Текст книги "Сон Геродота"

– Выходит, ты опять недоволен?

– Ладно, хватит обо мне, хотел тебя спросить, где Павел, ну, тот христианин, что-то в городе я его не приметил?

– Его же наместник осудил, он и получил от палача свои сто пятьдесят плетей.

– Осудили за что?

– За свою веру. Манилий Торкват привел в исполнение императорский вердикт о христианах. Оказывается, члены этой секты были вне закона. Наверное, он и пришел в наш забытый богами город в надежде, что его здесь никто не найдет, да не повезло ему, именно здесь на наместника и напоролся. Тот сразу заметил стоящий перед его домом крест.

– Сто пятьдесят плетей, он что, умер?

– Лежит у себя дома в беспамятстве. Люди говорят, что вряд ли выживет.

…

– Вот я опять с тобою спорю, только возражать мне ты уже не в силах, да ты меня и не слышишь. Врачи говорят, что тебя уже не спасти. Тебя истерзали, а за что? Ведь ты мог отказаться от своей веры хотя бы для виду, чтобы сохранить себе жизнь. Но ты другой, твоя вера тебе дороже жизни, значит, есть в ней что-то такое, ради чего стоит умереть. В наш век безверия и бессилия люди за своей спиной обычно кроме собственной шкуры ничего не имеют, поэтому им и незачем отдавать свою жизнь, а когда в этом мире для тебя нет ничего дороже жизни, то и она уже ничего не стоит. Не знаю почему, но ты уж поверь, это всегда так получается. У наших предков ведь тоже была вера, ради которой они готовы были пожертвовать своей жизнью. Я тебе уже говорил: они верили в Спарту, в ее величие. Вот про это я и хочу рассказать. Про триста спартанцев, наверное, слышал, как царь Леонид исполнил предсказание оракула, принеся себя в жертву в залог будущей победы над персами. Как пишут историки и как принято считать, вместе с царем на поле боя полегли сопровождавшие его триста спартанцев. Только врут историки, я-то знаю, что не все спартанцы погибли: один из них уцелел в той страшной битве, один из трехсот. Звали того спартанца Павсаний, как и меня. Он рассказал потом соотечественникам свою невероятную историю. Надо заметить, что этот Павсаний в отличие от остальных воинов был молодым парнем. Будучи любимцем самого Леонида, он не пожелал бросить идущего на верную гибель царя и лично стал добиваться, чтобы его взяли в отряд. Поколебавшись, Леонид в порядке исключения взял парня с собой, хотя по древнему и к тому времени уже почти полузабытому поверью на такое дело должны были идти только пожилые воины. Когда пронзенный персидской стрелой Павсаний упал и его душа попала в Аид, с ним произошло невероятное: боги, пожалев юного воина, повелели Харону не пустить его душу через Реку Мертвых, а вернуть ее в тело погибшего. Сам же Харон то ли по повелению богов, то ли по собственному усмотрению сказал Павсанию на прощание следующие слова:

– Тебе рано еще умирать, ты молод, нельзя было идти в Фермопилы. Это был не твой жребий. Боги велели мне вернуть тебя в мир живых, но ты уже умер, видел Реку Мертвых, а человек не может умереть дважды.

– И что это значит?

– Это значит, что ты больше никогда не умрешь, даже если устав от жизни, захочешь расстаться с ней.

– Как же тогда я вернусь в мир мертвых, ведь не вечно же мне жить на земле?

– А никак, ибо ты не можешь умереть.

Вскоре Павсаний очнулся на поле боя. Из глубокой раны на груди его сочилась кровь, но он был жив. Превозмогая слабость, ползком добрался до ближайшей деревни, где местные жители приютили и выходили его. Когда он, уже поправившись, вернулся в Спарту, то все стали стыдить его и упрекать за трусость; естественно, что его рассказу никто не поверил. Спартанцы отвернулись от него как от предателя. Так прожил он отверженным много лет, но время брало свое, и постепенно все его сверстники, состарившись, стали уходить в мир иной. И только одного Павсания смерть обходила стороной. Удивленные спартанцы уже стали перешептываться между собой:

– Смотрите на Павсания, у него возраст остановился, не стареет больше.

