Текст книги "Река, текущая вспять"

Глава четырнадцатая
Вода из реки Кьяр

Шалаш Барнабе все еще стоял целехонький. Проходя мимо него, я улыбалась. Словно опять слышала его голосок: «В какой руке?» Немного погодя я вновь оказалась на развилке, перед которой остановилась в колебании осенью, почти полгода назад.

Дни, проведенные в пути, смешались у меня в памяти. Помню, шла холмами и долинами, лесами, вдоль ручьев. Помню, как обходила деревни стороной, чтобы меня опять не приняли за принцессу Бризеллу. Спала в каких-то сараях, спала под открытым небом, бывало, вовсе не спала. Помню жажду, помню голод. Впервые за все путешествие я по-настоящему голодала, и мне то и дело вспоминались «кукольные пироги» Этьенетты, только что из духовки, такие румяные и аппетитные. За то, чтобы запустить в них зубы, я отдала бы целое состояние – которого у меня, впрочем, не было…

Потом необходимость скрываться отпала – не от кого было. Растительность стала скудной. И ветер дул не переставая. Он сводил меня с ума. Долго я шла по бесконечному каменистому плато. По ночам находила себе убежище между скалами и урывала несколько часов сна. По правую руку, очень далеко, шумел океан. Теперь я знаю, Томек, что ты в это время шел там же, только берегом. Мы были так близко друг от друга, сами того не зная! Как и ты, я потеряла счет дням; как и ты, готова была отчаяться; и, как и ты, добралась наконец, обессилевшая и умирающая от голода, до чудесного леса, где на ветках растут белки. Там я наелась досыта гигантскими абрикосами, а особенно этим восхитительным пюре из плодов с черной скорлупой. Но всего удивительнее, как ты можешь догадаться, была встреча с Приставалой!

В ту ночь я уснула под деревом с белками, закутавшись в одеяло. А когда проснулась, почувствовала – что-то неладно. Или, вернее, как-то слишком ладно! Потому что спину мне не прохватывал предутренний холод, а что-то приятно грело. Как будто на меня накинули тяжелую меховую шубу. Только вот меховые шубы обычно не храпят, а главное, внутри у них никого нет! А в этой шубе кто-то был и мирно сопел мне в шею. Я чувствовала его теплое дыхание, слышала, как он блаженно урчит. Он словно говорил: «Как приятно подольше понежиться в постели! А спать-то как сладко!» У этого ленивого увальня не было ни клыков, ни когтей, и он не знал, что такое злоба. Я имела неосторожность почесать ему пузо, и он понял это так, что я избрала его спутником жизни и теперь мы будем неразлучны. И больше от меня не отходил.

В его-то обществе на следующий день я и вышла наконец к реке.

С самого утра я чуяла, что она близко. Я шла быстрым шагом, в такт частым ударам сердца. Приставала вперевалочку поспевал рядом, мусоля во рту фасолину со вкусом лакрицы, и поглядывал на меня с беспокойством: «Не знаю, куда ты так быстро идешь, но раз идешь, я с тобой…» Около полудня мы взобрались на очередной холм, и тут у меня захватило дух и я лишилась дара речи. Она была передо мной, у моих ног, широкая и безмятежная. И безмолвная. Река Кьяр, текущая вспять… Слова сказочника предназначались мне, я всегда это знала. И с первого же мига поверила в эту чудесную реку, иначе откуда бы взялись у меня силы упорно продолжать путь через горы, пустыню, лес, океан? Но теперь, когда я до нее добралась, когда я видела ее своими глазами, могла коснуться ее, испить ее воды, я чувствовала себя беспомощной и ни в чем не уверенной. И не с кем было мне разделить этот миг встречи с чудом. Разве что с Приставалой, но его это интересовало не больше, чем давно съеденная фасолина!

Я соорудила плот, такой, чтобы выдержал нас двоих, и мы отчалили. Плыли день или два, точно не скажу, по спокойной реке. Приставала так боялся воды, что почти не шевелился. Я гладила его, успокаивала:

– Да не бойся ты, Приставала, ничего же страшного. Или, может, ты плавать не умеешь?

