибанаси. ЯПОНСКИЕ СКАЗКИ» (сс. 197–204).

Основание Детскости японской культуры как исходной ее черты – ее био-экологичность: «японскую концепцию природы, в соответствии с которой люди какими-то неведомыми путями связаны с природой и существуют вместе со всем живым и неживым… В начале сказки часто предстает человек, который испытывает глубокое, но непонятное чувство единения с природой… Он начинает ощущать, что жизнь людей отличается от существования природы… Однако… в целом невозможно познать сущность природы, так как она не поддается пониманию…Обычно в этих историях люди не вторгаются активно в природный мир… что подразумевает определенную дистанцию между миром людей и природой» (сс. 200–201). Это самая фундаментальная характеристика традиционной культуры японцев как «Детей Природы». Однако Детскость японцев – свойство далеко не только детей японцев, но и их самих, взрослых японцев, особенно – японок. «Амаэ можно приблизительно перевести как «зависимость от благожелательности других», старших. Это «ключевая концепция для понимания личных свойств и особенностей характера японцев» (Doi). Амаэ жизненно необходима, чтобы ладить с окружающими в Японии; это основа для создания гармоничных отношений, в которых дети зависят от родителей, молодые полагаются на старших, дедушки и бабушки рассчитывают на своих взрослых детей и т. д.» (с. 35). Да, подход с позиций амаэ – это «ключ» к раскрытию неких тайн столь загадочной японской культуры. И не только ее теперешнего состояния, но и представлений японцев о ее эко-гармоничном будущем. «Японские студенты часто выглядят менее взрослыми, чем их сверстники на Западе» (с. 39). И они действительно инфантильны. И не только студенты, но и взрослые, особенно мужчины. И в этом смысле с некоторой долей условности можно сказать, что Япония в целом, увы, инфантильна. Но это имеет и большие преимущества Японии в современном мире, ибо инфантилы более исполнительны, нетребовательны, покорны, аккуратны, трудолюбивы… «Есть ли в других странах концепции, эквивалентные амаэ?» (с. 39). Да, на Крайнем Севере подобную систему отношений между северянами и русскими называют патернализмом. «Корни амаэ могут быть найдены в прообразе отношений матери и ребенка» (с. 37) и глубже – в отношениях Матери-Природы и порождаемого Ею человека. И мы навсегда останемся «Детьми Природы»; и в этом отношении можем Понять японское амаэ как «ячейку», исторически-логически-прогнозное Начало всего последующего эко-гармоничного будущего. Более того, поскольку «отношения японцев, основанные на амаэ, нестабильны» (с. 38), а значит, могут быть осмысленно творимыми, то именно из амаэ мы можем вывести и жестко необходимо возрастающую креативность культуры Японо-Руссии эко-гармоничного будущего. Однако при столь же необходимом «перевертывании» ролей между человеком и Живою Природою, ибо современный человек поставил Природу в зависимость от себя, создав для себя жесткую необходимость выступать отныне в роли Человека-Творца Жизни. Дои считает: «в основе отношения амаэ должно лежать что-то подсознательно общее для всего человечества» (с. 38). И это действительно так (1) при полагании Жизни и общения-с-Нею в качестве исходного основания и (2) в выше указанном смысле смены функций между человеком → Человеком и Природой.

АМАЭ в современную, экологически переходную эпоху должно быть дополнено нравственно-творческой ответственностью уже за ослабленную Природу и престарелых родителей. Иначе говоря, амаэ должно быть еще и как бы «перевернуто» и стать основой для воспитания взаимно-доброжелательного общения младших-старших, человека-Природы, современника и Творца эко-гармоничного будущего. Из амаэ выводимо и японское «ПРЕДСТАВЛЕНИЕ ОБ ИДЕАЛЬНОМ ГЕРОЕ.

Хотя в Японии много грустных сказок, есть и прекрасные истории со счастливым концом. В героях подобных сказаний воплощен японский идеал совершенного человека – обычно это личность с очень сильной волей… В этой сказке женщина действует очень настойчиво… Есть два повода восхищаться героиней: ее решительностью… и сообразительностью… Женщина может сделать… многое благодаря своей мудрости» (сс. 201–202), женской, разумеется, в которой, однако, сохраняется в значительной мере и ее детскость также, превращаясь уже в инфантильность.