– Как это не стареет, не бог же он, чтобы вечно жить!

– Да не умирает ведь!

– Заклинание, он знает заклинание, которое дает человеку бессмертие. Сам ведь говорил об этом.

С тех пор спартанцы изменили свое отношение к старику; словно малые дети бегали за ним и просили открыть им слова заклинания. Но Павсаний упрямо отвечал на все их просьбы:

– Отстаньте от меня, не знаю я никакого заклинания.

– Ты хоть первые два слова скажи, хоть одно…

Некоторые и вовсе житья не давали, постоянно приставая к старику со странными вопросами:

– Ничего не чувствуешь?

– А что я должен чувствовать?

– Ну как, годы ведь прибавляются, сколько уже поколений при тебе сменилось?

Постепенно вновь появившееся благоговейное уважение соотечественников опять сменилось ненавистью и презрением.

– Вот утроба неудобоваримая, никак жизнью не насытится! Ведь тебе давно уже пора умереть; твои правнуки в стариках ходят, а от внуков один прах остался!

– Да отстаньте от меня, не вам решать, когда смерти прийти за мной, – огрызался Павсаний.

И тогда возмущение людей вспыхнуло с новой силой:

– Да он издевается над богами; чего доброго, накличет их гнев на наш город. Умереть, видите ли, не может, тоже мне, Сизиф!

– Надо его изгнать из Спарты, пока не поздно.

В действительности, кроме страха людьми двигала еще и зависть. Одним словом, старика изгнали из города, и он опять остался один. Никто с ним не заговаривал, руку помощи не подавал. От старости он совсем ослаб, тело его высохло, остались одни кожа да кости, а смерть все не приходила. Люди если и обращались к нему, то только с проклятиями:

– Вот ненасытный человек, никак с жизнью расстаться не может! И не стыдно ему столько времени жить?!

– В конце-концов, добьется того, что его никто не похоронит.

Устал старик от такой жизни, а главное, испугался, что действительно застрял навсегда в этом мире, что смерть никогда не придет к нему и тело его вот так заживо иссохнет, а как помочь себе, не знал. Вот и живет он уже сколько времени, и никак не удается ему умереть.

– Ты скажешь, что вся эта история – моя выдумка и небылица. Что ж, есть один очень старый способ проверить это. Некогда царь Леонид принес свою жизнь в жертву во имя будущей победы. Приносить себя в жертву в залог чего-то – способ старый и испытанный, посмотрим, сработает ли он на этот раз. Если мой рассказ верен и я не вру, то должен сработать. Устал я от всего этого, пора умирать. Боги, вы приняли когда-то давным-давно жизнь царя Леонида взамен на победу над персами, теперь примите и мою никчемную жизнь в обмен на жизнь другого человека. Спарта мертва, и во мне больше не осталось ни веры, ни надежды. Так пусть живет тот, у кого они есть, потому что жизнь – это и есть надежда и вера.

…

Над Фермопилами опустились сумерки. В ту ночь воздух отяжелел, и не слышно было даже щебета птиц, будто само время застыло и окоченело. Пронзенное стрелой, тело юного Павсания лежало на поле брани среди трупов других воинов. Последнее, что почувствовал он перед смертью, был соленый вкус крови во рту. Первое, что увидел через много веков лежащий на смертном одре в Спарте Павел, неожиданно вернувшийся к жизни на удивление присматривающего за ним соседа, были лучи восходящего солнца.

Книга вторая. Времена властвуют
(Три рассказа о древних римлянах из тетради Диомеда).

Рассказ 1. Начало.

Остатки разбитого кельтского войска спаслись бегством, а бежавшее за Тибр население города постепенно возвращалось домой и заново начинало отстраивать разрушенный город. В один из вечеров очередной поток беженцев достиг переправы у реки, и люди столпились у моста. Перед уставшими от долгого пути горожанами открылась страшная картина: там, где раньше стоял Рим, теперь видны были только руины и кучи пепла, и лишь в некоторых местах оставшиеся скелеты сожженных зданий высились посреди поля, как могильные камни.