Он печально смотрел на меня, и взгляд его как будто говорил: «Откуда же мне знать? Я никогда не заходил в воду! Это ты меня заставляешь проделывать черт-те что!»

А потом настал тот день, тот солнечный, дремотный послеполуденный час, когда я увидела на прибрежной скале стройную мальчишескую фигурку… Зрение у меня острое, и я уже издалека тебя узнала. Я вскочила на ноги и закричала – уж и не помню что. Я же не знала тогда твоего имени. Такое было огромное счастье – снова встретить тебя! Это значило, что ты искал меня, добрался сюда, до этих неведомых миру мест, преодолев все опасности, чтобы меня найти. Это значило, что я больше никогда не буду одна.

Что было дальше, ты знаешь не хуже меня, Томек, ведь мы вместе поднимались на Священную гору, вместе забрали капельку воды для моей амадины и вместе вернулись в твою деревню.

Вспомни: я оставила эту капельку тебе как залог того, что обязательно вернусь, и через несколько дней снова ушла. Так было надо. Я ведь обещала, что скоро вернусь, – обещала сестренке, приемным родителям. Насчет скоро – на этом я давно поставила крест. Но хотя бы вернуться надо было… И вот я покинула тебя в третий раз, а ведь клялась себе, что больше никогда не покину. Снова встретиться с тобой было великим счастьем. Расстаться – истинной мукой. Самой жестокой – теперь я могу тебе признаться – за все мое путешествие. Выйдя в путь одна, без тебя, я почувствовала вдруг, что у меня нет больше сил. Как смогу я еще раз пересечь пустыню? Как осилю Небесный Тракт, не сорвавшись в пропасть? И если мне все это удастся, застану ли я в живых мою амадину? А вдруг она умерла на другой же день после моего ухода? А если она жива, значит, снова надо будет расстаться с Ходой и родителями, снова их покинуть… И снова проделать весь путь оттуда, когда мне и туда дойти невмоготу! Сколько ни перебирала я возможностей, все они были одна другой хуже.

Я чуть не повернула обратно, Томек, на юг, к тебе. Чтобы дать себе наконец отдых, ни о чем больше не думать. Я присела на валун у обочины. И больше часа просидела так, безвольная, впервые готовая сдаться, и не знала, как мне быть.

Я встала, все еще не решив, в какую сторону пойду. Ноги сами за меня решили. Они понесли меня дальше – на север. И я пошла на север.

Глава пятнадцатая
Ужин при свечах

Не зря я послушалась своих ног. А вот в уныние впадала зря. Потому что у жизни воображение богаче, чем у нас. И она такое придумала для меня, Томек, пока ты ждал моего возвращения у себя в лавке, чего я и вообразить не могла.

Очень скоро и без всяких приключений я добралась до того большого города, перед которым кончается пустыня… И начинается тоже. Там по-прежнему царило лихорадочное оживление. Я бродила наудачу по улицам, надеясь найти кого-нибудь в попутчики, – не хотелось пускаться через пустыню в одиночку. То, на что я решилась по неведению год назад, теперь меня пугало. И я нашла, да не кого-нибудь: в толпе я вдруг углядела старых знакомцев! Да и как не углядеть эти пять ослепительно-белых бурнусов! Мои Молчальники! Я закричала, расталкивая народ:

– Эй! Эй! Постойте!

Они обернулись, одарили меня пятью синхронными улыбками и вскричали:

– Ханна!

Они запомнили мое имя, а ведь слышали его всего один раз, да и то в последний момент!

– Как я рада вас видеть! Вы уже продали соль? А теперь куда? Через пустыню? Можно мне с вами?

Пять пар обращенных к небу раскрытых ладоней: «Ханна! Ты нисколько не изменилась, все такая же болтушка! А мы все такие же молчальники. Но ты можешь идти с нами».

На следующий день мы тронулись в путь. Какое счастье – вернуться в безмолвие пустыни и моих спутников, в бесконечный пасьянс мягко круглящихся светлых барханов! Шагать бок о бок с верблюдами, засыпать под усеянным созвездиями небом… В считанные дни я вновь обрела утраченную веру.

