Текст книги "Река, текущая вспять"

Глава шестая
Томек

Так кончается мой пустынный дневник, Томек. А теперь я подхожу к тому, что будет тебе особенно интересно, и ты, конечно, догадываешься почему. Следующая деревня была твоя. Знаешь ли ты, что она очень красивая? А главное, там так спокойно. Я пришла в нее под вечер. Брела наугад по улицам, ребятишки за мной увязались: «Куда ты идешь? Как тебя зовут?» Я даже сыграла с ними в бабки! А потом вдруг почувствовала слабость. Присела на каменную скамью перед каким-то домом. Вышла женщина, стряхивая воду с пучка салата.

– Вам нехорошо, деточка? Что-то вы такая бледная…

– Ничего, ничего… Просто я немного устала, вот и все…

– Зайдите, выпейте стакан воды, передохните…

Стакан воды обернулся большой кружкой какао и бутербродами с абрикосовым вареньем. Хозяйку звали Лина. Славная женщина. Ты ее, я думаю, знаешь. Она живет одна, и я осталась у нее ночевать. Наутро собралась идти дальше, но Лина настояла, чтоб я задержалась еще на денек.

– Я поставила запекать картошку. Вечером мы ее съедим. Не бросите же вы меня одну с такой уймой еды!

Так что я осталась и большую часть дня проспала. Видно, устала сильнее, чем мне казалось. За ужином мы до отвала наелись картошки, потом, поскольку спать мне еще не хотелось, я пошла прогуляться по деревне. Вечер был такой тихий, во всем такой покой! Мне чуть ли не верилось, что я здесь живу, что здесь у меня семья, что ничего плохого со мной никогда не случится.

Я уже собиралась вернуться к Лине, когда увидела эту улочку, которая не ведет никуда – теряется в полях. «Ладно, пройду ее до конца и поверну обратно…» Дошла до последнего дома. Прочла вывеску: БАКАЛЕЯ – большими синими буквами. Дверь была открыта. Я тихонько вошла. Ты сидел за прилавком в своем сером фартуке бакалейщика, глубоко задумавшись – господи, до чего же глубоко! Мне показалось, что ты где-то далеко-далеко… Ну и надо было мне что-нибудь сказать. Ты меня не замечал, а это не очень-то вежливо – подсматривать за кем-то, кто тебя не видит. И тогда я сказала вот что:

– Вы продаете карамельки?

Ты чуть не подпрыгнул от неожиданности.

– Да, я продаю карамельки…

И ты зачерпнул горсть карамелек и положил их в баночку. Неплохое начало!

– Что у вас там, в шкафчиках?

О, Томек, век не забуду, как ты взбирался на лестницу, и спускался, и снова взбирался. Прости, я не хотела над тобой смеяться, но ты правда был такой смешной! Ты казался одновременно и неловким, и… всемогущим. Вспомни, я называла самые несуразные вещи, и ты, робкий чудотворец, ты извлекал их на свет! Сначала это была всего лишь игра, но скоро я от нее словно опьянела. Меня обуяла безумная надежда. «Ханна, – сказала я себе, – сейчас ты спросишь у него, у этого высокого нескладного мальчика, есть ли у него вода из реки Кьяр, и он ответит: “Да, конечно, есть, но я отмеряю ее по капле. Вам сколько капель?” И я набрала бы ее в свою фляжку, и кончилось бы мое долгое путешествие. Я вернулась бы домой, к приемным родителям, к моей амадине, расцеловала бы Ходу в обе ее круглые щечки…» Клянусь тебе, Томек, какую-то долю секунды я думала, что ты и вправду сейчас откроешь один из трех сотен маленьких шкафчиков, достанешь из него бутылку и спросишь: «Так сколько вам капель?» А я отвечу: «Всю бутылку! Мне нужна вся бутылка!»

Но ты покачал головой. У тебя ее не было. У тебя было все, кроме нее.

