Текст книги "Красная карма"

Мерш подъехал туда к двадцати часам. Этим воскресным вечером мансарды уже начинали пустеть – их обитатели собирались на очередную демонстрацию. Сощурившись, он разглядывал студентов, неверной походкой покидавших свои каморки, – лохматых, неряшливых и грязных до невозможности. Как ни смешно, великие уличные сражения неизменно кончались на мостовой – если не в сточных канавах.

Он взобрался на верхний этаж, продравшись сквозь лестничную толчею и наугад здороваясь со встречными; ему нравились эта суета, эта всеобщая неразбериха.

Вот так, по его мнению, и должна была выглядеть жизнь. Жизнь, связанная с жестокостью и бумагомаранием… Жизнь сыщика.

Берто был уже по горло в работе; сидел перед грудой пыльных досье, которые, наверно, доставил сюда на своем трехколесном друге. Он расположился на полу, зажав в зубах карандаш, скрестив ноги и окружив себя связками документов и пачками копирки.

– Вот тут, – объявил он, шлепнув ладонью по кипе бумаг, лежавшей рядом с ним, – собраны убийства с начала тысяча девятьсот сорок пятого года, похожие, пусть даже и отдаленно, на наше дело. Все осужденные родом из Панамы, и каждый из них был способен распотрошить бедную женщину.

Развернувшись на сто восемьдесят градусов прямо на заднице, Берто пнул пяткой (он был в носках) другую кипу документов:

– А вот это истории болезни психов из больницы Святой Анны, которые могли бы совершить такое. Да-да, птенчик мой, – как видишь, я здорово поработал! Вот они, все тут – горяченькие, прямо со сковородочки!

Мерш скинул куртку и оглядел бумаги, заполнявшие все пространство каморки; сложенные стопками на полу и на двух массивных конторских столах, они должны были послужить им для работы в этом их штабе.

– А телефон здесь имеется?

Берто, изображая слугу, подносящего аппарат своему хозяину-аристократу, сделал вид, будто тянет за шнур:

– Пожалуйста! Особая линия, специально для нас!

Мерш улыбнулся: присутствие Берто всегда его успокаивало.

Помощник, кряхтя, поднялся с пола: этот молодчик весил не меньше центнера. Глядя на него, Жан-Луи всегда думал о цветастых колготках марки Dim. Своими кричащими расцветками те напоминали водолазки, туго облегавшие пухлые телеса Берто.

Сегодня он выбрал цвет «яркий красный».

– У нас в распоряжении целая ночь, чтобы изучить всю эту хрень, – объявил помощник.

Мерш был ему благодарен за то, что он не упоминает о последних событиях, словно оба они находились в своем обычном кабинете 36-го отделения полиции и ничто, кроме их расследования, не заслуживало интереса.

Франция могла качаться с боку на бок, как корабль в бурю, но они все равно останутся на своем посту, разбираясь в этом жутком преступлении и гоняясь за убийцей.

– Ты успел опросить жильцов дома и соседей?

– А как же. Я прошелся по кварталу, но ведь все случилось ночью, а нынешняя весна не очень-то щедра на свидетелей. Люди замуровались в домах в ожидании гражданской войны. Так что никто ничего не видел и не слышал.

Жан-Луи кивнул; он был убежден, что для совершения злодеяния убийца воспользовался царившим хаосом: наметил жертву, пошел за ней и застал врасплох, пока все – восставшие, полицейские, обитатели квартала – смотрели в другую сторону.

– А что родные?

– Они в шоке. Завтра приезжают из Нима. Придется везти их в морг для опознания.

Вот этого Мерш всегда старался избегать. Дежурные соболезнования, пустые слова и обещания, которые ничему не помогали, – и все это в едком запахе формалина, под рыдания близких.

– А ты не мог бы сам ими заняться? – осторожно спросил он.

– Ну конечно – самая грязная работа достается нам, бедным рядовым сыщикам. Смотри – инспектор принес еще вот это!

И Берто протянул ему конверт из крафтовой бумаги формата 10 × 18. Мерш вынул из него снимки и несколько секунд их разглядывал; на черно-белых фотографиях подвешенное к потолку тело Сюзанны напоминало безымянную жертву какого-то старинного обряда посвящения.