За неимением разговоров я снова взялась за тетрадь. При свете вечернего костра я записывала, чтобы не забыть, названия мест, в которых побывала, а главное, имена тех, кого встречала, кого знала, кого любила: Лалик, Шаан, Аида, Перлигома, Бланш, Верида-люсидемона, Этьенетта, Барнабе, Колино-трамоностир, Нестор и Альфонсина, Грегуар, Иорим…

Иорим… Меня пробирала дрожь при одной мысли о его выбеленных костях в старом кресле посреди пустых бутылок. И я уже представляла себе, как буду копать могилку в песке и хоронить останки. Думать о том, что ждет меня после этого, – Небесный Тракт, головокружение, орлы – я избегала…

Верблюды на этот раз не были нагружены солью, и переход занял у нас меньше недели. Один из Молчальников указал рукой на север.

– Бан-Байтан, – пояснил он.

Здесь наши дороги расходились. Мы простились без лишних слов – до свидания, и все. Они дали мне с собой припасов, сколько влезло в котомку. И я не мешкая направилась к городу-призраку, где никто меня не ждал – разве что скелет старого безумца в колченогом кресле. Помню, заночевала в том самом оазисе, где так мерзла год назад. На сей раз я выспалась и смогла отшагать целый день в хорошем темпе.

Солнце уже клонилось к закату, когда на горизонте в мерцающем золотом мареве показались полуразрушенные стены Бан-Байтана. Чем ближе я подходила, заранее обмирая от страха, тем сильнее колотилось сердце. Дом Иорима я нашла без труда, но перед домом не было ни Иорима, ни кресла. Я обыскала ближайшие улочки, но безуспешно. Может, он перебрался на другое место? Теплый ветер вздымал песок, завихрявшийся вокруг моих лодыжек. В самом воздухе чувствовалось что-то гнетущее. Чистое безлюдье пустыни, подумалось мне, во сто раз лучше этого кишащего призраками безмолвия. Спасаясь от него, я пошла к бывшему оазису, лежавшему к востоку от города. Там уж точно будет спокойнее спаться, чем среди этих распадающихся в прах стен.

Оказалось, зеленая куща жива. Значит, вода там еще есть? По словам Грегуара, она иссякла, когда стала наступать пустыня. Странно… Но это было еще не самое странное, и, подойдя поближе, я прямо-таки остолбенела. Прямо передо мной притулилась к двум чахлым деревцам кривобокая лачуга из разнокалиберных досок и сучьев, промазанных глиной. Крыша была покрыта широкими пальмовыми листьями, а из покосившейся трубы поднимался жидкий дымок. Совсем рядом всхрапнул верблюд – я так и подскочила. Крадучись подобралась к лачуге и прислушалась: внутри кто-то насвистывал! И мотив был мне знаком. Первый раз я слышала песню на этот мотив на стоянке после приключения с орлом, и пел ее Иорим. И потом часами насвистывал на козлах «Ласточки». Так что мне она крепко запомнилась.

Иорим жив? Иорим восстал из мертвых? Потому что он ведь умер, разве нет? Все эти месяцы я вспоминала о нем исключительно в прошедшем времени – и что, он вернулся и преспокойно насвистывает разудалый мотивчик? Не может быть! Наверняка еще сотни людей знают эту песню… Я тихонько приоткрыла дверь – и едва на ногах устояла, такое это было счастье и потрясение. Спиной ко мне, он что-то стряпал на старенькой печурке. Даже одежда на нем была та же, прежняя.

– Иорим… – прошептала я.

Он обернулся:

– О, мадемуазель Ханна! Вот так сюрприз!

«Нет уж, Иорим, если кто здесь и вправе говорить “сюрприз”, то не вы! В каком положении я вас оставила, уходя, в день вашего столетия? Один-одинешенек в полуразвалившемся кресле, без еды, без воды, под палящим солнцем пустыни, в целых парсеках от какой-либо жизни, без надежды на помощь, одержимый единственным желанием – умереть как можно скорее. Возвращаюсь через год на то же место – и что я вижу? Вы стоите передо мной в кухонном фартуке, насвистываете веселую песенку и стряпаете рисовый пудинг! Ведь это рисовым пудингом так вкусно пахнет на всю лачугу, уж я-то это блюдо ни с чем не спутаю! И сейчас вы растапливаете для него карамель!»

