Текст книги "Когда наступит тьма"

Наверное, уже пора мне вам признаться: несмотря на то что я представился как Ферриол, это не настоящее мое имя, а лишь дань уважения моему святому покровителю. На самом деле меня зовут так же, как и Ригау: Жасинт. Меня это тревожит, сам не знаю почему. Да, можете звать меня Синто[41]41
  Синто – одна из уменьшительных форм каталонского имени Жасинт, а также соответствующего ему испанского имени Хасинто.


[Закрыть].

Вышло так, что я превратился в человека более утонченной культуры. С тех пор как картина Ригау оказалась у меня, мои цели и увлечения изменились. На сегодняшний день у меня скопилась целая коллекция пластинок и компактных дисков, посвященная премудрому Симеону и его Nunc dimittis. Другой такой коллекции нет нигде во всем мире, ведь все ее составляющие были собраны мной в торговых центрах и специализированных магазинах, у антикваров, в музейных лавках… Ах, как же я тоскую по дому и по моим сокровищам… Следует заметить, что я не потратил на них ни гроша: я не вложил в них ничего, кроме кусочков жизни, но как проклятый работаю и учусь для того, чтобы создать все то, чего пока не существует. Что и считаю благороднейшим стремлением.

Попытка завладеть автопортретом, несколько столетий назад написанным Ригау и по непонятным причинам продолжающим висеть в музее, нечаянно привела меня к досрочному выходу на пенсию. Вышло так, что этой попыткой моя профессиональная деятельность и закончилась.

Все началось (или продолжилось) в музее Риго в Перпиньяне. Я уже все подготовил, чтобы завладеть своим автопортретом. Я уже стоял посреди зала с красными обоями и внимательно вглядывался в картину. Скажу вам честно: я был изумлен, что Ригау, жившему в семнадцатом веке, удалось так точно меня изобразить. Просто невероятно. До такой степени, что один из немногих забредших в музей посетителей бросил на меня укоризненный взгляд, который, казалось, говорил: «куда это направился Риго, или забыл, что его место на холсте», а я в то время думал: «ведь это даже не фотография, это сам я на картине». Понимаете? Такое ощущение, когда не знаешь до конца, где ты и кто ты. И вот, когда в зале других посетителей не было, я подошел к картине поближе: вот так штука!.. Я подошел к ней так близко, что хоть и вижу по вашим глазам, что вы мне не верите, но я оказался внутри, на картине, в шутовском тюрбане, а прямо передо мной, из комнаты с красными обоями, с изумлением глядел на меня я сам. А может быть, со страхом. И тут, чуть-чуть скосив глаза, я понял, что вижу уже не красные стены музейного зала; передо мной снова был мой двойник, в покрытом пятнами художническом фартуке, и смотрел на меня широко раскрытыми глазами. Вместо дурацкого тюрбана голова его была повязана косынкой, наверное, для того, чтобы не пачкать волосы краской. Близнец глядел на меня пристально, как будто изучая модель перед тем, как приступить к работе. Держался он преспокойно. Я, напротив, перепугался.

– Откуда вы взялись? – спросил он с упреком.

Я указал на холст, над которым он работал, но увидел, что на нем изображен пейзаж или набросок пейзажа на заднем плане для еще не написанного портрета.

– А? – настаивал художник.

– Из… Из Перпиньяна. Я был в Перпиньяне.

– Mon Dieu![42]42
  Бог ты мой! (фр.)


[Закрыть] Но ведь мы в Париже.

Он был не особенно испуган. Я же, напротив…

– Этого я и опасался, – сказал я.

Нас окутало густое молчание, перемешанное с запахом масляной краски. Пытаясь как-нибудь разрядить обстановку, я заговорил:

– Меня зовут Синто. Жасинт.

– Как и меня. – Он внимательно на меня взглянул. – И вы моя точная копия.

– Это вы моя точная копия.

– Какая разница. Но откуда вы взялись?

Нелегко было объяснить ему, что я пришел из еще не наступившего времени… Особо он мне не поверил, но и не обеспокоился.

– Послушайте, Жасинто: я путешествую в созданных мной пространствах. Я иногда по-настоящему в них исчезаю… Мне кажется, что я имею на это право. Но ваши рассказы о путешествиях во времени…

Итак, мой двойник ничуть не скрывал, что путешествует внутри своих картин. Только некоторых картин, впоследствии признался он. Но есть нечто еще более невероятное…

– Что же?

