Текст книги "Дом последнего дня"

Художник и смерть. (Рассказ из книги мертвых).

– Ты хочешь изобразить меня, но зачем? – Смерть предстала в образе молодой красивой девушки, при виде которой хочется жить и жить.

– Я художник, хочу тебя нарисовать, что же тут удивительного? – пожал плечами Гоги.

– Нельзя меня рисовать, – с лица девушки исчезла очаровательная улыбка, и оно стало не по годам серьезным. – Тот, кто нарисует меня, умрет; даже смотреть на меня опасно для жизни.

– Я вот гляжу на тебя и ничего, живой.

– Ты видишь не меня, а то, что хочешь увидеть: красивую юную девушку. Глаза обманчивы, но будучи художником, изобразив меня, узришь мой истинный облик, и тогда ты умрешь.

– Я все-таки попробую.

– Неужели вокруг больше нечего рисовать? Зачем я тебе, рисуй жизнь.

– Суть творчества – в созидании, когда благодаря тебе на свет появляется нечто такое, чего до тебя еще не было. И чем оно значительнее, тем ценнее. А что есть значительнее смерти? Она – самое важное событие в жизни человека после его рождения.

Смерть некоторое время размышляла над словами художника, после чего изящным движением одобрительно махнула рукой и, откинув длинную косу за спину, села поудобнее.

– Ладно, хочешь – пиши, но не смей завершать картину.

Гоги готовился долго. Он вновь и вновь разбавлял краски, чувствуя собственное бессилие перед задуманным, но как только приступил к работе, дело пошло на удивление легко. Между сеансами они рассказывали друг другу разные истории, спорили…

– Зачем ты людей убиваешь, не жалко?

– Обычное людское заблуждение. Не я убиваю, наоборот, каждый раз сама умираю в каждом из вас, мучаюсь, страдаю. Если б вы знали, как это больно;

Я как наложница, рабыня необходимости, – смерть теперь выглядела довольно-таки беспомощной.

– Ты такая красивая, глаз не отвести.

– Не вздумай в меня влюбиться, помни о моем предупреждении, брось меня рисовать Ты молодой, умный, добрый, я не хочу умирать в тебе.

– И я не хочу, но мне трудно теперь остановиться, нарисую-ка еще немного, совсем чуть-чуть, и брошу, обещаю.

Работа над портретом близилась к концу. После каждой нанесенной линии на полотне все более обозначалось лицо смерти. «Сделаю еще несколько контуров и брошу к черту, от греха подальше», – подумал Гоги, – но за одним штрихом следовал другой, и наконец осталось сделать последний взмах кистью. Без этой последней линии рисунок был незавершенным, и вся предыдущая работа над портретом просилась, шла к этому логическому завершению. «Остановись, еще шаг – и ты умрешь», – промелькнуло в голове художника, но завороженный своей работой, он уже не мог сдержать себя. Лихорадочным движением руки он перенес эту последнюю черту на полотно и, взглянув на законченный портрет, побледнел…, побледнел и умер.

…

– Нельзя играть с такими вещами, это опасно, – подытожил Гоги. – Вот таким образом я встретил собственную смерть, вернее, она приняла меня, потому что я сам пришел к ней. В сущности, смерть ни к кому не приходит, это мы приходим к ней, и тогда она нас принимает.

– И на кого была похожа смерть на твоем полотне?

– Немного на «черный квадрат» Малевича, – полушутя ответил Гоги, – немного на эту юную девушку, которая сейчас идет к нам. – Доброе утро, Марика, что ж тебе не сидится на месте в такую рань?

Девушка приблизилась бесшумной тенью так, что Ираклий не сразу заметил ее.

– Это он, – произнесла девушка.

– Кто он? – с недоумением переспросил Гоги.

– Тот, которого родители еще ребенком навсегда увезли в город в день моего рождения. Вот почему я нигде не могла его найти.

– О чем это она? – Ираклий с удивлением взглянул на девушку. Она была совсем молодая смуглая красавица, тонкая, как извивающиеся языки пламени.