Он сунул конверт в карман и осмотрелся. Стулья и столы были свалены грудой у дальней стены комнаты. А черная доска посреди всего этого бедлама напоминала о школьном классе.

– Ну-ка, подсоби мне.

Они вытащили доску из общей кучи и установили ее. Теперь можно было наклеивать туда фотографии и протоколы обследования, записывать имена, фиксировать связи и совпадения.

– Вообще-то, я наведался в квартиру этой малышки…

Мерш резко обернулся. И сразу же учуял в воздухе электрический разряд. У Берто была одна слабость: он всегда приберегал самую эффектную информацию на финал разговора, чтобы придать ей особую пикантность.

– И нарыл что-то интересное?

– Н-ну, кое-что есть…

Покопавшись в своем рюкзаке, он вытащил оттуда прозрачный полиэтиленовый пакет и театральным жестом швырнул его на стол. В первый момент Мерш даже не понял, что это такое.

– Где ты их нашел?

– Под паркетиной.

Мерш увидел несколько десятков упаковок ЛСД – крошечных прозрачных пакетиков, украшенных изображениями сердечка, цветочка, грибка, Будды…

– Но ведь Сюзанна не баловалась наркотой, это в один голос утверждают все свидетели.

– Тогда, значит, она была дилером. Остается только разузнать, кто ее снабжал кислотой.

Вот и новый след – новый и неожиданный.

Мерш по опыту знал, что одно преступление влечет за собой другое. И не правы были те, кто полагал, будто зло гнездится повсюду: убийцу куда легче разыскать среди торговцев наркотой, чем, например, среди филателистов.

– Отлично, Берто! Займемся этим завтра же.

С этими словами Мерш облачился в куртку.

– Куда это ты?

– Хочу кое-что проверить. А ты для начала просмотри досье. Я вернусь через пару часов.

– Jawohl, мой генерал!

– Кончай с этим, я сейчас не расположен к шуткам!

– А когда ты был к ним расположен?

38

Оставалась еще одна загадка, которую Мерш пока не решил, – положение мертвого тела. Оно, как утверждал Герен, напоминало фигуру Повешенного в Таро. Было уже девять часов, и, откровенно говоря, теперь, когда Мерш не собирался больше взрывать Париж и будоражить манифестантов, ему было плевать, чем занимается столица в этот воскресный вечер. Он успел подзаправиться в туалете Божона, и теперь от него несло дурью. Химической, конечно, но какое это имеет значение – лишь бы забрало… Все, что ему сейчас требовалось, – это ярмарка с карточной гадалкой, достойной этого звания.

Доехав до набережной, он круто свернул на восток, к Шарантонским воротам, туда, где расположился цирк Гаспарино. В апреле прошлого года один из их клоунов был заподозрен в убийстве парня-гомика, промышлявшего на улице Святой Анны.

Мерш уже бывал в тех местах и знал, что найдет цирковую труппу на лугу Рёйи, где она пробудет до июля месяца. У них наверняка есть ясновидящая, которая погадает ему на картах.

Проехав по набережным до почти заброшенной деревни Берси, Мерш свернул к бульварам Маршалов. С наступлением ночи пейзаж становился все мрачнее. Ни одного лучика света, а вскоре сыщик и вовсе очутился в кромешной тьме.

Он смутно угадывал в этом мраке пустыри, бидонвили[58]58
   Бидонвиль – трущобный район с домами, построенными из фанеры, жести и т. п.


[Закрыть] – все эти заброшенные места, называемые в старину укреплениями. Там же он различил рельсы вокзала Ла-Рапэ, похожие на металлические лианы, змеившиеся по пустырю, между сорняками.

Луг Рёйи выполнял роль прихожей Венсенского леса. От Международной колониальной выставки 1931 года остались развалины, занимавшие огромный зацементированный участок, нечто вроде посадочной полосы, – десять гектаров давно заброшенной земли, годной лишь на то, чтобы каждую весну, начиная с 1964 года, открывать здесь Тронную ярмарку.

Эспланада находилась на возвышенности, и Мерш, сидя за рулем своей «дофины», вскоре разглядел вдали крупные буквы на арочном портале, а за ним – цирковые балаганы с погашенными огнями. Высоченные аттракционы вырисовывались на фоне неба, как сухие деревья; их мачты напоминали виселицы. Нет ничего мрачнее такой вот призрачной ярмарки, покинутой посетителями.