– Мама, мама, где мы теперь будем жить? – спросил какой-то малыш и со слезами прильнул к подолу материнского платья.

– В нашем доме, сынок.

– А если дом наш сожгли?

– Тогда в сарае будем жить…

– А если и сарая нет?

– В саду поставим палатку, и пока не выстроим новый дом, будем жить там.

– Ну, а если и сад сожгли?

– Но земля-то осталась, сынок, наша земля, вот на этой земле и будем жить…

Рассказ 2. Хлеба и зрелищ.

«Город, выставленный на продажу. Прийдет покупатель – и нет города»

Югурта.

По левую руку послышался хрип гопломаха[1]1
  Гопломах – гладиатор в тяжелом вооружении.


[Закрыть]. Мирмиллон[2]2
  Мирмиллон – гладиатор в галльском вооружении с изображением рыбки на шлеме.


[Закрыть], наконец-то, достал гладиатора закрытым забралом и испанским мечом перерезал ему горло. По рядам зрителей прокатилась волна оваций. Публика выражала восторг победившему мирмиллону, но у наблюдавшего эту сцену Луция Манилия на лбу выступили крупные капли пота. «Неужели это конец?» – промелькнуло в голове, как опытный боец он понимал: победивший мирмиллон прийдет сейчас на помощь вооруженному трезубцем и сетью ретиарию[3]3
  Ретиарий – гладиатор, вооруженный трезубцем и сетью.


[Закрыть], оба станут в глухую оборону, пока дерущийся неподалеку фракиец не прикончит его единственно оставшегося в живых и тяжело раненого сторонника, после чего соединится с оставшимися двумя; а против мирмиллона, ретиария и фракийца, вооруженный одним самнитским мечом, Луций Манилий, рано или поздно, будет обречен на поражение. «Терять им нечего, и потому будут драться до конца, чтобы спасти свою жизнь; плевать они хотели, что я – римлянин и патриций», – с горечью подумал Луций. Единственной надеждой на спасение оставался зритель. Он имел право сохранить жизнь побежденному бойцу, если тот заслужит его признание. На симпатию и признание зрителей вроде бы мог надеяться и он, Луций Манилий, ведь пол-Рима ради того и ходили в цирк, чтобы посмотреть именно на его знаменитые поединки. Он, Луций Манилий – живой идеал римской толпы, многие сенаторы и проконсулы могли позавидовать его популярности среди народа, но и это – напрасная надежда: ведь он, опытный гладиатор, хорошо знал, что толпа любит и славит победителя. «Своим сегодняшним поражением я только разочарую их, и они без всякого сожаления обрекут меня на смерть. Толпа одинаково не любит побежденных, будь то на форуме или на цирковой арене». Оставалось либо победить, либо умереть. Видно, это поняли и на трибунах, потому что зрители затихли, и на арене цирка воцарилась зловещая тишина. Сейчас все решали секунды. Луций сделал глубокий вдох и перешел в наступление. С расстояния пяти шагов он бросил меч в открытую грудь ретиария и с точностью профессионала попал тому в горло. Такой прием считался полузапрещенным, но теперь некогда было заботится о правилах боя: слева приближался мирмиллон. Из рук стоявшего еще на ногах мертвого ретиария Луций выхватил сеть и бросил ее за спину; у бойца, вооруженного легким фракийским мечом, наверное, был бы шанс увернуться от этого броска, но у тяжело вооруженного и не поворотливого приближавшегося сзади мирмиллона шанса для спасения не было. Луций потянул на себя конец веревки, и запутавшийся в сети мирмиллон беспомощно упал на землю. Все это произошло за какие-то две-три секунды, и притом столь неожиданно, что зритель даже не успел до конца воспринять произошедшее. Перед стодвадцатитысячной толпой открылась лишь конечная сцена: ретиарий с проткнутым горлом и попавший в сеть мирмиллон. Зрелище было настолько впечатляющим, что на один миг все онемели, после чего трибуны взорвались оглушительными овациями. Зрители вскочили на ноги и от восторга стали прыгать, как дети. Луций трезубцем проткнул мирмиллона в незащищенное место ниже живота, и выпотрошив его, под общий гул трибун двинулся в сторону фракийца. Тот мгновенно оценив свое безысходное положение, бросил меч на землю и в знак мольбы о пощаде поднял вверх указательный палец.