Она подошла совсем близко и внимательно стала рассматривать мужчину. Ей он показался уже старым, лицо морщинистое и измученное, волосы редкие, в сединах, и взгляд затравленный. «Господи, какой же он жалкий, невзрачный и некрасивый», – подумала она, но это был именно он, кого она ждала с тех пор, как себя помнила.

– Ей от силы семнадцать, а я уехал отсюда тридцать пять лет назад, – прошептал Ираклий, – она не могла родиться в день моего отъезда.

– Ты еще не понял? Ей было семнадцать, когда она покончила с собой.

Девушка тихо приблизилась, сняла с головы высохший травяной венок и надела ему на голову.

– Я знала, что мы встретимся, рано или поздно, но обязательно встретимся.

Любовь и смерть. (Рассказ из книги мертвых).

Девушка влюбилась. Окружающие обратили на это внимание не сразу, а когда заметили, никто не удивился: влюбленная девушка – дело обычное. Только подружки несколько раз пытались выспросить имя парня, но так и ничего не добились.

– Я не знаю, кто он, – пыталась объяснить она.

– Как же ты можешь любить, если даже ни разу не видела его? Может, тебе это все просто приснилось?

– Не приснилось, вот здесь больно очень, – отвечала Марика, приложив руку к груди.

– Ну и ну, – отзывались подружки, шушукаясь между собой. Одна из них поделилась даже со своим братом. Парень оказался не из понятливых и все никак не мог взять в толк, о чем твердила его сестра.

– В кого же все-таки она влюблена?

– Говорю же тебе, чурбан ты этакий, она сама не знает: к примеру, может быть, в тебя или в кого другого, но ей не дано это знать.

– Так не бывает, – резонно заметил брат.

– А вот и бывает, ты что, не веришь в настоящую любовь?

– Влюбляются обычно в кого-то.

– Так она в кого-то и влюблена, просто не знает, в кого. Представь себе настоящее чувство без конкретного адресата, этакая любовь в чистом виде.

– Это крыша у твоей подруги поехала, да и у тебя тоже, – отмахнулся брат.

– А я хотела, чтобы кто-то влюбился так в меня, – мечтательно сказала сестра.

Скоро вся деревня узнала про эту историю. Кто смеялся, кто жалел, а кто и завидовал, но ясно было одно: с девушкой творилось что-то неладное, она чахла прямо на глазах. Мать привела какую-то бабку, знающую разные заговоры, но после ей стало еще хуже. Марика заболела и слегла. Однажды ночью она встала с кровати, в одной рубашке вышла из дома, спустилась в ущелье и прыгнула в реку. Течение вынесло ее в долину, где рыбаки достали из воды ее бездыханное тело. Хоронили девушку всей деревней. Могилу вырыли на краю кладбища: все-таки она покончила жизнь самоубийством. Марике тогда было семнадцать лет.

…

– Теперь ты все знаешь, – сказал Гоги, – так что выбирай: с нами останешься или спустишься вниз, в деревню.

– Я попытаюсь спуститься, – робко произнес Ираклий.

– Учти, там тебя никто не ждет.

– Знаю, но я слишком долго шел к этому, надо дойти до конца.

Гоги отворил старые ворота и рукой указал на спускающуюся вниз тропу. Ираклий повернулся к девушке, стоявшей рядом:

– Прощаться не буду, может быть, еще встретимся.

– Иди, тебя ждет дорога, – ответила та, указав рукой вниз.

– Ты так просто отпускаешь меня? – чувствуя неловкость, произнес он. Внешне девушка вполне годилась ему в дочери.

– Я желаю тебе жизни, – просто сказала Марика.

