Текст книги "Река, текущая вспять"

Глава восемнадцатая
Возвращение

Томек и Ханна долго возвращались от Священной горы к океану, потому что не могли спуститься по реке так же, как по ней поднялись, на плоту.

Однажды утром они оставили своего приятеля Приставалу под деревом с белками. Пока медведь спал, они тихо собрали вещи и ушли без него. У Ханны сжималось сердце, но так было лучше для всех. Приставала был бы слишком несчастлив вдали от деревьев, на которых растут абрикосы со вкусом лакрицы.

По скале они шли как можно быстрее, постоянно думая о том, как бы не опоздать и как бы «Отважный» не отплыл без них. И какова же была их радость, когда они увидели впереди повозку, которой управлял сам Бастибалагом. Храбрый капитан не только прождал Томека на день больше обещанного, но и сам отправился им навстречу. Он прижал детей к груди, нежно, как своих собственных. К тому же он не ожидал встретить Ханну – глаза его наполнились слезами.

«Отважный» беспрепятственно достиг Существующего острова. Так он теперь назывался, объяснил Бастибалагом. На Существующем острове Томек и Ханна смогли отдохнуть несколько дней от своих подвигов, а потом снова отправились в путь. Но на этот раз «Отважный» шел во главе невиданной доселе в здешних морях эскадры. Шестнадцать кораблей под снежно-белыми парусами следовали за ним. На борту хватило места всем обитателям Существующего острова.

Как только на горизонте показался берег страны Парфюмеров, все корабли, кроме «Отважного», бросили якорь, и он вошел в порт один. Появление остальных вызвало бы слишком сильные эмоции у маленьких парфюмеров, которых еще не успели предупредить. Следовало им все объяснить, подготовить к невероятному событию. Лишь на следующий день шестнадцать парусников подошли к берегу и высадили всех обитателей Существующего острова. Затем последовали – представьте себе – душераздирающие сцены. Маленькие храбрые парфюмеры умели улыбаться в горе и печали и, наоборот, плакали навзрыд, когда их переполняла радость.

Пепигома вовсе не расстроилась, когда увидела Томека и Ханну, взявшихся за руки, потому что у нее самой появился жених, такой же пухленький, жизнерадостный и милый, как она. В последующие дни все предавались лени. В огромном количестве ели блины с салом, пили сидр, танцевали и пели. Однажды вечером Томек сказал Ханне, что хотел бы уехать, потому что боится не застать Мари на краю Леса Забвения. И еще потому, что очень хочет с ней повидаться. Они покинули деревню на следующий день, пообещав скоро вернуться. Эзтергом повторил, что Томек и Ханна стали для них как дети и навек останутся в сердцах парфюмеров. Он снабдил их специальными затычками для носа. С ними детям можно будет не опасаться ароматов в поле.

Переход через поле оказался легким, и оба бодро прошагали все утро. Ближе к полудню Томек спохватился:

– Ханна! Мы забыли что-то очень важное!

С этими словами он достал из кармана один из вышитых носовых платков, на котором был завязан узелок.

– Что ты хочешь вспомнить? – поинтересовалась Ханна.

– Что-то, о чем я не помню, но не должен забывать…

Ханна захлопала глазами.

– Томек, ты уверен, что затычки на месте? Ты ничего не нюхал?..

– Ничего, – весело ответил Томек. – Все просто. Мари зашла сейчас в Лес Забвения и в ту же секунду пропала из нашей памяти. Вот мы и забыли, что нам надо ее подождать… Узел означает, что кто-то придет и его надо подождать! Понимаешь?

Ханна оценила его уловку. Когда они шли среди цветов-«парусов», Томек очень испугался: Ханна вдруг зашаталась.

– Нос! – прокричал ей Томек. – Заткни ноздри!

Но Ханна уже не держалась на ногах. Она упала навзничь и закрыла глаза. Томек подбежал и приподнял ей голову.

– Ханна! Умоляю, очнись!