Заехав на стоянку, он вышел из машины и вздрогнул, несмотря на жару. Под ногами шуршали грязные, гонимые ветром обрывки бумаги. В канавках вдоль тротуаров шныряли крысы. Казалось, люди покинули это место через несколько часов после атомной тревоги. Железные вывески с замогильным скрипом вращались на шестах, теплый ветер подвывал так уныло, словно решил навести тоску на все живое.

Мерш смутно помнил, что цирк расположен где-то слева, на пустыре рядом с ярмаркой. И действительно, очень скоро он увидел красно-золотой купол, похожий на гигантской волчок, а в стороне от него различил выцветшие крытые фургоны. Ему вспомнился музей Гревен…[59]59
   Музей Гревен – парижский музей восковых фигур, существующий с 1882 года.


[Закрыть] и еще шарманка, которая была у него в детстве; она наигрывала песенку «Моя прекрасная елка».

И не спрашивайте у меня, почему…

Цирк… Мерш всегда его ненавидел. Этот запах опилок и зверей, эти дурацкие репризы, оркестр, состоящий из одних только труб да медных тарелок, сквозняки, дувшие вам в спину так, что вы дрожали от холода на своей скамейке… И вот он снова бродит между покосившимися фургонами и клетками, поставленными прямо на землю.

Его встретили запахи цирка – вонь прелой соломы и спящих животных. И сквозь прутья клеток он невольно высматривал львов с тусклыми гривами, унылых обезьян, дремлющих собак… Казалось, весь этот замкнутый мирок кемарит в ожидании конца антракта, чтобы снова взяться за работу. Единственное преимущество цирковых повозок состояло в том, что на них значились имена хозяев, выписанные цветными буквами в затейливых рамках.

Наконец он обнаружил то, что искал, – фургон на колесах, с надписью по бокам: «Сара, знаменитый медиум»; внизу была разъясняющая иллюстрация – Шахразада с пышными формами и лицом, наполовину закрытым черной вуалью, поверх которой смотрели два глаза, обведенные черной же краской. Он трижды громко стукнул в дверь и испугался: вдруг она упадет.

– Кто там?

Мершу захотелось отпустить шутку: мол, что же это за провидица, если не может угадать, кто таков ее ночной гость?

Но он удержался и коротко ответил:

– Полиция!

39

Вместо танцовщицы под семью покрывалами ему пришлось удовольствоваться низенькой женщиной лет пятидесяти. Черное платье с пуговками на манжетах, белый воротничок с острыми уголками. Лицо серьезное, на очках вместо дужки веревочка; перманент с крутыми, сбрызнутыми лаком завитками, спадающими на правый глаз: заколки тщетно пытались сдержать эту непокорную гриву.

Жан-Луи еще не успел сесть, а Сара уже достала карточную колоду. Ее манера тасовать карты – главный признак профессии – и массивные перстни, сверкавшие чуть ли не на всех пальцах, свидетельствовали не только о владении ремеслом гадалки. Скорее, это походило на сообщничество, на некую давнюю связь, основанную на взаимном доверии…

– Бросьте, мадам. Я пришел не за этим.

Маленькие глазки хищной ночной птицы впились в него поверх очков.

– Сюда всегда приходят только за этим.

Мерш порылся в кармане куртки:

– Сегодня карты тасую я.

И выложил на стол фотографии трупа Сюзанны. Гадалка застыла от ужаса, потом несколько раз перекрестилась.

– О господи… Кто же сотворил такое?

– Вот в том-то и проблема. Вам знакома эта поза?

– Поза?

Только тут Мерш заметил, что положил снимки вверх ногами, отчего гадалке показалось, будто Сюзанна стоит на одной ноге. Он резко развернул фото. И вдруг обратил внимание на то, что Сара косит на левый глаз. С таким дефектом зрения да еще при эдакой гриве, спадавшей на другой глаз, дамочка вряд ли хорошо видела. Но может, именно поэтому она лучше прозревает нечто потустороннее – будущее, прошлое? И невидимое…

Как бы то ни было, сейчас гадалка утратила дар речи.