– Лу – ций Мани – лий, Лу – ций Мани – лий! – орала стодвадцатитысячная трибуна, и этот оглушительный рев вскоре покрыл склоны Аветина и Палатина.

В конце боя зрители выбежали на арену, подняли на руки Луция и понесли его как победившего триумфатора по главной улице города. По дороге жители, собравшиеся на крышах домов и мостовых, бросали ему цветы. Город торжественно встречал своего любимого кумира.

…………………………………………………………………………………….

– О тебе говорят, что ты поэт среди гладиаторов, – Сатурнин привстал с ложа и взял со стола чашу с вином. – Признаться, до сегодняшнего дня я не очень-то понимал, что подразумевалось под этим, но то, что сегодня увидел, это, действительно, высокое искусство, настоящий шедевр поединка. Народ чуть с ума не сошел от восторга. Я уже два года, как являюсь народным трибуном, но таких оваций не слышал даже на форуме. По возрасту и положению тебе уже полагается стать членом сената. Пользуясь такой популярностью среди плебеев, можешь сделать блистательную политическую карьеру. Зачем отказываться от этого? Я бы мог надавить на цензоров, чтобы тебя приняли в сенат.

На губах Луция промелькнула брезгливая улыбка.

– Чтобы Луций Манилий стал одной из трехсот одетых в тогу с красной каймой кукол, называющих себя сенаторами, и что самое смешное, действительно, таковыми считающимися? Нет уж, увольте, я предпочитаю цирк. На арене Луций Манилий единственный и неповторимый.

– Тебе не кажется, что твои цирковые амбиции смешно выглядят? – спросил Главк, возлежащий на ложе по левую сторону от хозяина дома.

В атрии, у накрытого стола собрались четыре друга: народный трибун Луций Сатурнин, городской претор Главк, греческий поэт Диоген и сам хозяин дома, римский патриций Луций Манилий, потомок древнего рода. Среди собравшихся молодых патрициев только греческий поэт выделялся преклонным возрастом, седой бородой и не характерным для римлян мягким выражением лица.

– А мне смешными кажутся ваши амбиции, связанные с форумом. На арене цирка я хоть искренен: даю народу то, что он ждет от меня, настоящее зрелище, чего не скажешь о вас. Вы цирк перенесли на форум и в стены сената.

– А что нам еще остается, Луций? – обиженным тоном произнес Главк, – разве это наша вина, что живем в такое время?

– Верно, сердца римлян сегодня можно покорить только хлебом и зрелищем. Зрелища устраиваешь ты, а хлеб – это наша забота, – подтвердил Сатурнин слова своего друга.

– А когда хлеба не хватает, то и политики вынуждены устраивать зрелище, другого выхода у них нету, – включился в спор Диоген, – и тебя, мастера зрелищ, именно поэтому и зовут в сенат: ведь никто лучше тебя не справится с этим делом.

За столом раздался невольный смех.

– Диоген, я ведь уже сказал: не наша вина в том, что пришлось жить в такое время, или ты лучшего мнения о нашей эпохе и наших современниках?

Поэт в знак того, что сдается, поднял вверх обе руки.

– Когда городской претор и народный трибун выражают подобное мнение, какое право имею я, простой смертный, сомневаться и не верить им?

Сатурнин остановил взгляд на этрусской надписи, выгравированной на чаще с вином, и задумчиво произнес:

– Если серьезно, то Главк, действительно, прав. Говорю так, опираясь на собственный опыт. Когда я впервые победил на выборах и стал трибуном, то вынес на комицию один законопроект, предусматривающий расселение городских жителей в провинции, чтобы каждому предоставить участок земли и тем самым решить проблему занятости народа, чтобы каждый своим трудом кормил себя и свою семью; ведь всем известно, что Рим перенаселен, и государству трудно содержать такое количество бездельников. По своей неопытности и наивности я полагал, что этим заслужу симпатию и поддержку народа, а получилось наоборот: возмущенные квириты[4]4
  Квириты – народ.