– То, что вы вылитый я.

– Может быть, вы и я – один и тот же человек.

– Bêtises[43]43
  Ерунда, глупости (фр.).


[Закрыть].

– Необязательно. Меня зовут Ригау, как и вас.

– Не только Жасинтом?

– Меня зовут Синто Ригау-и-Серра.

– Шутки шутите. – Он поглядел на кончик кисточки, на котором было чуть-чуть засохшей краски. И положил кисть на стол. – Вы тоже родом из Перпиньяна?

– Нет, из Баньолеса.

– Это не так уж далеко от Перпиньяна[44]44
  Баньолес – муниципалитет в Испании, входит в провинцию Жирона в составе автономного сообщества Каталония. Расстояние от Баньолеса до Перпиньяна – около 100 км.


[Закрыть]. Вы художник?

– Нет. Я профессиональный вор.

Он замолчал. Потом поглядел мне в глаза и рассмеялся:

– Как и я!

– И вы? Но вы же художник!

– Да, но когда назначаю цены на картины… храни меня святой Ферриол.

Честно говоря, я не знал, подшучивает он надо мной или нет. И на всякий случай посмеялся немного, одними уголками рта. Так, как смеется человек, не знающий, куда себя девать.

И тут я понял, что тоскую о том, что оставил позади. А может быть, меня пугала неизвестность? Что бы это ни было, того, что произошло после, я так до сих пор и не осознал.

Я вышел из мастерской Ригау, не прощаясь, но вместо того, чтобы попасть на парижские улицы стародавних времен, увидел, что иду по проселочной дороге, изъезженной колесами телег, где все пропитано запахом свежей соломы. «Вот так штука», – сказал я себе и обернулся назад, чтобы вернуться в мастерскую Ригау, но там было только поле и стоящие рядами снопы, не лишенные некоего очарования. За моей спиной вставало солнце и грело мне затылок, становилась видна моя тень. Передо мной, еще чуть поодаль, виднелись первые дома незнакомого поселка; а посреди дороги, метра за три от меня, стояла, подбоченившись, красавица-крестьянка и насмешливо улыбалась:

– Куда вы собрались с эдакой тряпицей на голове?

Инстинктивно, чтобы не становиться посмешищем, я попытался стянуть с головы тюрбан, но ничего у меня не вышло, он будто прирос к моей коже.

– Где мы? – спросил я вместо ответа.

– Еще один… – И вздохнула, набираясь терпения. – А где же нам, по-вашему, быть?

– Об этом-то я вас и спрашиваю.

– И тоже на «вы» меня зовет.

Я подошел к девушке поближе. Должен признаться, была она необычайно привлекательна, и уходить от нее мне никуда не хотелось.

Я оглянулся назад, на солнце, встающее из-за расположенного немного в стороне холма, и вздохнул полной грудью.

– Как давно я не чувствовал запаха свежескошенной пшеницы!

– Да-да. И росы, и коровяка, не так ли?

Она протянула мне руку, как будто приглашая следовать за ней вдаль к восходящему солнцу. Тут непонятно откуда послышался звук усталых шагов. И я чуть было не столкнулся с человеком, который появился внезапно и шел мне навстречу. Он остановился передо мной, как будто хотел продемонстрировать свою невероятно безвкусную рубашку в цветочек.

– Вы здесь недавно? – обеспокоенно спросил он.

– Да. А кто вы? И где мы?

Мужчина не ответил. Со лба его катился пот. Он подошел ко мне вплотную и на ухо прошептал: «Задолбало меня все; задолбало до печенок, да еще и жара. И постоянно, понимаете, всегда одно и то же!»

Вид у него был настолько измученный, что вопреки всем правилам хорошего тона я последовал велению сердца. И незаметно стащил серебряную авторучку, кончик которой высовывался из кармана его рубашки в цветочек. Он даже и не заметил. А ручка-то и вправду была серебряная!

Когда крестьянка взяла меня за руку и изящным жестом пригласила следовать к восходящему солнцу, человек в рубашке в цветочек уже исчез незнамо куда.