– Ну так что это за поза?

– Это… это поза Повешенного.

– Точно. И что же она означает в картах Таро?

– Я не могу вам ответить. Повешенный сам по себе ничего не означает.

Она говорила полушепотом. Из ее рта, напоминавшего куриную гузку, сочилась слюна.

– Ну-ну, все же постарайтесь.

– Карты… они, знаете ли, как жизнь, – пробормотала она. – Любое событие, взятое в отдельности, не имеет смысла. Его всегда нужно объяснять в сочетании с другими, сопутствующими… Простите, вы не могли бы убрать эти снимки?

Жан-Луи спрятал фотографии.

– А теперь покажите мне карту с Повешенным, – приказал он.

Постукивая перстнями, гадалка перебрала карты и вытащила из колоды человека, подвешенного за одну ногу не то к древесному суку, не то к виселице. Красные шоссы, синие башмаки с загнутыми носами, синий камзол, волосы того же цвета… Казалось, он то ли грезит, то ли чего-то ждет, откинув голову и заложив руки за спину…

– Повешенный – это двенадцатый аркан марсельского Таро. – И Сара указала на перевернутое тело. – Вот видите – это поза ожидания, отдыха.

– Но не поза несчастья или невезения?

– Нет. Повешенный ждет, он предоставляет событиям прийти к нему… Но сам не вмешивается, просто смотрит и размышляет. Эта карта означает… как бы сказать поточнее… терпение и покорность судьбе.

– То есть ничего отрицательного, угрожающего?

– Она может указывать и на тюремное заключение. К примеру, я попала в какое-то безвыходное положение. Не могу сдвинуться с места. Ничего не могу сделать… Или же это зависимость от кого-то или чего-то, понимаете?

Наступила пауза. Жан-Луи барабанил пальцами по столу – то ли нервно, то ли разочарованно, то ли все вместе.

Гадалка продолжала, теперь уже увереннее:

– Повешенный советует вам ждать – ждать и размышлять…

Мерш почувствовал, как ему за воротник стекает струйка пота. Этот фургон – настоящая парилка, а он сидел, не сняв куртки.

– Только не думайте, что он появился в вашей жизни случайно. Здесь случайностей не бывает – есть только встречи.

– Ну-ну, приберегите ваши бредни для дурачков!

Внезапно ее цепкая рука легла на пальцы Жан-Луи.

– Послушайте меня: вы ведь ищете убийцу, так?

– От вас ничего не скроешь.

– А я вижу кого-то другого. Кого-то очень близкого к вам. Вижу, как вы идете вдвоем…

Мерш с трудом сглотнул слюну. Внезапно открылась какая-то новая область его мозга – нечто вроде личного кабинета, который он старательно держал на замке. Царство суеверия, чего-то неведомого, зыбкого…

И теперь сыщик боялся этой маленькой, вроде бы обыкновенной женщины, обладавшей такой необъяснимой проницательностью…

– Вы ведь братья, не так ли?

– Да, – в ужасе пробормотал он себе под нос.

Пальцы гадалки еще крепче впились ему в руку; зловещий взгляд сверлил его лицо.

– Вы думаете, что преследуете убийцу, а на самом деле это он преследует вас.

– Что?!

– Вы его разыскиваете, верно? Но одновременно и он охотится за вами, понимаете?

Мерш резко вырвал руку из пальцев гадалки и вскочил, стукнувшись головой о потолок.

– Я пришел сюда не для того, чтобы слушать ваши бредни!

Сыщик уже отступал к двери, когда гадалка протянула к нему руку, расставив пальцы буквой V – символом победы.

– Он вас ищет. Но не вас одного. – Тут она воздела эти два пальца к потолку. – Он ищет вас и вашего брата.

Не отрывая взгляда от ее совиных глаз, Мерш ощупью нашел дверную ручку. Фургон качался из стороны в сторону, точно лодка на волнах.

– Вы… вам больше нечего мне сказать?

Гадалка прикрыла глаза и провела языком по губам. Потом скупым жестом перевернула верхнюю карту колоды. Сыщик ровно ничего не понимал в этих фокусах – он чуял только одно: эта карта сулила катастрофу.