Я положила на прилавок монетку в один су за карамельки и вернулась к Лине. На следующее утро, направляясь дальше на юг, я прошла мимо твоей лавки. Ты был занят – расставлял на полке какие-то коробки, стоя ко мне спиной. Я вообще-то не из робких: будь это не ты, а любой из тысячи других, я вошла бы как ни в чем не бывало: «Привет! Я заходила вчера вечером, помните?» А вот тебя окликнуть не решилась. И, когда ты обернулся, отступила в сторону, чтоб остаться незамеченной. А между тем мне так хотелось, прежде чем покинуть эту деревню, увидеть твою улыбку и подарить тебе свою… Какие мы иногда бываем глупые, правда?

Глава седьмая
Медведь

Когда передо мной стеной встал Лес Забвения с его огромными темными елями, я не почувствовала никакого страха.

В самом деле, Томек, этого леса можно испугаться, только если знаешь, что в нем скрывается. Ну а я-то не знала… Я понятия не имела ни о его магии, ни о медведях! Ты мне рассказывал, что не сразу решился войти в лес. Не подумай, что я задираю перед тобой нос, но я, помнится, ни секунды не колебалась. Пошла себе, как за грибами ходят. Без всякой опаски, честное слово!

И на первый взгляд я была права, что не осторожничала. Несмотря на гигантские размеры деревьев, выглядел этот лес приветливо. Дорога, устланная опавшей хвоей, была прямая, наезженная, солнечные лучи пробивались сверху сквозь ветви – чудесная прогулка, да и только! И ведь надо же, некоторые боятся леса! Ой-ой-ой, а вдруг серый волк! Я засмеялась при мысли о такой глупости. Мне бы живо расхотелось смеяться, если б я знала, что здесь водятся твари куда пострашнее волков…

Началось с того, что свет как-то померк. «Ну правильно, – подумала я, – деревья здесь гуще». Но скоро мне пришлось замедлить шаг: стало почти ничего не видно. И это при том, что еще и полдень не миновал… Потом резко похолодало, и меня пробрала дрожь. Как сейчас помню, в тот момент я сказала себе: «Ханна, ты дрожишь. Это от страха или от холода? От холода! Конечно, от холода! Какой страх, чего мне бояться? Я же не дитя малое!»

Я надела свою самую теплую куртку и двинулась дальше. Не сбиться с дороги… Главное – не сбиться с дороги…

Не знаю, сколько времени я так шла, стараясь не думать, забыть, где я нахожусь. Чтобы заглушить тревогу, я силилась занять свой ум дурацкой игрой: «Ханна, представь, что ты готовишь рисовый пудинг. Как ты это делаешь? Сосредоточься! Рисовый пудинг? Значит, так: кипячу молоко, добавляю ваниль для запаха, потом… Где я, куда иду? Такое чувство, будто я погружаюсь все глубже в ледяной мрак, такое чувство… Нет, об этом не думай! Добавляешь ваниль, а потом? Потом?.. Потом кладу в молоко рис – конечно, предварительно сваренный до полуготовности… Да, кладу рис… Но что я буду делать, если станет вообще ничего не видно? Если собьюсь с дороги и заблужусь? Если меня поглотит тьма?.. Закрываю кастрюлю крышкой… Не кричи, Ханна, только не кричи! Ты сама себя перепугаешь! Лучше следи за своим рисовым пудингом… смотри, чтоб не выкипел… Скоро можно подавать на стол… Чувствуешь, как вкусно пахнет?..»