…

Ираклий долго пробирался сквозь густую чащу кустарника, растущего на склоне горы, и когда заросли его кончились, он вышел к какому-то плато. На небосклоне показалось солнце: оказывается, уже давно рассвело, и утренние лучи беспощадно жгли поляну. Но Ираклия это только радовало. Внизу показалась деревня, и сердце учащенно забилось… Главное сейчас добраться до села, среди людей смерть его не достанет. Впереди он заметил нескольких крестьян, это местные пастухи выгнали на пастбища своих коров и, устроившись в тени, мирно отдыхали. Ираклий бежал и кричал, словно зовя их на помощь, ведь, возможно, среди них есть и его друзья детства. Собака, сидевшая рядом со своим хозяином, вскочила и с лаем кинулась навстречу. Вскоре и пастухи заметили бегущего по склону человека, встали на ноги и, как показалось Ираклию, начали перешептываться между собой. Теперь он узнал среди них несколько своих бывших товарищей. Вот Гурам, самый худой и длинный, а вот эти двое – Резо и Махара – неразлучные братья. Все они гостили у Ираклия в городе на его квартире полгода назад. Эти ребята свои, они должны узнать его, и тогда он спасен, они не дадут Ираклия в обиду.

– Здравствуйте, друзья, я же обещал, что вернусь. Теперь мы снова вместе, хорошо-то как!

Собака, приблизившись, вдруг заскулила и, поджав хвост, побежала обратно. Едва переведя дух, Ираклий подошел к пастухам. Те молча смотрели на него, не обронив ни слова.

– Я только что приехал из города, ночью заблудился и не туда попал. Ну, что же вы молчите, не уж-то не узнали меня? Это я, Ираклий, внук дедушки Давида, наш дом стоял вон на той окраине. – И тут в голове промелькнула догадка, что здесь что-то не так.

Один из пастухов, тот, которого звали Гурамом, подошел к Ираклию, остановился перед ним и с опаской в голосе проговорил:

– Дедушку Давида помним и Ираклия знали, в детстве вместе играли, а вот кто ты такой – непонятно.

– Ну как, это ж я, ведь вы все гостили у меня в Тбилиси полгода назад, неужто забыли? Неужели за тридцать пять лет ваша деревня так изменилась, что вы разучились встречать гостей?

Гурам достал из кармана какую-то бумажку и протянул Ираклию:

– Прочти, эту телеграмму почтальон принес вчера, там и адрес указан, и имя.

Ираклий вырвал из рук бумажку и, чуя неладное, в лихорадочной спешке пробежал по строчкам, но ничего не разобрав, так как буквы прыгали перед глазами, только еле слышно шептал губами: «Что это? Что?».

– Это сообщение о твоей смерти, если ты, действительно, Ираклий. Твоя родня приглашает нас на похороны, прости, там все ясно сказано.

– Что? Чьей смерти, какие похороны?

– Тебе лучше знать; скажи, откуда это ты бежал сломя голову?

– Ну как, вы же видели, – едва слышно выговорил Ираклий.

– Вот именно, что видели. Ты бежал со стороны кладбища, из леса, небось, вышел! Точно, из леса, и не смей отрицать – все равно не обманешь!

Вперед вышел Резо и обратился к соседу:

– Гурам, нельзя его в деревню пускать: это же не Ираклий, а злой дух в его обличии.

– Да вы что?! – в отчаянии закричал Ираклий. – Это я, живой и здоровый, какая телеграмма?…Может, на почте что перепутали или кто-то зло подшутил. Вы что, так и будете меня здесь держать или прогоните обратно?

– Есть хороший старинный способ проверить, человек ты или нет, еще старики учили, как быть в подобных случаях. А ну, лови его, ребята!

Ираклий еще не успел опомниться, как пастухи навалились на него и, достав кинжалы, стали нещадно колоть в живот, плечи, лицо, конечности.

Ираклий думал, что от боли сойдет с ума, но боли не было, острые ножи вонзались как бы в чужое тело. Боли не было, и крови тоже.

– Смотрите, он точно нелюд, ничего не чувствует! Гони его, ребята, обратно в лес!