Там был изображен скелет с косой в руке; он стоял на черной земле, откуда высовывались головы, руки, ноги…

– Это еще что? – еле слышно пролепетал сыщик. – Смерть, что ли?

– Нет. Это Безымянный Аркан, тринадцатый аркан марсельского Таро.

– И что же… что он означает?

– Что нужно начисто забыть о прошлом. Освободиться от всего, что вам мешает.

– Не понимаю.

Гадалка указала пальцем на нижнюю часть карты:

– Черная земля – это бессознательное. Истина – внутри вас. Там-то и нужно ее искать.

– Вы о ком это говорите?

– О вас обоих, да-да… Два брата, верно? Значит, два лика одной и той же реальности.

– Бессмыслица какая-то…

Сара подняла голову. Казалось, теперь эта женщина с ее круглыми глазами и дерзкой завивкой подшучивает над ним.

– Убийца… – пробормотала она, облизывая губы. – Он ждет, он наблюдает… Делайте то же самое, и вы узнаете.

– Да вы просто безумная старуха!

Жан-Луи рывком распахнул дверь, но потом внезапно остановился на пороге.

– А почему у вас такой черный язык?

Гадалка бегло усмехнулась, и сыщик отчего-то подумал о ключике от ящика Пандоры.

– Потому что мое слово писано несмываемыми чернилами. Я подобна книге. Я – словарь минувшего и будущего. Я – порождение дней и ночей.

40

Николь рассказала сыщику далеко не все. А собственно, почему она должна была поступить иначе? Либо ты соглашаешься сотрудничать, либо нет. Самой важной информацией, которую она скрыла, было имя дружка Сюзанны. Не сказать, что он был главным и постоянным любовником, но все же, несомненно, много для Сюзанны значил. И звали его Дени Массар. Николь видела его пару раз, не больше, но сразу же поняла, почему Сюзанна сходит по нему с ума. Этот парень – красивый, темпераментный, восторженный – был студентом «Эколь Нормаль», но бросил все, чтобы стать своим на заводах «Ситроен» в Жавеле. Кто мог с ним сравниться?! И вот Николь, после ночи, проведенной в слезах, молитвах и раздумьях, приняла важнейшее решение – провести собственное расследование.

Ведь именно она лучше всех знала Сюзанну. Могла восстановить в памяти последние дни подруги, расспросить всех, с кем та общалась, и в итоге напасть на след убийцы, заставшего ее врасплох… Да, она сделает это, притом куда быстрей, чем сыщики, которые завязли в студенческой среде, словно охотники, заплутавшие в утином болоте.

Человек, который приходил к ним домой и расспрашивал Николь, внушил ей только злость и отвращение. Типичный фашист, который сперва бьет, а уж потом задает вопросы…

Настоящий зверь, наверняка бывший каратель, воевавший в Алжире, где убивал направо и налево, палач и мерзавец. Разве такой субъект способен разыскать убийцу Сюзанны? Да никогда в жизни!

Вдобавок этот план поможет ей унять горе. Не хочет она сидеть и лить слезы как последняя идиотка! Сперва она понадеялась на помощь Сесиль, но после телефонного разговора с подругой поняла, что та не потянет. Сесиль была не готова разыгрывать сыщицу. Так что пускай остается дома и рыдает, пока она, Николь, занимается всем этим.

Итак, сегодня утром она встала, чувствуя особый прилив новой, лихорадочной энергии. Душ, завтрак, велосипед. Направление – Жавель, где расположены заводы «Ситроен».

Николь никогда не бывала там, да и вообще близко не подходила к Пятнадцатому округу Парижа. Она катила по набережным Сены, раздумывая о том, вернулись ли рабочие в цеха в этот понедельник, 27 мая. По радио объявили, что Помпиду и профсоюзы пришли к согласию. Минимальную зарплату подняли до трех франков в час, общую – на семь процентов, рабочая неделя сократилась до сорока часов, а профсоюзы получили право свободно действовать на предприятиях… Интересно, достаточно ли этого, чтобы пролетарии приступили к работе? Непонятно! Николь сошла с велосипеда и припрятала его в укромном месте, метрах в двухстах от заводов, – чтобы не украли.