[Закрыть] чуть не разорвали меня на части – как это я посмел свободных граждан выслать из города и обречь их на рабский физический труд в деревне. Мои тогдашние оппоненты-сенаторы прямо-таки и заявили мне: «Труд – удел раба, он оскорбителен для свободного человека». Вы смеетесь, а мне в тот день чуть голову не снесли. Так и выходит: эти бездельники трудиться не хотят и только горазды требовать от государства хлеба и зрелищ. По их мнению, именно такая жизнь и подобает свободным гражданам, и если мы им хлеба не дадим, скорее подохнут от голода, чем сами пошевелят руками, чтобы добыть этот хлеб.

– Человек имеет право быть лентяем, бездельником, необразованным, и даже тупым – это и есть свобода, – убедительным тоном произнес пьяный Главк.

Это последнее замечание вызвало общий смех.

– Иногда я искренне удивляюсь, как этот никчемный народ смог захватить весь мир и создать такую империю, – продолжал свою мысль Сатурнин, когда все вокруг поутихли.

– Эту империю создали наши предки с волчьей породой. Теперь волки перевелись, и остались одни ослы, которые кроме как реветь – больше ничего не могут, – тоскливым голосом произнес Манилий.

– Но Рим – великий город, вечный город. Что бы там ни говорили, мы – властители мира, разве этого мало? – спросил Главк.

– Ха! – вызывающе усмехнулся трибун и одним глотком осушил кубок с вином.

– Печально, что Рим перестал быть похож на город наших отцов, – поддержал Манилии Сатурнина, – на форуме кого только не увидишь: неуклюжих галлов, рыжих германских варваров, толстогубых арабов, и только нас, римлян, становится все меньше и меньше. Если так продолжится, мы потеряем этот.

– Чушь ты говоришь, Луций, – возразил Главций, – Рим тем и велик, что вбирает в себя все народы вселенной. Он велик даже своими пороками и никогда не стванет таким, каким был во времена наших предков. А как вы хотели, раздвигать границы империи – это и означает, что сюда стекутся смуглые сирийцы и женятся на наших девушках; приедут египетские жрецы и построят здесь свои храмы, а бородатые евреи будут молиться в нашем городе своему единому богу. Ты же сам себе противоречишь, Луций. Хочешь великую империю, и чтобы в этой империи кроме римлян никого не было. Ха, так не бывает.

– Просто я люблю Рим, это мой город, и я не хочу, чтобы он умер, – возразил Манилий.

– Ерунда, Рим – великий город, и он не умрет никогда.

– Возьмем хотя бы Гай Мария, – следовал ходу своих мыслей Главк. – Сын простого крестьянина, от рядового легионера дошел до шестикратного консула, спас Италию от нашествия варваров, ему благодарный народ дал титул третьего основателя Рима. Как видите, и в наше время рождаются великие люди.

– Ну и где сейчас твой великий человек, Главк? – спросил Сатурнин. – Я тебе скажу, где, сенат от него попросту избавился, выслав в далекую провинцию сторожить границу. Этому великому городу сегодня не нужен великий человек, вот и Марий оказался для Рима лишним.

В это время в атрий вошли музыканты и танцовщицы, и зал утонул в сладких звуках музыки. Беседа прервалась, и гости повернулась к выступающим.

Пир продолжался до позднего вечера. Уже светало, когда выпившие гости с шумом вышли на улицу и через спуск Виктории направились в сторону форума. Большинство из них жили здесь же, на Палатине, и только Диогену предстоял еще длинный путь: он снимал две комнаты в Субуре, поэтому Луций решил проводить гостя до дома. Лунный свет тускло освещал крыши из красного терракона, и как на ладони были видны отсюда, с Палатинского холма, форум, кварталы Субуры и Эсквилина, своим многообразием вызывавшие в наблюдателе невольное восхищение. Но для молодых людей, выросших в этом городе, это была самая обычная картина. Сатурнин сел на верхнюю ступень лестницы Весты и мутным взглядом уставился на раскинувшийся перед ним спящий город.