Вскоре вся деревня собралась вокруг. С вытянутыми от страха и любопытства лицами, крестьяне под общий крик и свист вовсю орудовали увесистыми дубинами, безжалостно пытаясь прогнать его подальше от села. Уже отчаявшись достучаться до сознания друзей и молча стиснув зубы, он убегал, хотя дышать становилось все труднее. Надежда, соединявшая два времени и являвшаяся как бы связующей нитью между нынешним его плачевным состоянием и тем далеким детством, к которому он, убегая от одиночества, так стремился, была убита; и при этой мысли Ираклий ощутил жуткую боль и истошно заорал. От этого жуткого крика даже крестьяне в испуге попятились назад. Боль была острая, невыносимая…, тело его ожило и закровоточило…

…

Двери сознания под натиском страшной боли приоткрылись, и Ираклий ясно расслышал знакомые голоса главврача и его заместителя. Кругом пахло лекарствами и спертым больничным воздухом. Вероятно, теперь он находился в больничной палате. Пытаясь напрячь слух и все остальные органы, он старался разобрать смысл услышанных слов:

– Дура секретарша, забыла выключить микрофон. Пациент слышал весь наш разговор о состоянии своего здоровья. Представляешь, ведь это его и свело в могилу: мгновенный шок и остановка сердца. Теперь, действительно, ему нечем помочь. Он уже умер, и его можно отключить от искусственного дыхания.

– А не рано еще? Монитор продолжает фиксировать какие-то вспышки в его сознании.

– Уже несколько часов не ощущается пульс и дыхание, клиническая смерть наступила давно, и я не представляю, чем мы можем здесь помочь. Вообщем, отключите аппаратуру, тело перенесите в морг и сообщите о смерти родным. А что касается вспышек на экране, вероятно, это отдельные фрагменты умирающего сознания. Так иногда бывает, но скоро все прекратится. Это как свеча: перед тем, как догореть, ярко вспыхивает последний раз, после чего тухнет уже навсегда. В сущности, и телом, и душой он уже на том свете.

История третья. Падение Адама

В то утро, как обычно, старики собрались на деревенской площади. Одни молча курили папиросы, другие обсуждали меж собой последние деревенские новости.

– Эти горы стояли всегда, и снег на их вершинах лежал круглый год, почему теперь он должен таять?

– Говорило же районное начальство про глобальное потепление. Три миллиона тонн снега – это вам не шутки, целый город можно превратить в лепешку.

– Ну, город – это ты лишнего хватил, но на нашу деревню вполне хватит.

– Типун тебе на язык.

– А что, слышал, что профессор-очкарик из города говорил: если снежная лавина двинется с вершины, на расстоянии двенадцати километров все сметет на своем пути. Мы как раз в зоне риска, не зря ведь предлагали оставить село и до наступления зимы переселиться в долину, даже дома новые обещали построить.

– Я никуда не уйду, здесь жил, здесь и умру.

– Да глупости все это, тоже мне, второе пришествие: отродясь подобной ахинеи не слышал.

– Они же не настаивают; сказали, что есть вероятность.

Старики еще долго обсуждали бы недавний визит в деревню членов экологической комиссии, но их внимание привлекла Эльза, появившаяся в это время на площади. Вся в черном, молодая женщина с кувшином на плече, поздоровавшись, прошла мимо и направилась к роднику.

– Жалко девчонку, восемь лет уж прошло, как надела черное платье, а замужем-то всего три дня была.

– Как проклятая: ни мужа, ни детей. И что это за женщина без золотых колец и украшений?

– Это женщина, вышедшая замуж по любви, – веско возразил старикам Гела, – кольца, браслеты и сережки нужны тем, кого бог лишил чувства любви, для них это своеобразная компенсация. А влюбленной женщине драгоценности ни к чему, любовь и есть для нее самое дорогое украшение.

– Женщины с тобой не согласились бы, Гела, – хихикнул кто-то.

– Потому многие из них и живут все в драгоценностях, но без любви, а женщина без любви что чаша без вина. Ты эту чашу хоть бриллиантами облепи, внутри – то она пустая. Так что пусть это они ей завидуют.