Честно говоря (хотя Николь не призналась бы в этом даже под пыткой), она боялась арабов – тех, кого ее отец называл bicots – козлами. Это был совершенно необъяснимый страх, почти панический, родившийся еще в детстве, в те времена, когда мать рассказывала ей, что все арабы – сатиры, развратники с темными лицами, которые тискают девочек во время сеансов в кинотеатрах.

Поразмыслив, Николь решила надеть комплект из светлой джинсы – рубашку и брюки – и подпоясаться ниже талии широким ремнем. Плюс шейный платочек, вот и весь наряд. Может, в нем она и не походила на работницу, но, по ее мнению, этот ансамбль напоминал ковбойский, то есть вполне годился для исследования нового, незнакомого мира.

Империя заводов «Ситроен» занимала площадь в пятьдесят с лишним тысяч квадратных метров. На набережной Сены стояло длинное белое административное здание, увенчанное двумя квадратными башнями и логотипом «CITROЁN». А позади него тянулись черные заводские корпуса, скошенные крыши которых, если смотреть на них сверху, вероятно, напоминали мехи гигантского аккордеона.

С первого взгляда было ясно, что никто и не собирается возвращаться к работе. Стены завода пестрели воинственными лозунгами: «Забастовка на 100 %», «Оккупация района», «Ситроен – объединимся!», «Заводы – рабочим!», «Мы за сокращение рабочего дня без сокращения зарплаты!»… Одни рабочие охраняли вход, другие играли в петанк, третьи жарили сосиски на костре (сосиски – в десять часов утра!).

Внезапно перед Николь вырос парень в каскетке, лихо надвинутой на один глаз.

– Тебе чего? – спросил он.

– Я приехала повидаться с другом.

– Это у тебя-то дружок на «Ситроене»?

– Он забастовщик. Работает вместе с вами.

– Здесь больше никто не работает.

– Ну вы понимаете, что я имею в виду.

– Ты что – студентка?

– Да. И мы, студенты, солидарны с вами.

Внезапно парень грубо схватил ее за руку.

– Ладно, так и быть, красотка, – сказал он, с ухмылкой разглядывая ее безупречно чистые пальчики. – Мы тут все друг другу приятели.

Он махнул своему напарнику, и тот со скрипом приоткрыл тяжелую створку.

Николь протиснулась внутрь и очутилась в гигантском то ли ангаре, то ли складском помещении… она ничего не понимала в промышленной терминологии. Здесь не было станков и машин: помещение представляло собой нечто вроде выставки последних моделей «ситроен-2CV». Сотни рабочих в обычной одежде бродили без дела, играли в белот, пили вино – словом, расслаблялись. Некоторые еще только вылезали из упаковочных картонных коробок, где ночевали.

Пересекая помещение, Николь представляла себе, что идет по широкому лугу, где в дождливый день играют дети. Только у этих детей был странный вид. Жирные, словно напомаженные, волосы, глаза в окружении глубоких морщин, кожаные куртки… Многие из них явно были иностранцами. «Портосы» – как их называли – носили висячие усы; «алжирцы» щеголяли в беретах и слишком просторных куртках. Сплошной карнавал жалких персонажей в поношенной одежде: вязаные пуловеры, криво завязанные галстуки, свитеры с высоким воротом. Да и разговоры вокруг нее велись на разных языках, так что она с трудом разбирала отдельные слова; в общем, полная неразбериха…

Эдакие люди второго сорта… «Эй, ты сама-то себя слышишь, милая моя? – подумала Николь. – Что это за буржуазная спесь?!»

Она долго героически шла вперед… Наткнулась на группу женщин, вернее сказать – девушек примерно ее возраста, на чьих лицах отражались все тяготы ежедневной работы и возвращения домой: без сил, в пригород, на поезде… Она и хотела бы им посочувствовать, но первое, что бросилось ей в глаза, – вопиющая вульгарность их облика.

Ну вот, опять эти буржуазные предрассудки!..

Потом Николь очутилась в следующем зале, где царили едкие запахи смазки и остывших станков… Здесь также расположились забастовщики; люди сидели без дела, балагурили…

И там-то наконец она его увидела.

Дени Массар, в спецовке кочегара и грубых башмаках, сидел на деревянном ящике. Чувствовалось, что он в восторге от своего маскарада.