– Какая тишина стоит вокруг, не могу больше переносить эту тишину, – с тоской произнес он.

– Еще ночь, город пока не проснулся, – попробовал утешить трибуна Манилий.

– Если тебе не по душе тишина, я могу закричать, и все римские собаки залают вслед, – предложил Главк.

– Дурак, я не ночную тишину имел в виду. Здесь кричи – не кричи, все равно тишина. Еще немного, и от тоски и скуки сойду с ума.

– Сатурнин, ты пьян, иди лучше домой и выспись.

– А что я буду делать дома? На днях сон видел, будто на Капитолии извержение вулкана произошло. Горячая лава покрыла и уничтожила весь город. О, боги, молю вас, пошлите этому городу извержение вулкана или хотя бы землетрясение для разнообразия!

Главций схватил пьяного трибуна, помог встать на ноги и нетвердым шагом повел к себе домой.

Манилий и Диоген остались одни. Они спустились по лестнице Вестфалок, обойдя стороной храм Весты, прошли узким переулком между дворцом царей и домом верховного жреца на Святую улицу. Уже светало, и немного непривычно было видеть опустевший и тихий форум. Вскоре, миновав площадь и базилику Эмилия, вышли к Субуре.

Кто не знает в Риме, что такое Субура? Позор Рима, его зловонная яма, обратная сторона блеска и величия вечного города, квартал, которого респектабельные жители Палатина и Квиринила с опаской обходят стороной. Здесь, всюду невообразимое нагромождение грязных и безобразных домов, тесных и полутемных улочек, утопающих в мусоре и грязи. По этому мрачному, не гостеприимному кварталу только местные жители да еще такие головорезы, как Манилий, могли спокойно расхаживать в любое время суток. Несмотря на ранние часы жизнь здесь уже кипела: такого многолюдья в Риме больше нигде не было. Субура – как отдельное владение, достаточно хоть раз свернуть с главной улицы в какой-нибудь темный переулок, и ты навсегда пропадешь в этом лабиринте переходов и тупиков.

Манилий грудью рассекал нескончаемый людской поток. Его могучая внешность и орлиный взгляд вызывали невольное уважение местных жителей, ему уступали дорогу, провожая любопытными взглядами.

– Уже пришли, – сказал Диоген и указал рукой на четырнадцатиэтажную инсулу, горой возвышающуюся над узкой улочкой и закрывающую собой весь вид.

– Была б моя воля, архитектора, выстроившего эту махину, распял бы на кресте, – с искренностью признался Манилий. – Разве можно принуждать людей жить в таких условиях?

– Конечно, это не Палатин, но не забывай, что пять шестых всего населения города живет именно в Субуре. На таком тесном пространстве столько жителей иначе и не разместишь.

– Как интересно, я ведь тоже живу в Риме, а вот попал сюда – и ощущение такое, будто нахожусь в другом мире.

– Субура со своим полумиллионным населением и есть другой отдельный мир, я бы сказал, очень интересный мир, особенно для людей творческих.

– Ты потому и снял квартиру в этих трущобах?

– Не только поэтому. Плата за комнату здесь самая низкая, а для такого бедного поэта, как я, фактор это немаловажный.

– Разве такой поэт, как ты, не может найти себе влиятельного покровителя, чтобы жить в более сносных условиях?

Диоген при этом замечании выпрямился и бросил на спутника гордый взгляд.

– Я сам себе покровитель, и в других не нуждаюсь. Лучше жить в бедности, но свободным, чем зависеть от милостей с чужого стола – это не по мне. Уже светло, а обратный путь долог, остался бы у меня.

Луций одобрительно кивнул головой и вслед за поэтом поднялся по лестнице.

– Моя Фриксе, наверное, вышла к соседям, – сказал Диоген, когда оба вошли в квартиру и уселись вокруг стола.

Молодой человек обвел взглядом простую обстановку комнаты и продолжил свою мысль:

– Все-таки я считаю, что дарование человека должно быть оценено по заслугам, и поэту, настоящему поэту, нужен покровитель.

– Для чего?