– Доброе утро, соседи, – поздоровался Гоги. Он только что подошел и, сев на краю лавки, печально вздохнул.

– Доброе утро, Гоги, вид у тебя какой-то невеселый, стряслось что?

– Ночью я спал в поле, видать, горло простудил.

– Ты же не зверь, чтобы в поле спать под открытым небом, – заметил Коба, пальцами левой руки гладивший лежащий на коленях топор.

– С некоторых пор я, действительно, живу там как дикий зверь. Дело в том, что я влюбился.

– В кого же, позволь спросить?

Сходка в ожидании услышать очередную забавную историю умолкла и вся превратилась в слух.

– В виноградную лозу.

– А кто ж ее не любит, виноградную лозу? – Коба, весело ухмыляясь, переглянулся с соседями.

– Нет, вы ничего не поняли. Я влюбился в нее как мужчина в женщину. Да она и есть женщина, только вы этого не замечаете, а главное, не умеете почувствовать. У нее тонкий, изящный стан, а как она извивается, как расцветает при виде меня. Но это еще не все. Благодаря моей любви я обрел некий дар: не удивляйтесь, но я стал чувствовать их иначе. Оказывается, они, растения, такие же живые существа, как и мы, люди; они все видят и чувствуют.

– И что же они сейчас чувствуют, чего хотят? – спросил Коба и бросил беглый взгляд на теснящиеся вдоль изгороди деревья.

– У тебя в руках топор, и они опасаются что пришел рубить их на дрова, то молодое деревцо, что рядом с тобой растет, просит, чтоб ты срубил старую вишню. Ведь она свой век давно отжила и вскоре все равно умрет. Вся она корявая, и своим убогим видом только позорит их молодое племя и мешает всем. А само же юное деревцо еще только растет, пока ничего в этой жизни толком не успело увидеть, и ему еще жить и жить.

– И что же старая вишня на это возражает?

Гоги некоторое время молча прислушивался к шелесту листьев и хрусту сухих ветвей.

– Огрызается, кричит, что все это ложь и обман.

– Что…, что ложь и обман? – взволнованно переспрашивают молодые деревья.

– То, что вы называете жизнью, и смерть придумана для того, чтобы об этом помнили. Вы, молодые и неразумные, живете так, словно никогда не умрете, и умираете так, словно никогда не жили. – Вот о чем говорит старая вишня.

То, о чем поведал Гоги, было не только неожиданно и необычно, но и звучало настолько убедительно, что все невольно заслушались.

– Я, действительно, собирался срубить эту вишню, Тамро попросила, – отозвался Коба.

– Она уже три года не плодоносит, даже листья все сбросила. Какой с нее толк – разве что на дрова сгодится, да и вид перед двором портит, вся такая корявая и сухая; вот я и попросила Кобу срубить ее, – вмешалась в разговор сидящая рядом морщинистая старуха, которая, ловко орудуя спицами, вязала из шерсти теплый свитер.

– Бабушка Тамро, не надо ее убивать, ей ведь тоже жить хочется.

Та не знала, что и ответить, и с открытым от изумления ртом смотрела на Гоги.

Первым от минутного замешательства оправился Коба, он поднялся с лавки и и с презрением сплюнул:

– Тьфу ты, черт, придурок блаженный. А вы что уши развесили, деревья разговаривают – еще чего!

Сходка и впрямь очнулась, послышались негромкие смешки, но видно было, что теснившиеся на лавке старики больше для виду приободряют друг друга.

– Коба, а может, и впрямь не надо ее рубить, кто его знает?

– Вот тебе топор, там твоя вишня, делай с ней что хочешь, а мне некогда с вами дурака валять. Не деревня, а дурдом какой-то. – Коба положил топор на лавку и сердито зашагал прочь.

– Гоги, сынок, а ты это все вправду рассказал, не насочинял чего?

– Вишня уж больно старая, трудно ей плодоносить, но очень хочется еще пожить.