Я собиралась добавить еще сахару, когда обо что-то споткнулась и упала. Встала, хотела продолжать путь, но под ногами больше не было дороги, только валежник да влажный мох. Дорога! Где осталась дорога? Теперь вокруг было совсем темно. Охваченная паникой, я заметалась, кинулась вправо, потом влево, опять упала, ободрала коленки. «Спокойно, Ханна! Что ты с ума сходишь? Не шарахайся куда попало! Так ты только покалечишься, потеряешь котомку…» Я прислонилась к огромному дереву и перевела дыхание. Дорогу я потеряла. Пусть так. Но она где-то тут, близко. Надо только поискать, проверить все направления. Этим я и занималась целый час, не меньше – двигалась на ощупь в одну сторону, возвращалась к своему дереву, двигалась в другую, и так без конца. Впору было лишиться рассудка! Дороги как не бывало… Оставалось только держать курс на юг. Я достала из кармана компас Иорима и поднесла его к самым глазам. Верная красная стрелка указывала на север. «Хоть ты не подведешь, – подумала я, – уж на тебя-то всегда можно положиться…» Я уже собиралась убрать компас обратно в футляр, как вдруг меня охватило сомнение. Я посмотрела подольше, держа компас неподвижно, – и чуть не упала в обморок: стрелка медленно, медленно поворачивалась, пока не остановилась, указывая ровно в обратную сторону! Остановилась всего на миг, потом опять пришла в движение. Она поворачивала то туда, то сюда, описывала три круга подряд, замирала, снова начинала крутиться… Я готова была завыть.

Не приходилось даже надеяться, что со временем рассветет, – ведь и так был белый день! Как же далеко он остался, чистый свет пустыни, который омывает барханы и заставляет жмуриться. Да существовал ли он вообще? Сейчас, сидя на сыром мху с обезумевшим компасом в кармане, я в этом почти усомнилась… Но ведь где-то там, вверху, он был, свет, там, над кронами этих огромных деревьев. Свет, тепло, жизнь… Надо было только до них добраться! «Давай, Ханна, карабкайся к свету!» Я повесила котомку на шею и взобралась на нижние ветки. Потом на следующие. Особых усилий и не потребовалось, взбираться было не намного труднее, чем по приставной лестнице. Ко мне начала возвращаться надежда – и тут появился он… Медведь. Слух у меня тонкий, но его приближения я, честно признаться, не слышала.

От ужаса я чуть не кувыркнулась вниз. Это какого же он был роста? Я успела подняться на добрых двенадцать метров от земли, а его голова была почти вровень с моей! Я замерла, не смея дохнуть. Медведь был от меня на расстоянии вытянутой когтистой лапы, одного взмаха которой хватило бы, чтоб растерзать меня в клочки. Я слышала его хриплое дыхание, прямо в лицо мне разило из его зловонной пасти. Кое-что, однако, вызывало недоумение: почему он не шевелится? Что за странная неподвижность? Я не понимала, в чем дело. Но тут он приоткрыл веки, и в зарослях шерсти обнаружились глаза – два бельма: мертвые глаза! Зверь был слеп! Я сидела в нескольких сантиметрах от него, а он меня не видел!

«Мужайся, Ханна, наберись терпения и жди, только ни звука… В конце концов уйдет же он…» И я ждала. Долго…

Иногда медведь склонял набок свою огромную голову, настороженно прислушиваясь. Поводил ушами. Он что-то угадывал, этот чудовищный зверь, сомневаться не приходилось. Он знал, что я здесь. Он ждал только, чтоб я обессилела, выдала себя каким-нибудь стоном, вздохом. «Даже и не мечтай! Я тебе не по зубам, мишка! Орясина блохастая! Стопудовая вонючка! Если меня кто когда и съест, то разве что с моего согласия, и уж никак не ты! Пошел вон!»

Я так разозлилась, что это «Пошел вон!» у меня невольно вырвалось вслух. Боже милостивый, что же я наделала! В тот же миг медведь резко выбросил лапу в мою сторону. С такой силой, что дерево пошатнулось! Сучья толщиной с меня так и брызнули во все стороны, словно мелкие щепки. Тот, на котором я сидела, обломился, я едва успела ухватиться за другой. Теперь я висела в воздухе прямо над медведем, разъяренным своей неудачей – на волосок не достал! Трудно представить более критическое положение. Тем более что, хоть я и вынослива, руки у меня не такие уж сильные. Хватка моя слабела… слабела… «На сей раз, Ханна, – сказала я себе, – это конец!»