– Иорим… Так вы не…

Я хотела сказать, разумеется, «не умерли» и уже раскаивалась, что вовремя не прикусила язычок, но он договорил за меня:

– …не садился еще за стол? Да нет, мадемуазель, как видите! Понимаете, молоко верблюдицы слишком густое, да и рису я переложил. Ну никак не доваривается! Вот попробуйте, сделайте милость, и скажите, как по-вашему, съедобно?

Я подула на дымящуюся ложку и поднесла ее ко рту.

– По-моему, очень вкусно…

Я все еще была так ошеломлена, что отведала бы и признала вкусным практически что угодно.

– Ну, раз вам вкусно, так позвольте разделить этот пудинг с вами. Вы ведь, наверное, не ужинали?

Лачуга была просторнее, чем показалось мне снаружи. И лучше обустроена. Я села на соломенный стул, растерявший половину соломы, а Иорим принялся накрывать на стол: скатерть – заплатанная, но белая; две миски, щербатые, но чистые; две рюмки, и в каждой свернутая салфетка. Я слова не могла вымолвить от изумления и только смотрела, как он хлопочет. Он сновал туда-сюда, сияя, как юноша, задумавший получше угостить свою невесту. Еще бы свечи – и был бы самый настоящий романтический ужин! Не успела мелькнуть у меня эта мысль, как Иорим выдвинул ящик стола:

– А не зажечь ли нам свечу, как вы считаете? В конце-то концов, не каждый день мне случается угощать ужином хорошенькую девушку! Пожалуй, последний раз такое было… да лет семьдесят пять назад, насколько я помню, так что…

Он накапал в плошку воска и прилепил свечу. Потом подал на стол рисовый пудинг, карамель, графин с родниковой водой. Его неловкие старческие руки прямо танцевали, так усердно он за мной ухаживал.

– Водки не предлагаю…

«Да уж, Иорим, не предлагайте мне водки: стоит мне хоть каплю выпить, голова у меня совсем пойдет кругом. А ну как вы, такой нынче неотразимый, вздумаете этим воспользоваться и посватаетесь ко мне – уж и не знаю, найду ли я в себе силы отказать…»

Пока мы в подобающем молчании смаковали рисовый пудинг, в голове моей так и теснились вопросы, но у меня хватило терпения не задавать их, пока не доела.

– Скажите, Иорим, а как это получилось…

– …что я до сих пор жив? Вы это хотели спросить, верно?

– Да.

– Что ж, представьте себе, я все еще жив потому, что смерть меня не захотела! Между тем я ли не облегчил ей работу! А ей хоть бы что! Просидел я двое суток в кресле, осушил почти все бутылки, надрался как свинья – и ничего! Жив-здоров и в отличной форме! Иссох, исхудал как щепка – два дня ведь ничего не ел, – а так хоть в пляс! Как протрезвел, почувствовал себя довольно глупо. Подождал еще немного – на случай, если вдруг раз – и конец. Нет, как бы не так! Вот тут я заскучал не на шутку. Сидел один и сам себя ругал: «Дурья твоя башка, ну и глупость ты сотворил!» А потом встал, поел хлеба, который мне оставил этот славный мальчонка Грегуар, и пошел сюда, где раньше был оазис. И увидел, что вода вернулась. «Уже что-то, – сказал я себе. – От жажды не помру. Надо только научиться ее пить…»

Я слушала как завороженная, не подозревая, что главный сюрприз еще впереди.

– В тот же вечер я увидел тучу пыли на горизонте, со стороны гор. И угадайте с трех раз, что это было? Это Грегуар несся обратно во весь опор! Кинулся ко мне, кричит: «Дедушка! Дедушка!» «Ты что-то забыл?» – спрашиваю. Ничего он не забыл. Просто его совесть замучила. «Не могу я вас оставить умирать! Не могу!» Уткнулся мне в плечо и плачет. А я ему говорю: «И это правильно, потому что умереть у меня не вышло». Неплохой ответ, а?