– Ну смотри мне, если в этом году не зацветет, возьму и сама срублю под корень, – шутливым тоном ответила Тамро. Потом, будто что-то вспомнив, спешно подобрала с колен недовязанный свитер и собралась идти домой. – Гоги, сынок, пойдем ко мне, я тебя вареньем угощу и патефон дам послушать.

– Варенье – это хорошо, только мне в поле надо бежать, ждут ведь, – при этих словах парень покраснел и смутился.

– Ну тогда беги дорогой, другой, раз тебя угощу.

– Спасибо, бабушка, после зайду. – Гоги быстро исчез с площади, а вскоре и вся сходка разошлась по домам.

…

Тамро исполнилось восемнадцать лет, когда ее выдали замуж за парня из соседней деревни. На свадьбе родственники из города подарили молодоженам темно-коричневый патефон и к нему в придачу пластинку с русскими романсами. Патефон был старым, явно дореволюционной поры, но односельчане все дивились музыкальному ящику, как окрестили этот чудный инструмент. Бывало, летними вечерами после работы соседские подружки собирались у Тамро; она, покрутив ручкой, заводила патефон, пластинка плавно кружилась, и мелодия любовного романса разливалась кругом. Русского языка никто не понимал, но песню слушали, затаив дыхание. Только иногда спросит кто-нибудь из девушек:

– Тамро, о чем это поют?

– О любви, о чем же еще.

– Красиво поют, – мечтательно вздыхала соседка.

– Еще бы…, – произносила Тамро таким тоном, словно сама сочинила этот романс.

Через три месяца после свадьбы началась великая война, и мужа забрали в армию, через полгода пришла похоронка, а спустя две недели молодая женщина родила здорового, орущего во всю глотку мальчугана. Время было военное, и даже в деревне люди жили впроголодь. Женщины работали в поле вместо ушедших на фронт мужчин. Тамро подвязывала своего мальчика на спину и шла работать. Потом война закончилась, и мужчины стали возвращаться домой. Постаревшие, загорелые, с ранениями или без; и вернулись не все; но даже возвращение инвалида без рук и ног в деревне воспринималось как настоящий праздник.

Шли годы, мальчик подрос, пошел в школу, а Тамро посчастливилось устроиться дояркой на колхозную ферму. Жить стало чуть легче. Сын, повзрослев, окончил школу и уехал в город в поисках работы. Вскоре он женился на тамошней девушке и навсегда покинул деревню. Тамро опять осталась одна, только теперь волосы поседели и морщин прибавилось на рано увядшем лице. Сын время от времени напоминал о себе, приезжал вместе с женой в деревню и уговаривал маму переехать жить в Тбилиси.

– Не могу я жить в городе, – вздыхала Тамро и бросала взгляд на возвышающиеся полукругом огромные горы, словно говоря им: «Не бойтесь, вас я не оставлю никогда».

– Чем тебе, мама, город не мил, я же не могу разорваться, жаловался сын, – как же ты одна без нас будешь?

– А что я в вашей квартире на шестом этаже делать буду, сидеть на тахте целыми днями, как инвалидка? Человек, пока жив, должен трудиться, да и хозяйство куда я дену, в город с собой заберу?

Сын, недовольно ругаясь, садился в машину и уезжал обратно в город, а Тамро оставалась одна. Старость подкралась незаметно, стали болеть суставы, дрожать колени… Силы были уже не те, и все труднее было старой женщине одной поддерживать хозяйство. Уже в конце века деревня за одну зиму ослепла и оглохла. Отключили электричество, а вместе с ним исчезло радио и телевещание: будто мир был отброшен на столетие назад. Вечерами в домах зажигались свечи и керосиновые лампы. Опять потекли друг за другом одинокие, тоскливые дни и ночи.