Эта униформа свидетельствовала о мятеже, об отказе строить карьеру, стать чиновником высшего разряда на службе у системы. Такими вот были эти революционеры – бо́льшие роялисты, чем сам король, бо́льшие рабочие, чем настоящие рабочие.

Николь подошла ближе. Буйная черная шевелюра, небесно-голубые глаза – Дени Массар выглядел ангелом… Вокруг него, на полу, сидели рабочие – выходцы с Юга, португальцы, арабы, негры – и слушали его так благоговейно, словно им проповедовал сам Христос.

– Привет! – сказала Николь, встав перед ним.

41

– Привет, – ответил он сдержанно, не выказывая никакого удивления.

Казалось, он ее узнаёт, но не более того. Еще одна из когорты истеричных студенток, которые вертятся вокруг него, не понимая глубинного смысла его борьбы.

Он взмахом руки отпустил рабочих, которые безропотно удалились, шурша спецовками и распространяя вокруг себя застарелый запах табака.

– Ты меня помнишь?

– Конечно, – ответил он тоном, который ясно свидетельствовал об обратном.

– Я Николь, подруга Сюзанны.

– Да-да… – рассеянно ответил он, собирая с пола разбросанные письма. Ничто не могло застать его врасплох. И никто. Он был выше всего этого, намного выше.

– Значит, ты тут заделался писцом?

– Да, для иностранцев.

– И наверно, говоришь по-португальски? И пишешь по-арабски?

– Да вот, выучился.

Сюзанна рассказывала ей, что Массар был поистине выдающейся личностью, он затмевал даже своих профессоров. Настоящий гений, способный в рекордно короткое время освоить любую область знаний.

– Так что ты хотела? – спросил он, вытаскивая из нагрудного кармана пачку «Голуаз», которую протянул Николь.

Она взяла сигарету, чтобы попасть в струю, и он дал ей прикурить, резко чиркнув спичкой по коробку. Нагнувшись, Николь заметила, что руки у него такие же гладкие и ухоженные, как у нее, как у Эрве, – словом, как у всех протестующих с улицы Гей-Люссака.

Массар был сыном банкира из Нёйи-сюр-Сен; его богатое семейство уже много поколений жило в этом городке. Деньги, интеллект, красота – все это досталось юноше в наследство, без всяких усилий с его стороны… Но он отверг эти блага и ушел сюда, в эту кузницу автомобилей.

– Ты, наверно, пишешь письма их родным? – спросила Николь, стараясь сдерживать кашель при каждой затяжке (сигареты были отвратительные).

– Они сами их пишут, – ответил он, – я только фиксирую их на бумаге…

– И они с гордостью рассказывают родным про забастовку, да?

Массар ответил с самодовольной усмешкой, которая не понравилась Николь:

– Они-то как раз не хотят писать о ней на родину. Иначе их семьи побоятся, что им перестанут платить или вообще выгонят.

Николь, расхрабрившись, торжественно объявила:

– Рабочие так сбиты с толку, что не способны найти дорогу к свободе!

Массар несколько мгновений смотрел на нее, покачивая головой. Его голубые глаза под темными кудрями, спадавшими на лоб, поблескивали холодным, бесстрастным светом. Казалось, он думал: «Очередная папенькина дочка, которая ни черта не смыслит в рабочем движении!». Ну и ладно! Он имел полное право презирать ее. Сам-то он уже перешел Рубикон.

– Так что конкретно тебе нужно?

– Я ищу Сюзанну.

– Зачем?

Николь ушла от прямого ответа:

– Когда ты ее видел в последний раз?

– Я задал тебе вопрос: зачем ты ее ищешь?

– Она исчезла.

– Что значит «исчезла»?

Николь постаралась ответить как можно уклончивей:

– Да вот… я не видела ее с пятничной демонстрации.

– Ну, тут не о чем волноваться.

Николь увидела рядом ящик для инструментов и села на него. От запаха машинной смазки у нее сейчас же запершило в горле.

– Не о чем волноваться? – повторила она. – Ты же знаешь, что студентов сотнями арестовывают каждую ночь. И что некоторые из них оказываются в больницах. А некоторые – и на кладбище.

Массар кивнул – значит она попала в цель.

– Я-то сам на демонстрации не хожу.