Иорим рассмеялся, и так заразительно, что серьезность вернулась к нам далеко не сразу.

– И вы уехали с ним?

– Ничего подобного! Он меня уговаривал, но я и слушать не стал. Не за тем я сюда добирался, чтоб вернуться обратно. Тогда мы с ним вдвоем построили этот домишко под деревьями. Я решил – раз уж не получилось умереть в Бан-Байтане, буду жить в Бан-Байтане! В конечном счете оно даже и приятнее. Не понимаю, как я раньше до этого не додумался… Из-за воды, наверно…

– А Грегуар? Он часто приезжает?

– Примерно раз в два месяца. Да вот позавчера как раз был. Обидно, вы с ним всего чуть-чуть разминулись. Это он мне все привез: рис, сахар, хлеб, водку… Да, славный парнишка! А мебель – это мы с ним натаскали из развалин. Я ее починяю помаленьку, стряпаю, по вечерам хожу вон туда, на бархан, любуюсь пустыней… О, скучать мне не приходится! А теперь, когда вода вернулась, сюда и караваны захаживают. Так что общество у меня тоже есть. А кстати, вспомнил: это ваше, что ли?

Он отодвинул стул и полез в какую-то боковую каморку.

Как вспыхнула у меня догадка? Неисповедимым каким-то образом. Помню только, что едва он сказал: «Это ваше, что ли?» – я почувствовала, что сейчас хлопнусь в обморок.

– Это Грегуар вчера привез. Ваше, что ли?

В руке он держал клетку моей амадины. А в клетке была она. Моя бирюзово-синяя амадина. Птичка моего детства. Подарок отца. Моя маленькая тысячелетняя принцесса.

Лачуга шатнулась, как корабль в качку.

– Вам нехорошо?

– Нет. Мне хорошо. Просто немного… неожиданно.

Эпилог

Кроме амадины Грегуар привез мне письмо. От приемных родителей. Я вскрыла его, когда Иорим уснул, и прочла при свете свечи. Это письмо я храню с тех пор как одну из главных своих драгоценностей. Потому что ничего прекраснее, ничего любовнее я в жизни не читала. Они пишут, чтоб я не упрекала себя за то, что покинула их, как и они меня не упрекают. Что я ведь им не принадлежу. Что они какое-то время оберегали меня, держали в уютной клетке, но всегда знали, что рано или поздно я улечу. По глазам видели… Они пишут, что я зверек дикий, не домашний… Желают мне счастья там, где я сейчас. И рады были бы со мной свидеться… И Хода была бы рада.

Я долго плакала над этим письмом слезами счастья и боли, а потом полночи писала ответ, стараясь, чтобы он получился таким же хорошим. Надеюсь, мне это удалось. Я поручила Иориму отправить мое письмо с Грегуаром, почтарем Небесного Тракта, моим небесным гонцом.

О Томек, обещай, что когда-нибудь мы с тобой снова отправимся в путь, на этот раз на север, и я их увижу. Обещай, что когда-нибудь все мы встретимся. Почти все…

На следующий день я ушла с попутным караваном, который проходил мимо. Тащить с собой клетку я, конечно, не могла; амадину я посадила себе на плечо, и так мы с ней и пересекли пустыню. Она сидела, такая ярко-синяя, на белом бурнусе, который мне одолжили, и мои попутчики только на нее и смотрели. Каждый рад был напоить ее из собственной горсти. Иногда она взлетала, плеща крыльями, и порхала над нашими головами, как маленькое пламя.

У меня теперь есть несколько сокровищ: письмо приемных родителей, компас Иорима, амадина моего отца, флакончик Пепигомы, перстень Бризеллы… А ты, Томек, – мое живое сокровище. Вот почему я рассказала тебе – тебе, и больше никому, – эту длинную историю. Мою историю. Теперь, как я и обещала, – рот на замок. Сказке конец. Больше мне сказать нечего. Но должно быть какое-то последнее слово, и вот я, болтушка, выбираю самое красивое из всех. Я выучила это слово в пустыне. Произносится оно так: молчание.