Однажды, перебирая у себя на чердаке старые вещи, Тамро неожиданно обнаружила давно забытый и заброшенный патефон. Музыкальный ящик, уцелевший каким-то чудом, явился будто из другого мира. Тамро осторожно достала его, стряхнув пыль, почистив шероховатую поверхность, поставила старую пластинку и завела механизм рукой. Патефон заиграл, и мелодия старинного романса начала заполнять и обогревать застывшие от зимнего холода и одиночества стены старого дома. С тех пор Тамро и музыкальный ящик зажили вместе как закадычные друзья, один без другого никак не мог: патефон без Тамро не заводился, а как только он замолкал, в старом доме жизнь застывала и время замерзало.

В то утро Тамро как обычно встала рано. Нало было подоить корову и вывести за ограду, чтобы пастух по деревенской улочке вместе со стадом отогнал ее на пастбище. Она взяла ведро, открыла на улицу дверь да так и застыла на пороге: даже в предрассветной темноте было видно, как стоящая перед домом старая вишня расцвела и ее корявые ветви все покрылись белыми благоухающими соцветиями. Вскоре вся деревня собралась посмотреть на это чудо.

– Господи, помилуй, не уж-то она и в самом деле все чувствует? Иной человек ничего не понимает, а эта все слышит и знает! Остальные жители деревни тоже чуть ли не со страхом глазели на расцветающую старую вишню.

На Гоги теперь все смотрели со смешанным чувством страха и уважения.

– Вот тебе и дурачок, – кивали головами местные старожилы.

– Он ведь на художника учился, а художники – народ такой, даже под землей, что шевелится, и то чувствуют.

– Ну и ну, – удивлялись бабы и при виде дурачка молча крестились.

Только самого Гоги все это мало радовало, и с каждым днем он становился все печальнее.

– Счастливый ты человек, бог тебя таким даром наградил, – с завистью обращались к нему некоторые соседи, – ты словно Адам в раю.

– Если бы…, – вздыхал Гоги. – Я несчастнейший из людей. Скажите, как же мне дальше жить с этим? Как можно человеку любить растение словно женщину? Да и необычно все это, вдруг я сам перестану быть человеком и превращусь в растение? Чем больше проходит времени, все меньше во мне остается желания общаться с людьми. Ведь ненормально все это, боюсь я…

А спустя несколько дней растущий в поле дикий виноградник стал засыхать. Сколько с ним ни возились, ничего не помогло. Лоза засохла за сутки, ее широкие зеленые листья вмиг пожелтели. Все ожидали, что Гоги от отчаяния впадет в буйство, и даже веревку приготовили, чтобы его связать и утихомирить, но тот повел себя еще более странно:

– Это мой страх сгубил ее, – с горечью вздыхал он, – боялся я, вдруг перестану быть человеком и превращусь в одно из тех растений, что растут в поле. Что ж, теперь я опять стал нормальным человеком, вот только, – не договорив, Гоги обреченно махнул рукой и молча ушел.

А на следующий день он откуда-то притащил акварель и широкие белые листья.

– Что ты собираешься делать, Гоги? – спрашивали удивленные соседи.

– Буду рисовать смерть, – спокойным голосом отвечал он.

– А где ты ее видишь, эту смерть?

– Вот она, – парень кистью показал на засохший виноградник.

– А зачем ты ее рисуешь?

– Хочу понять, что это такое.

– И что?

– Не знаю, трудно мне разобраться, вот допишу эту картину и все узнаю.

Но работа не ладилась, и Гоги рвал крепкие белые листы на мелкие части, а потом он устроился сторожем на кладбище, вернее, сам себя устроил на это место, так как в бухгалтерии сельсовета такой должности не значилось. С тех пор он с похвальным старанием стал убирать могилы, чистить каменные плиты и прокладывать дорожки меж заросших травой могильных холмов. Он завел у себя «книгу мертвых», где аккуратно были перечислены все обитатели кладбища, и рядом с каждым именем – короткая история жизни и смерти его обладателя. В деревне новым чудачествам дурачка только дивились. Одни крутили возле виска указательным пальцем и отпускали в его адрес недвусмысленные шутки, другие при упоминании его имени только крестились, то ли опасаясь, то ли жалея свихнувшегося парня.