* * *

Что тут сказать!.. Да, я тоскую. Однако в здешней атмосфере вынужденного безделья я ощутил невыразимую свободу. Я потерял счет дням, поскольку время остановилось. Я не могу сказать, грустно мне или весело. Когда крестьянка манит меня улыбкой, плетусь за ней на Ослиный холм. И у меня уйма времени для того, чтобы писать серебряной авторучкой на шершавой и грубой бумаге обо всем том, что было мною прожито до того, как я попал сюда. У меня остались воспоминания, и я записываю их и потому тоскую. Все у меня хорошо, и, вспоминая прошлое, я хотел бы сказать nunc dimittis servum tuum, Domine, secundum verbum tuum in pace[45]45
  Ныне отпущаеши раба твоего, Владыка, по слову твоему с миром (лат.) – из «Песни Симеона Богоприимца».


[Закрыть]. Да, ведь проникновенные слова старца Симеона на самом деле значат, что мне пора уже умереть. Но повторить их вслух я не решаюсь, потому что в глубине души умирать я не хочу; мне это неприятно. Живу ли я в двух измерениях? Кажется, нет; но должен признать, что не могу разобраться, что было до и что после, и, перечитывая то, что написал, не понимаю, о чем это, будто теряю память. Да, это именно так: я не отличаю прошлого от будущего. Говорю, что тоскую по дому, но не знаю, где он. Однако в то же самое время я, словно старец Симеон, чувствую, что мне очень нужно вручить душу святому Ферриолу и молить его о том, чтобы по благости своей он позволил смиренному рабу своему уйти с миром с этой уродской проселочной дороги, от трижды проклятой свежескошенной нивы с запахом утренней росы, аминь. Я слышу, на ней раздаются шаги.

* * *

– Хотите, я провожу вас до Ослиного холма?

– Чего? – промычал человек в тюрбане, запихивая в карман кипу мятых бумаг.

Она протянула ему руку:

– Пойдемте со мной?

– Я, кажется, был там уже много раз? – неуверенно протянул мужчина. – Правда?

Крестьянка покачала головой и не ответила, как будто постоянная болтовня ей наскучила. Но для ее спутника ее движение осталось незамеченным: он как зачарованный оглядывал окрестности. И словно бы нехотя из глубины души его вырвались слова:

– Ах, что за аромат! И какие краски, это солнце на востоке! Ах, видел бы это Риго…

– До чего вы мне смешны со своим солнцем, – с некоторым раздражением перебила его крестьянка. – Нас это солнце припекает, пока мы пашем, сеем, жнем, молотим да веем. А когда в нем и вправду есть нужда, оно прячется в тумане.

Вдруг она поглядела мужчине в глаза и залилась смехом. Смех у нее был переливчатый, как песня. Он взял крестьянку за руку, счастливый, что такая женщина позвала его на прогулку. И в приливе поэтического восторга провозгласил: «Вперед, крестьянка молодая: день долог, в путь, пока свеча не догорела!»

И они зашагали навстречу восходящему солнцу.

Серебряная пуля

Белобрысый поприветствовал восемьдесят пять человек; те ждали его у Дворца, машинально и без блеска в глазах помахивая национальными флажками. И снова сел на место с обреченным видом человека, устраивающегося поудобнее на электрическом стуле. Министр полиции, расположившийся на переднем сиденье на почтительном расстоянии от него, недовольно запыхтел и постучал в стекло, отделявшее белобрысого от надежно защищенного водителя.

– Давай-ка еще раз поприветствуй, – сухо скомандовал Министр полиции.

Он покорно огляделся вокруг и улыбнулся под восторженные аплодисменты и возгласы «Великий Рулевой» и «Благодетель Нации». Потом помахал рукой, как раз в тот момент, когда машина тронулась с места.

– Молодец.

Министр полиции поглядел на него и в ужасе разинул рот.

– У тебя родинка отпала! – провозгласил он, как будто речь шла о деле государственной важности. Белобрысый его проигнорировал и, улыбаясь, продолжал приветствовать народ. – Я сказал, отпала! – в ярости вскричал Министр.

– На центральных улицах люди стоят очень далеко, ваше превосходительство.

– Но ты же обязан…

Белобрысый отмахнулся от него, чтобы тот замолчал, засунул руку в карман, вытащил фальшивую родинку и с профессиональной ловкостью прилепил туда, куда следует. Он любил позлить Министра полиции; их связывала одна судьба, поскольку, несмотря на холода и угрозы Национального фронта, Великий Рулевой и Благодетель Нации, образец мужества и бесстрашия, никак не мог поступиться своим обыкновением разъезжать по городу туда-сюда в официальном автомобиле с открытым верхом. Эх, дали бы мне волю…

Он со скептическим настроем прослушал речь Великого Рулевого и Благодетеля. В ней было полным-полно общих мест, повторов, ровным счетом ничего интересного. Из укрытия он наблюдал за реакцией Народа: даже сидящие в первом ряду не могли как следует сдержать зевок. Дали бы мне волю…

– Я бы такого говорить не стал, ваше превосходительство.