– Да хотя бы для того, чтобы он не голодал и не мерз зимой. Ты всегда отказываешься от помощи, почему? У поэта должен быть покровитель ведь так принято всюду.

Диоген улыбнулся и в знак отрицания покачал головой.

– Свободный поэт, живущий в Субуре, должен и голодать, и мерзнуть, как все, и это не только из принципов и философии, это необходимо ему самому.

– Необходимо что: жить в холоде и голоде?

– Если я не живу жизнью моих соседей, не нахожусь в их шкуре, откуда тогда мне знать, чем живут они, что их беспокоит и радует, о чем они любят мечтать, что они чувствуют; и тогда как смогу я быть правдивым в своих стихах? А настоящее искусство без правды не бывает. Вот тебя называют поэтом поединков. А что заставило тебя, знатного римского патриция, выйти на арену цирка?

Луций задумался и медленно произнес:

– Гладиаторами люди становятся по двум причинам: ты либо раб, и хозяин заставляет тебя выйти на арену, либо даже если ты и свободен, то бедность и нищета вынуждают в поисках работы пойти на риск и стать гладиатором.

– Ты и свободен, и богат, ни в чем не нуждаешься, – вставил слово Диоген.

– Я на арену выхожу именно потому, что свободен и богат. – Луций на секунду остановился, чтобы собраться с мыслями, потом, будто добравшись до главного, поднял голову и продолжил. – Человеческая жизнь должна быть чем-то заполнена, в противном случае она становится пустой и бессмысленной. А чтобы она имела смысл, нужна какая-то цель или желание, но и то, и другое дается человеку тогда, когда ему что-то не хватает. А когда у тебя все есть, чего тогда остается желать, и какая цель будет двигать тобою? Наверное так устроен человек: желает и мечтает он только о том, чего у него нет, и чем дальше и недосягаемее предмет твоей мечты, тем более желанен он, и наоборот – ведь не будешь ты мечтать о том, что и так тебе принадлежит. Сегодня я владею всем, чего может пожелать человек: знатностью, богатством, именем, в итоге не могу желать всего этого, а в конечном счете, именно из этого и состоит жизнь. Вот так я и оказался на арене цирка. Если бы я был бедняком, и мне грозила голодная смерть, я бы боролся за свою жизнь и в этой борьбе бы нашел смысл жизни. Тогда я не вышел бы на арену цирка, наоборот, моя жизнь сама бы превратилась в арену боя; хотя как там не крути, смысл жизни заключается именно в том, что в ней нет никакого смысла.

– И ты на арену выходишь в поисках смерти? – тихо спросил Диоген.

– На арену я выхожу в поисках жизни, и хотя она для меня и превратилась в тусклое зеркальное отражение, все равно, сладка, но эту сладость ты ощущаешь только тогда, когда к горлу приставлено острие меча, а вокруг распространяется запах крови и смерти; тогда ты со всей силой чувствуешь, как дорога жизнь, и как ты ее любишь. Можно сказать, что именно в те мгновенья я и живу настоящей жизнью. Смерти боюсь, как и всякий другой; словно попавший в капкан зверь выхожу на арену, выхожу потому, что другого выхода нету. «А вдруг убьют?», – от этой мысли мурашки бегут по телу. «Но вдруг спасусь, выживу?» И тогда, может быть, еще раз со всей силой почувствую, как я люблю жизнь, и как она сладка и дорога мне.

На некоторое время в комнате воцарилась тишина. Смущенный Диоген попытался выдавить на лице улыбку.

– Даже не знаю, имел ли я право слушать эту исповедь. Да и вообще не знаю, что сказать или посоветовать. Сатурнин предлагал войти тебе в сенат, может, и стоит попытать счастье, если, конечно, твое прошлое гладиатора не помешает начать карьеру политика.

– Выйди я еще пятьдесят лет назад на арену цирка, на меня и мой род легло бы несмываемое пятно, но сегодня в этом городе другие нравы: мое прошлое в глазах общества воспринимается как пикантная оригинальность, и репутацию патриция оно не скомпрометирует.

– Форум и стены сената могут доставить не меньше острых ощущений, чем арена цирка.