Но она уже погрузилась в глубокий сон. Томек захватил с собой запасные затычки и теперь засунул одну из них взамен выпавшей. Потом он попытался вспомнить, какие Пробуждающие Слова нашли для Ханны парфюмеры. Эзтергом точно говорил ему… Старик еще добавил, что их нашли очень просто… И она сразу проснулась. Томек наклонился над Ханной и нежно прошептал ей на ушко:

– Жили-были…

Малышка открыла глаза, потянулась и с улыбкой сказала:

– Томек… Зачем ты меня разбудил, я видела тебя в прекрасном сне…

Несколько часов спустя на горизонте показалась черная полоса – Лес Забвения.

– Смотри, – заметила Ханна, когда они дошли до первых деревьев. – Похоже, могила…

– Это могила Пита, – ответил Томек. – Пит…

Он хотел объяснить, но не сумел. Что-то ему мешало. Он спросил у Ханны, не рассказывал ли он раньше о Пите. Она ответила, что рассказывал, но сейчас она ничего не помнит. Будто в памяти образовался пробел.

Они разожгли костер и съели то, что им дали в дорогу парфюмеры. После еды, вытирая руки платком, Томек замер.

– Посмотри, Ханна… Узелок…

– Точно, – вспомнила она, – это значит, что кто-то скоро придет из леса и его надо подождать…

Ночью никто не пришел и на следующий день тоже. Они собирались поужинать, когда до них из леса донесся какой-то шум. Будто повозка ехала по дороге. Потом они расслышали радостный голос, поющий:

 
Наш бе-е-едный ослик бо-о-олен –
Болят у него ножки…
 

Томек так обрадовался, что закричал «Мари!» задолго до того, как она вышла из Леса Забвения.

Трое друзей болтали у костра до поздней ночи. Кадишон, который за это время лишился одного уха, стоял, подремывая, в сторонке. Следующее утро они провели рядом с Питом, а потом все четверо отправились в Лес Забвения. На этот раз медведи не показывались, и путешественники спокойно пересекли лес. Мари провожала Томека и Ханну еще несколько километров. Но потом их пути расходились, и они распрощались. Глядя, как дети уходят, держась за руки, Мари крикнула им вдогонку:

– Удачи вам, детки!

Они шли бодрым шагом, но к ночи так и не добрались до деревни Томека. Им пришлось еще раз заночевать под открытым небом, и прибыли они лишь на следующее утро. Сперва они наведались в лавку старого Ишама, потому что у него хранились ключи от бакалеи, к тому же Томеку не терпелось его повидать. Старик, как обычно, сидел по-турецки на полу.

– Здравствуй, дедушка! – позвал Томек издалека.

Ханна осталась на улице. Она не хотела мешать встрече.

Ишам увидел Томека и не поверил своим глазам, а когда убедился, что не грезит, всплеснул руками и тихо произнес:

– Сынок, сынок… Как ты возмужал! Уехал ребенком, а вернулся мужчиной… Дай мне тебя обнять…

Томек подбежал к нему, встал перед ним на колени и прижал его к груди. Потом, отстранившись, вытер слезы и грустно промолвил:

– Прости меня, дедушка, но я не смог принести тебе воды из реки Кьяр… Я…

Ишам улыбнулся:

– Успокойся, сынок, я бы все равно ее не выпил. Не печалься. Если бы пришлось выбирать между флягой этой воды и кусочком нуги, я бы предпочел нугу. Понимаешь, я не смогу жить вечно. Я долго не проживу. Я держался, чтобы увидеть тебя. Теперь ты здесь, мне этого достаточно. Больше от жизни мне ничего не надо…

– Но, дедушка, ты мне нужен! Я хочу, чтобы ты остался!

– Чтобы я остался? Для тебя я постараюсь. Видишь ли, Томек, я уже ни на что не годен. У меня болят кости. Мне будет лучше в твоей памяти, чем на сквозняке в лавке. И раз уж мы затронули эту тему, я тебе кое-что скажу. Слушай внимательно, потому что повторять я не буду. Когда я умру, Томек, поплачь немного, если не сможешь иначе, но недолго, прошу тебя. Можешь изредка наведываться ко мне на могилу… словом, пойми, что меня больше нет. Если захочешь меня повидать, посмотри вокруг. Ты увидишь деревья, качающиеся на ветру, лужи, птичку или резвящуюся собаку – я буду в них, Томек. Вот и все. Не забывай того, что я тебе сказал. А теперь расскажи мне о прекрасной барышне, которая прячется снаружи… Ты ее не представил.