А потом я увидела ухо… Отличное мохнатое ухо, раскрытое, как огромная раковина… «А, голубчик, хочешь что-нибудь услышать? Может, песенку? Ну, сейчас я тебе спою!» Я раскачалась и прежде, чем он успел как-то отреагировать, разжала руки и ухнула целиком в темную пещеру – в ухо медведя! Вцепилась обеими руками в длинную жесткую шерсть, чтоб не провалиться в самую глубину, и закричала. Уж это был крик так крик! Истошный. Пронзительный. Как только голос не сорвала. Медведь взревел от боли и бешено затряс головой. Я держалась цепко, и мне удалось не вылететь из уха. Однако знавала я места более приятные, чем этот вонючий грот. Похоже, господин топтыгин не имел привычки мыть уши каждое утро!

Потом он принялся кататься, тереться об мох – по крайней мере, я так предполагаю, потому что, разжав руки, я сразу очутилась на земле. И бросилась бежать – я бежала, бежала, не разбирая дороги, забыв и про север, и про юг, и про все на свете. «Беги, Ханна, беги! Если хочешь остаться в живых, беги со всех ног!» Я ничего не соображала, не знала, висит ли еще у меня на шее котомка, цела ли я, или медведь оторвал мне руку… Не чувствовала, как хлещут меня низкие ветки, как царапают колючки. Одно я знала: я еще жива и страстно желаю живой и остаться.

Чудеса все-таки бывают: оказалось, я бежала в правильном направлении. Выбравшись несколько часов спустя на опушку, я, должно быть, представляла собой жалкое зрелище. Полуобезумевшая, оборванная, исцарапанная, выбившаяся из сил… но живая!

Я вышла на равнину. Свет, великолепие цветов, их одуряющие ароматы захлестнули меня. «Как же хорошо быть живой! – думала я, пьяная от счастья. – Какое это наслаждение!» Передо мной до самого горизонта простирались дивной многоцветной мозаикой тысячи садов. Я нырнула в это море красок, ароматов… Прилегла отдохнуть под огромным, как парус, синим цветком. Я дышала полной грудью. «О, какая приятная усталость… какой сладостный отдых… Где я? У тебя на плечах, отец? Что это – птицы или цветы? Лепестки или крылья? Я засыпаю или умираю? У меня глаза слипаются, отец… Отнеси меня домой, пожалуйста…»

Глава восьмая
Ханнагома

«Это не моя ночная рубашка…» – вот первое, что я подумала, когда проснулась. У меня такой никогда не было. До того уютная, до того мягкая на ощупь, и пахло от нее чистотой. Еще прежде, чем открыть глаза, я по этой рубашке поняла, что здесь мне нечего бояться, что ничего дурного против меня не замышляют. Сидевшая у моего изголовья женщина, толстушка с пухлыми веснушчатыми щеками, смотрела на меня с ошеломленным видом.

– Вы… вы проснулись?

Я была удивлена не меньше.

– Да… А где я?

В руках у нее была книжка с картинками, хорошо мне знакомая. Мне ее читали в детстве: «Жили-были дровосек с женой, и было у них семеро детей…»

– Вы у нас… – пролепетала женщина, – я имею в виду, в деревне Парфюмеров… Мы вас подобрали на равнине три дня назад. Я собиралась вам читать… только начала… Господи, вот счастье-то! Вы – первая, кого я разбудила! За пятьдесят лет! При том что я вызываюсь читать даже не в свою очередь… Простите, не могу удержаться от слез… Я должна скорее сообщить… О, как я счастлива! Как ваше имя? Я первая должна его узнать.

– Меня зовут Ханна.

– Спасибо, Ханна! Вы, главное, лежите, не вставайте! Сейчас позову Эзтергома…

– Эзтергома?

– Да, он у нас главный. А меня зовут Перлигома.

И она скрылась за дверью.