– Я ненавижу сенат.

– Сенат – это власть, – задумчиво произнес Диоген. – Один философ еще много лет назад высказал интересную мысль о природе власти, я бы сказал, мудрую мысль.

– Какую же?

– Когда ты смотришь на власть сверху – ты видишь дурака, когда снизу – видишь бога, но когда смотришь ей в лицо – то видишь самого себя.

– Я думал об этом, – согласился Луций, – наверное, все кончится тем, что я стану сенатором, и может, это и есть самое ужасное.

– Ты и в правду так ненавидишь сенат?

– Я ненавижу все, что человеку определено и обеспечено заранее, чуть ли не с рождения. Пятьсот лет назад этот город взяли и сожгли варвары. Один из моих далеких предков, вместе с несколькими сотнями крестьян укрепился на Капитолийской горе и начал сражаться за свободу. В то время свободной и независимой во всей Италии оставалась только узкая полоса у вершины этой горы, и тогда никто не знал, что будет завтра. Потом наши предки спустились оттуда, победили врага, восстановили из пепла сожженный город и захватили весь мир. Было время, когда Рим представлял собой небольшую деревню, расположенную на склонах Капитолия и Палатина, а первыми сенаторами являлись простые пастухи, одетые в овечьи шкуры. Иногда я мечтаю о тех временах: одетый в овечью шкуру, с большим удовольствием ходил бы на собрание сената. Поверь, эта печаль грызет каждого из нас. Мы, римляне, живем в миллионном городе, но каждый из этого миллиона одинок, будто живет на необитаемом острове. Чем больше народу вокруг, тем более одиноко чувствуешь себя, – Луций остановился и, наклонив голову, глухим голосом добавил: – Одиночество среди людей, в большем многолюдном городе, на свете не бывает более страшной формы одиночества.

На лестнице послышались шаги, открылась дверь, и в комнате показалась девушка с веселыми глазами и раскрасневшимися щеками. Это юное существо будто излучало радость и жизненную энергию. При виде незнакомца девушка смутилась и нерешительно стала в дверях.

– Фриксе, иди к нам, это наш друг Луций Манилий.

Девушка ласково улыбнулась гостю, кивнула в знак приветствия головой, потом из уст ее невольно вырвался смешок. И она выбежала в другую комнату.

– Еще совсем дитя, – с улыбкой сказал Диоген, наверное, сейчас оттуда исподтишка наблюдает за нами. Просто не привыкла к гостям.

– Откуда она? – спросил Луций ради приличия.

– Из Испании. Ее родное племя живет на побережьях далекого океана на западе, а в этом городе у нее, кроме меня, никого нет. Я купил ее у работорговца несколько лет назад, так как для взрослого раба у меня не было денег. Она была совсем маленькой, когда ваши легионы взяли и сожгли ее родной город, но кое-что сохранила в своей памяти, и когда подросла, рассказала о себе и своем племени., ее соотечественники весной устраивают состязания, что-то вроде наших гладиаторских боев, только поединок происходит между человеком и быком. Перед глазами быка человек машет красным платком и с помощью этого платка во время поединка управляет его действиями: вероятно, красный цвет возбуждающе действует на этих животных. Порой люди, как эти быки бестолково гоняются за красными платками, только для одних этим платком являются деньги, для других – имя и слава, для третьих – власть. Боги, фортуна или рок – это те силы, которые с помощью платка управляют людьми, а мы, ослепшие быки, даже не догадываемся, что вместо реальных ценностей гоняемся всего лишь за красным платком. – Диоген на секунду замолк, потом задумчивым голосом продолжил: – Вот, если когда-нибудь быки поймут, что их обманывают, тогда, быть может, они по-иному поведут себя и тогда они обретут свободу.

– Что ты этим хочешь сказать? – спросил Луций.

– Это не правда, что человеку приносит счастье успех в жизни. На самом деле, счастье может дать человеку только другой человек. Мое счастье – это Фриксе. Этот ребенок мне, старому одинокому цинику, подарил чувство любви и ощущение радости жизни. Сегодня у меня кроме нее никого и нету.