Через час, открывая дверь бакалеи, Томек поразился.

– Бог мой, как же здесь тесно… – повторял он снова и снова. – Как же здесь тесно…

А Ханна даже теперь, через год, вспомнила, что лежит в каждом шкафчике.

– В этом – игральные карты, тут – картинки с кенгуру, а там – песок из пустыни в маленькой скляночке…

Она погостила еще несколько дней и однажды утром сообщила Томеку, что уезжает. Она очень хотела повидать приемных родителей и особенно сестренку.

– Ты скоро вернешься? – поинтересовался Томек.

Увидев, как он расстроился, она сняла перстень, в котором лежала капля воды, и отдала ему.

– Возьми, я его оставляю. Так ты будешь уверен, что я вернусь. Я только заберу амадину. Скоро я приеду обратно. Обещаю.

И она уехала.

Эпилог

Ханна вернулась через три недели, утром, когда Томек только открывал лавку. Она распахнула дверь, впустив с собой свет. На плече у нее сидела маленькая амадина.

– Ханна! – вскричал мальчик, и его сердце запрыгало от радости.

Они немного поболтали, потом Томек сходил за перстнем. Ханна открыла камень и выкатила капельку на ладонь. Потом другой рукой взяла амадину и посадила рядом.

– Пей, птичка моя, пей… – нежно произнесла она.

Птаха немного посомневалась, а потом все произошло быстро: она наклонилась к капельке, блестевшей, словно жемчужина, забрала в клюв и одним движением проглотила.

– Теперь она никогда не умрет… – прошептала Ханна.

– Никогда, – повторил Томек.

Они посадили птичку в деревянную вольеру, которую Томек смастерил на прилавке. Ханна молча наблюдала за амадиной, а потом тихо сказала:

– Знаешь, Томек, мне в голову пришла забавная мысль…

– Какая? – спросил мальчик.

– В тот момент, когда она проглотила капельку, мне показалось, что река Кьяр потекла обратно… Она текла вспять только ради одной-единственной капли воды. Чтобы та когда-нибудь оказалась в клюве маленькой амадины… Теперь все закончилось…

Томек слушал как завороженный.

– Ты хочешь сказать… все, что мы видели, исчезло?

– Не знаю… Может быть… Так странно…

Томек вспомнил о тех чудесах, которые они видели по дороге: Лес Забвения с медведями, огромные синие цветы-«паруса», Несуществующий остров, ставший Существующим, колдунью на качелях, деревья с белками-шишками…

– Будто мы видели сон… – продолжала Ханна. – К тому же мы ничего с собой не принесли. Ушли с пустыми руками и пришли ни с чем…

Радостная улыбка озарила лицо Томека, и он побежал в пристройку.

– Ханна, я все-таки кое-что привез. Я не осмеливался тебе показывать, но, по-моему, время пришло.

Он протянул ей флакончик с ароматом, приготовленным Пепигомой.

Ханна вытащила пробку и глубоко вдохнула. Она увидела холм, танцоров и музыкантов, увидела скамейку, на которой они сидели с Томеком, среди друзей, под дождем из цветочных лепестков…

– Томек… – прошептала она.

– В этот раз ты останешься? – взволнованно спросил Томек.

– Навсегда… – ответила Ханна.

В этот момент, сидя на жердочке, маленькая амадина зачирикала первую песню вечности.

Ханна

Моей матери

Пролог

Однажды я написала тебе, Томек, что, прежде чем я зашла в твою лавку, со мной случилось много невероятных приключений. И еще более невероятные пережила я, пока ты спал долгим сном в деревне Парфюмеров, а потом плыл через океан. Ты часто спрашивал, где я была все это время, что делала. Пришло время все тебе рассказать.

Но прежде чем начать историю моего путешествия, хочу сказать тебе, что никто никогда ее от меня не слышал и не услышит. К чему? Мне бы не поверили. Подумали бы, что я сочиняю, или что мне это приснилось, или, может быть, что я сумасшедшая.

Один ты, Томек, мне поверишь – после всего, что мы пережили вместе.