Комната была скромная, но уютная и приветливая – чувствовалась заботливая рука: на прикроватном столике кружевная салфетка, на окне занавески в цветочек. Я соскочила с кровати и обнаружила, что мои раны и ссадины на руках и ногах обработаны и перевязаны. Только я успела заглянуть в шкаф и найти свое платье, заштопанное, выстиранное и выглаженное, как в дверь постучали. Я поскорей шмыгнула под одеяло. Вошла Перлигома, а за ней маленький седобородый старичок. Перлигома была в таком волнении, что смех у нее мешался со слезами.

– Уверяю вас, господин Эзтергом, только я произнесла «Жили-были…», как она открыла глаза! Представляете, едва я успела сесть и открыть книгу! Ах, мадемуазель Ханна, я вам обязана счастливейшей минутой моей жизни! Теперь я могу умереть спокойно…

– Полно, госпожа Перлигома, – укорил ее старичок, – возьмите себя в руки! До сих пор вам не везло, но вот ваше упорство наконец вознаграждено! – Потом обратился ко мне: – Простите, мадемуазель, для вас это китайская грамота… Но я все вам объясню сегодня же вечером за добрым угощением. Вы любите блины?

Но сначала, Томек, я должна была ждать, пока перед моей кроватью пройдет добрая половина жителей деревни. Ну и процессия! Столько больших круглых голов с пухлыми щечками, столько дружелюбных улыбок… Некоторые дети были такие коротышки, что их глазенки таращились чуть выше края кровати. Я всех благодарила как могла и с трудом удерживалась от смеха. Перлигома – та стояла у двери и утирала слезы уже вторым насквозь промокшим платком. Многие, прежде чем выйти, обнимали ее:

– Поздравляю, госпожа Перлигома!

– Браво, госпожа Перлигома! Уж кто заслужил, так это вы!

Как и ты, Томек, я в тот же вечер должна была умять десяток, а то и больше, блинов в деревенской харчевне. Но нельзя не признать, что это не самая тяжкая повинность. И как они у этих Парфюмеров получаются такими вкусными? Ты пробовал блины с кленовым сиропом? А с шестью сырами?

Так вот, проспала я, выходит, всего три дня. По словам Эзтергома, это очень мало. Он рассказал мне про Мортимера, которого они будили больше шести лет. Спорю на что угодно, он рассказывает про него всем и всякий раз, я уверена, так же от души смеется.

– А бывало, чтоб кто-нибудь спал еще меньше, чем я?

– О, конечно! Несколько лет назад мы подобрали одну девушку, молоденькую, немногим старше вас. Женщины вымыли ее, надели на нее ночную рубашку и уложили в Комнате Сна. Потом они позвали меня, потому что по традиции первым должен читать я. Потом меня сменяют другие – мужчины, женщины, дети, которые уже умеют читать, и каждый исполнен надежды, что удача выпадет ему, что именно он найдет Пробуждающие Слова. Обычно я читаю около часа. Для первого чтения, как сейчас помню, выбрали «Несуществующий цветок» нашего великого поэта Эгома. Только я сел у изголовья, как случилось невероятное: девушка открыла глаза! До этого дня пробуждение никогда не совершалось так быстро. По словам тех, кто при этом присутствовал, достаточно оказалось одного только шелеста страниц! Другие утверждали, что она проснулась, когда я прокашлялся перед тем, как начать читать… Как бы то ни было, побить этот рекорд вряд ли удастся. Во всяком случае, не с тем молодым человеком, который спит сейчас в соседней с вами комнате.

Я вздрогнула.

– С молодым человеком?..

– Да, мы подобрали его позавчера. Можно подумать, он следовал за вами, немного только отстал… Да что ж вы прямо задохнулись, вот, выпейте глоточек сидра…

Знаешь ли ты, Томек, какой ты красивый, когда спишь? Уж я-то это знаю лучше, чем кто-либо, ведь я смотрела на тебя целую неделю! Я пыталась проникнуть в тайну, которую скрывали твои сомкнутые веки: где ты сейчас? Что тебе снится? Потому что тебе что-то снилось, я видела. Но что? Твои маленькие шкафчики? Дорога, проходящая под твоим окном? А может, девочка с карамельками?