Он сказал это презрительным тоном, означавшим: «Я до такого не снизойду!»

– Так вот, я повторяю свой вопрос: когда ты ее видел в последний раз?

– Кажется, во вторник или в среду, уже не помню.

– И где же?

– Да здесь. Она мне кое-что принесла.

– Что именно?

– Жратву, курево.

«Вот идиотка!» – подумала Николь и тут же упрекнула себя за такой отзыв о погибшей подруге.

– Она тебе что-нибудь рассказывала?

– Да ничего особенного.

– А про демонстрации говорила?

– Ну как же! Сюзанна у нас пылкая революционерка! Настоящая!

На какое-то мгновение Массар словно бы покинул свою башню из слоновой кости и невольно выказал искреннее уважение к таким людям, как Сюзанна.

– А ты не знаешь, где она сейчас? И есть ли у нее новые товарищи?

– Ты о чем?

– Ну, может, она на баррикадах или в «Аксьон женераль».

Массар с минуту помолчал, глядя на тлеющий кончик своей сигареты.

– Не знаю… Сейчас все друг с другом болтают, все друг другу товарищи… Смешение разных людей порождает единство, иными словами – единое мышление…

Неожиданно Массар обнаружил свою истинную натуру: в глубине души он оставался интеллектуалом, человеком, который считает народ стадом покорных баранов.

– А ты не знаешь, была ли она знакома с кем-нибудь таким, кто ее пугал? Она не жаловалась, что ей угрожают?

И тут Николь осознала, что задает те же самые вопросы, которые услышала от вчерашнего сыщика.

– Да она чувствует угрозу ровно так же, как тысячи нынешних студентов, – со стороны спецназа, внедренных полицейских, фашистов…

– А больше ни от кого?

Маоист вытянул и скрестил ноги: казалось, он чувствовал себя в этой синей рабочей спецовке уютно, как младенец в колыбели.

– Вообще-то, в последнее время Сюзанна как-то изменилась, – вполголоса проговорил он.

– В каком смысле?

– Ей хочется все большего и большего.

– Чего – большего?

– Демонстраций, забастовок…

– Она что – решила перейти к вооруженной борьбе?

– Ну нет, – улыбнулся Массар, – просто она видит дальше…

– Я не понимаю. Объясни, пожалуйста.

Массар покачал головой. Его взгляд смягчился. Он вынул новую сигарету.

– За каждой революцией стоит нечто мистическое, – назидательно сказал он. – Нечто более великое, чем народ.

– Я все-таки не понимаю…

– Есть идея, что всем происходящим управляет некая высшая воля.

– Ты имеешь в виду… историческую диалектику?

– Не только… Некто вроде бога – улавливаешь?

Николь пришла в полное недоумение. С тех пор как Маркс объявил религию опиумом для народа, о боге давно уже позабыли. Любая религия была врагом классовой борьбы, препятствием на пути шествия мировой Истории.

– Ну не знаю… – протянула она. – Сюзанна была… Я хочу сказать: Сюзанна – атеистка.

– Ошибаешься. Сюзанна – мистик.

Николь припомнила, что ее подруга занималась йогой, но это никак не превращало ее ни в индуистку, ни в буддистку.

– И что это за мистицизм?

– Точно не знаю. Но она ищет нечто иное. И победа пролетариата для нее уже не главная цель в жизни.

Массар умолк. Казалось, его, как и Николь, угнетали воспоминания о Сюзанне и ее причудах.

– Мне известно, что она общается с какими-то людьми… – продолжал он.

– С активистами?

– Да, с активистами, но иного порядка… Возможно, тут замешана религия…

Вот так новость: неужели Сюзанна связалась с какой-то сектой или особой конфессией?

– Откуда у тебя такая гипотеза?

Массар устремил на Николь свой прекрасный лазурный взгляд, переливчатый, как морские волны под солнцем. Казалось, он изучает девушку: можно ли ей довериться?

– Ну, когда мы занимаемся любовью… – внезапно прошептал он.

К счастью, Николь сидела, потому что ноги ее внезапно обмякли.

– Сюзанна ненасытна, понимаешь? – продолжал юноша.

Николь не имела никакого желания узнавать об интимных привычках своей погибшей подруги.