Эта история – лучший подарок, какой я могу тебе сделать. Конечно, есть еще тысяча прекрасных вещей, которые я могла бы тебе подарить: например, крохотные лошадки, которые скачут по ладони, – слыхал о таких? А флейта, которая ночью иногда играет сама собой? А цветок, который никогда не вянет? А говорящий камень? Я бы подарила тебе все это, если бы могла. Но знай, ни один из этих подарков не сравнится с историей, которую я тебе расскажу. Тебе одному, потому что ты – самое дорогое, что у меня есть.

Не задавай ни одного вопроса. Только слушай, как слушал бы музыку. Не беспокойся, я ничего не пропущу. Ни малейшей подробности. А когда доскажу – все, рот на замок. Больше я об этом никогда не заговорю.

А теперь слушай.

Глава первая
Птичья ярмарка

Вспомни, Томек, письмо, которое я оставила тебе в деревне Парфюмеров. Там я рассказала, как мой отец когда-то купил мне амадину в нашем северном городе.

Это было весенним утром. Помню, как я сидела у отца на плечах, гордая, как королева, в сутолоке птичьей ярмарки. Там было все, что только есть в мире пернатого. Изящная птица-лира, сидящая на высоко поднятой руке продавца. Тысячи неразлучников в разноцветных клетках. Страус, которого продавец вел за собой на поводке, как поводырь – ручного медведя. Ослепительно яркие ара, голубки, белые, как снег, ткачики… Все это свистело, щебетало, ворковало, пищало, пело. Вот говорят, что дети не сознают своего счастья. Я свое сознавала. Для меня оно было вполне определенным: счастье – это когда тебе шесть лет, ты сидишь у отца на плечах, держась за его голову, смотришь сверху на город, ошалевший от гомона и многоцветья, а главное – имеешь право выбрать из всех птиц, какие есть на свете, ту, которую мы унесем домой.

«Какую птичку ты хочешь, Ханна? Какая тебе больше всего нравится?»

Такой вопрос задавал мне отец каждый год с самого моего рождения. И каждый год я показывала пальцем: «Хочу вот эту, хочу вон ту…» Он тут же ее покупал, не глядя на цену, и я подсаживала ее в большую клетку к прочим.

Почему в этот год я все никак не могла решить, чего хочу? Трудно сказать. Во всяком случае, был уже полдень, а я все еще не выбрала. Было очень жарко, так что отец свернул в затененный проулок, подальше от толчеи, и мы присели на каменные ступени ближайшего крыльца.

– Посидим тут немножко, – сказал он, – передохнём.

Там рядом уже сидел какой-то человек, а между колен у него стояла ивовая клетка. Мне хватило одного взгляда.

– Хочу вот эту.

– Кого «эту»? – рассеянно отозвался отец, который не заметил ни человека, ни клетку.

– Вот эту птичку.

Это была маленькая амадина, вся бирюзово-синяя, а горлышко ярко-желтое. Никогда не видела я такой красивой птицы. Я влюбилась в нее с первого взгляда.

Продавец, тощий старик, взял клетку и поставил передо мной, чтоб я могла получше рассмотреть птичку. Похоже, он был не слишком разговорчив.

– Сколько она стоит? – спросил отец.

– Пятьсот тысяч ливров плюс бутылка рома, – преспокойно заявил старик.

Мы не поняли, и он пояснил:

– Пятьсот тысяч ливров – столько стоит птица. А бутылка рома – в утешение мне, что я ее теряю. Потому что эта амадина – не просто птица. Это принцесса, заколдованная больше тысячи лет назад. Посмотрите, какой у нее клювик, какие глаза. Она хотела бы заговорить, рассказать нам свою историю. И не может. Только поет.

Я прильнула лицом к самой клетке, а птичка словно заклинала меня: «Это правда! Правда! Верь!»

Отец молчал. Он переводил взгляд с продавца на клетку, с клетки на продавца. Только было открыл рот – наверное, хотел поторговаться, – как продавец снова заговорил:

– Я старый человек и не могу больше работать. Эта птица – все, что у меня есть. Вот почему я прошу за нее пятьсот тысяч ливров и ни на грош меньше. Плюс бутылка рома…

Тогда мой отец, который сошел с ума от счастья, когда я родилась, – я тебе это уже говорила, Томек, – тогда отец еще раз сошел с ума. Он попросил продавца приберечь птичку, пока он соберет деньги. В одну неделю он распродал все: дома, стада, землю, мебель, свою одежду, одежду моей матери и братьев, все до последней простынки… Потом, поскольку этого оказалось недостаточно, он обратился к ростовщикам. И мы купили птицу.