– Если это так, – говорила я тебе тихо-тихо, – если это меня ты видишь во сне, тогда открой глаза: вот она я. Между тобой и мной – одни лишь твои веки…

Но у тебя хоть бы ресница дрогнула. И вот я читала, читала… Первое время – почти скороговоркой, так не терпелось мне найти Пробуждающие Слова. Потом сбавила темп. Вообще читать надо не спеша. Ведь в музыке не станешь ускорять мелодию?

Частенько кто-нибудь стучал в дверь:

– Мадемуазель Ханна, вас ждут в библиотеке… на парфюмерной фабрике… в мэрии…

И, поскольку я не спешила принять приглашение:

– Не беспокойтесь, кто-нибудь почитает вместо вас. У нас спящего никогда не оставляют одного!

Или так:

– Мадемуазель Ханна, вредно так долго читать, вы себе зрение испортите. И вообще, вас зовут в харчевню, пора обедать!

Ты обратил внимание, Томек, что у Парфюмеров всегда «пора обедать» – или завтракать, полдничать, ужинать? На их блинах и пирожках я в несколько дней набрала все килограммы, что потеряла за время путешествия. И еще сколько-то сверх того! А на Празднике Пробуждения я за один вечер выпила больше сидра, чем за всю предыдущую жизнь. А что касается местных парней, то они в очередь выстраивались, чтоб пригласить меня в гости или на прогулку. За мной постоянно увивалось не меньше двух. В то утро, когда я отправилась дальше, я нашла у себя под дверью трогательное письмо примерно такого содержания: «Зачем тебе уходить? Оставалась бы в деревне. Мы бы тебя звали Ханнагома, и я бы на тебе женился. Как тебе такое предложение?»

А подписаться он забыл. Карандашом на обороте я написала ответ:

«Благодарю за предложение, но, увы, я должна продолжать путь. Что касается женитьбы, я уверена, тебе, такому предприимчивому, не трудно будет найти другую девушку, которая тебя полюбит…»

«…И которая не будет на голову выше тебя!» – добавила я мысленно, но этого писать не стала.

Я прочитала тебе, Томек, почти всю толстенную книгу «Тысяча и одна ночь». Больше восьмисот страниц. Иногда я теряла нить повествования и давала словам течь своим чередом, не вникая в их смысл. А иногда, наоборот, до того вникала, что сама становилась Шахерезадой. Я лежала рядом с султаном Шахрияром и рассказывала, чтоб остаться в живых. У наших ног бодрствовала на своем ложе моя сестра, верная Дуньязада… Чем ближе к концу, тем неспешнее я читала. Понятное дело, оттягивала момент, когда уже больше не буду тебе читать. Особенно медленно я прочла последние слова последней фразы:

…и жили они блаженнейшей и приятнейшей жизнью, пока не пришла к ним Разрушительница наслаждений и Разлучительница собраний…

Очень красивая настала тишина, когда я умолкла. А потом я закрыла книгу и вышла из комнаты. В тот же вечер в библиотеке я написала письмо, которое Эзтергом передал тебе, когда ты проснулся.

На следующий день – день моего отъезда – парфюмеры завалили меня подарками.

– Прошу вас, не надо, – говорила я, – мне столько в жизни не унести!

Приняла я только наименее громоздкие. От Перлигомы – книжку «Мальчик-с-пальчик» на память о ней и о моем Пробуждении… Еще от Пепигомы – флакончик с ароматом «Три абрикоса, выпадающие из переполненной корзинки воскресным утром»…

Между тем как одноконная повозка увозила меня к океану, а Парфюмеры махали мне платками, я думала только о тебе, все еще спящем, о тебе, которого я второй раз оставляла позади, и говорила себе: «Если когда-нибудь мы снова встретимся, мой маленький бакалейщик, я с тобой больше не расстанусь…»