Мать этого не могла стерпеть, она ушла с моими братьями, забрав с собой то немногое, что еще оставалось. Оставила только амадину. Мы с отцом поселились в убогой лачуге. Отец нанялся на работу: три года он возил ручную тележку по улицам нашего города, а они очень крутые. Однажды утром он просто не встал. Загнал себя до смерти. Мне было всего девять лет. В это утро кончилось мое детство.

Меня взяли к себе дальние родственники. Увезли в южный город, белый и мирный. И дом у них был такой же, как город: белый и мирный. Это было как раз то, в чем я нуждалась, потому что в нашей лачуге я за недолгое время превратилась в настоящего звереныша. Мне пришлось заново учиться аккуратно есть, умываться каждый день, прятать когти… Приемные родители были очень терпеливы со мной.

Их дочке по имени Хода было три годика, когда я там появилась. Она стала для меня сестренкой, которой у меня никогда не было. Мне жилось у них счастливо. Они окружили меня любовью и заботой. И все же иногда, когда я ложилась спать, мне вспоминался отец и накатывало горе. Тогда я шла к амадине, и она утешала меня. Так было до того ужасного дня, когда я нашла ее под жердочкой дрожащую, совсем больную. Я согревала ее в ладонях, я умоляла ее:

– Не покидай меня… Если ты умрешь, у меня ничего больше не останется от того, что было…

Из глубины ее черных глазок маленькая тысячелетняя принцесса взывала ко мне: «Не дай мне умереть… Только ты знаешь, кто я есть. Помоги мне…»

Прошло несколько ужасных дней. Каждое утро я боялась обнаружить ее безжизненной и холодной. Она в конце концов оправилась, но я с тех пор жила в страхе. Мне невыносимо было думать, что я могу ее потерять. Это значило бы потерять вместе с ней маленькую принцессу, потерять девочку, которой я была раньше, потерять все, что осталось у меня от отца.

А потом я услышала того сказочника на площади. Он рассказывал о реке Кьяр, которая течет вспять, о ее воде, которая дает бессмертие.

– Она где-то далеко, далеко на юге, – говорил он, – за песками горючими, за морем-океаном… И чтоб найти ее, надо лишь отважиться и не терять мужества…

Я приняла решение в тот же день… Знаю, это кажется сумасшествием. Но я и есть немного сумасшедшая. В отца, наверное.

Я отправилась в путь в начале лета, когда ночи совсем короткие. Тихонько вылезла из постели в одной рубашке, бесшумно собрала то немногое, что припасла в дорогу: шерстяное одеяло, мои скудные сбережения, завязанные в платок, фляжку и котомку со всякими нужными мелочами, такими как расческа, зеркальце, школьная тетрадка, карандаш… Туда же я положила кое-какую теплую одежду и запас еды на два дня.

Потом я оделась. Крадучись подошла к спальне приемных родителей. Дверь была закрыта. Я прижалась к ней лбом и прошептала:

– До свидания.

Я им писала, написала не меньше десятка писем, но все порвала. Как объяснишь взрослым, что в двенадцать лет уходишь одна в ночь и это не безрассудство?

Потом я зашла в спальню Ходы.

– Хода, Хода, проснись! – пошептала я, гладя ее круглую теплую щечку.

Она открыла один глаз и улыбнулась мне, еще не совсем проснувшись.

– Хода, слушай, я ухожу. На некоторое время. Но я скоро вернусь, обещаю. Завтра скажешь это родителям и поцелуешь их за меня, ладно?

Она кивнула – да, она это сделает, – но я еще спросила для верности:

– Что ты утром сделаешь?

– Поцелую за тебя папу и маму, – послушно отрапортовала она.

– Правильно. А что ты им скажешь?

– Что ты скоро вернешься… – Она зевнула и повернулась на другой бок.

– Правильно, а теперь спи…

Когда я ее поцеловала, она уже спала. Я подошла к клетке с амадиной. Я не стала снимать ткань, которой она была прикрыта, боясь, как бы птичка не запела. Только опустилась на колени и прошептала:

– До свидания, птичка моя. Я иду искать для тебя воду, которая дает бессмертие. Я принесу ее и дам тебе выпить капельку. Дождешься меня? Обещаешь?

В ответ – ни звука, ни шороха, так что я не удержалась и просунула палец под ткань. И тут же почувствовала, как птичка поклевывает мне ноготь.

– Ты говоришь «до свидания»? Ты знала, что я собираюсь уйти?

Она подставила шейку, чтоб я ее погладила.

– Это значит, ты будешь ждать? Постараешься дождаться?

Наконец я перекинула через плечо скатанное одеяло, взяла котомку и вылезла в открытое окно моей комнаты.

Ночь была еще светлая и очень теплая. Я поспешила к площади, от которой отходят дилижансы. Уже на подходе к ней слышно, и чем ближе, тем явственнее, как фыркают лошади, перекликаются кучера, с грохотом забрасывают на крышу багаж. Это манит в дорогу даже тех, кому никуда не надо.

– Куда едем, барышня?

Я покраснела. Всего четверть часа, как из дома, а ко мне уже обращаются как к взрослой девушке! Сперва я и не разглядела этого парня, только смеющиеся глаза да встрепанную рыжую шевелюру.

– Я еду… еду на юг, – сказала я.

– Далеко?

– Да…

– Может, до самого Бан-Байтана?

Это была скорее шутка, чем взаправдашний вопрос. И парню она как будто казалась очень смешной. Он стоял около дилижанса, запряженного парой смирных черных лошадей.

Бан-Байтан… Я не раз слышала это название от приемного отца. Означало оно «очень далеко». Что-то вроде «куда ворон костей не заносил». Так что я даже и не знала, существует ли на самом деле такое место. Не понимаю, что тут на меня нашло. То есть нет, прекрасно понимаю: я не люблю, когда надо мной смеются, и мне захотелось заткнуть рот этому парню.

– Вот именно. Я еду в Бан-Байтан.

На миг он онемел, потом вскочил на козлы к кучеру, который сидел в ожидании, закутанный в просторный черный плащ. Парень что-то ему сказал, и кучер обернулся и уставился на меня. Он был очень стар. Морщины, глубокие, как овраги, прорезали его лицо. Парень и кучер еще немного поговорили между собой. Я гадала, что бы могло означать это тайное совещание. Что они там обсуждают? И почему старик всматривается в меня с таким любопытством? В конце концов парень соскочил с козел:

– Вы правда едете в Бан-Байтан?

Я даже отвечать не стала. Только пожала плечами: «Ну да, а что тут такого удивительного? Почему бы мне не ехать в Бан-Байтан? Хватит глазами хлопать, делайте лучше свое дело».

Парень еще помялся, но, видя мою решимость, сдался.

– Прекрасно, мадемуазель. Загрузить ваши вещи на крышу или предпочитаете оставить их при себе?

– При себе.

– Как скажете, мадемуазель.

Я была довольна, что он сменил тон, однако осмотрительности не утратила и, когда он подхватил мою котомку, спросила:

– Сколько с меня?

– Нисколько. Ровным счетом ничего. Обопритесь на мое плечо, подножка у этого старого рыдвана довольно высокая.

Нисколько? Мне бы следовало заподозрить неладное: «Осторожно, Ханна, это может оказаться опасным, берегись». Я попробовала испугаться, но не получилось. Этот рыжий парень не был плохим. Я такие вещи чувствую. Едва я уселась в дилижанс и обнаружила, что других пассажиров нет, как он уже тронулся. По запруженной площади лошади шли шагом, потом на более свободных улицах перешли на рысь. Немного погодя мы проехали мимо нашего дома. Быть может, моя приемная мать сейчас повернулась на другой бок и подумала сквозь сон: «А, это проезжает дилижанс на юг…» Я чуть не застучала в стенку, чуть не крикнула: «Подождите! Стойте… Это была ошибка… Я не хочу уезжать… Дайте мне сойти!»

Но ничего этого я не сделала.

Мы миновали предместья, потом и последние огни остались позади. И дилижанс покатил все глубже в светлую ночь по прямой, как стрела, дороге, ведущей на юг.