– Чего бы ты говорить не стал?

– Того, что стихийные бедствия – это испытания, которые Господь насылает на народы для того, чтобы проверить, достойны ли они своей Судьбы. Кто это вообще сочиняет?

– А что, красиво.

– Это неправда, ваше превосходительство.

– Ну и что?

– Как это ну и что? Неправда это!

– Придержи язык.

– Мы трудимся не покладая рук, чтобы стихийные бедствия не наносили непоправимого ущерба, с целью элиминировать страшные последствия наводнений в течение нескольких недель.

– Что это за слово – элиминировать?

– Ликвидировать, убрать, покончить с ними. Я бьюсь над этим день и ночь; я ни на мгновение не покидаю свой пост, для блага всех своих подданных. Всех до единого!

Министр полиции что-то строчил в блокнотике, пока они ехали назад во дворец в сопровождении пяти бронированных автомобилей.

– Давай-ка помаши народу ручкой.

– Проливая слезы возле лачуг, в окружении фотографов, я поднял бы на руки чумазую вонючую девчонку и по-отечески улыбнулся в камеру. Ваше превосходительство.

Выговорившись, он с чувством глубокого удовлетворения стал приветствовать горемычных подданных, под восторженные крики толпы. И снова почувствовал жжение в затылке, как случалось всякий раз при мысли о том, что Национальный фронт готовит для него серебряную пулю.

Приехав во Дворец и войдя к себе в комнату, он отодрал родинку, аккуратно положил ее на место и в изнеможении свалился в кресло. Не успел он расслабиться, как зазвонил колокольчик. Поглядел в расписание: ужин. Так скоро?

Внизу, в помещении, примыкающем к столовой, он под присмотром Руководителя протокола и в присутствии протоколиста попробовал суп (просто объедение) и неопределенного вида соус, на поверку оказавшийся рыбным.

– Все в порядке, господа, – сказал он.

Официант взял тарелки, взглядом испросил разрешения у Руководителя протокола, дверь распахнулась, и он направился в большой зал, куда в тот вечер была приглашена только одна почетная гостья. Столпившимся в холле хватило времени, чтобы стать свидетелями рокового молчания Великого Рулевого, воцарившегося после того, как нежный и решительный женский голос задал ему вопрос, как правительство собирается покрывать расходы по устранению ущерба, причиненного последними ураганами, если совсем недавно было объявлено, что иностранным кредиторам не смогут заплатить в связи с нехваткой средств в казне.

– Как же, ваше высокопревосходительство?

– С заглавной буквы.

– Простите?

– Ваше Высокопревосходительство.

– Ах да. Как же, Ваше Высокопревосходительство?

– Отлично. – Нескончаемая пауза. – И что же вас интересует?

Руководитель протокола осторожно прикрыл дверь, отделявшую коридор от зала.

Белобрысый не смог сдержаться и тихо, чтобы в зале не было слышно, прошептал, если позволите, ваше благородие, я предоставлю вам структурный план роста благосостояния с использованием резервных фондов, созданных за счет прибыли двенадцати национальных и всех иностранных банков, работающих в стране.

– Чего-чего? – так же чуть слышно прошептал Руководитель протокола.

– Ничего особенного, ваше благородие: раз банки получают прибыль, не сделав при этом капиталовложений, я их заставлю оказать государству помощь.

Из зала сквозь дверь сочилось неприятно густое молчание. И вслед за ним отчеканенное «Как же, Ваше Высокопревосходительство? Есть ли у вас ответ на мой вопрос?»

В коридоре Руководитель протокола неохотно проворчал, да, может, это и неплохая мысль. И тут пригляделся к нему и сразу же разъярился:

– Эй, ты, нахал! Сказано тебе, ни при каких обстоятельствах не снимать родинку! – И озабоченно добавил: – То-то мне казалось, что дело тут нечисто!

Постановили не ввозить в страну ни единого экземпляра Observer из-за происков журналистки Кэролайн Брайан, осмелившейся выставить на смех Его Высокопревосходительство, обозвав его никчемным болваном и заявив, что он больше напоминает говорящую марионетку, чем Главу государства, и что…

– Расстрелять ее как врага Народа.

– Как, Ваше Высокопревосходительство! Она улетела к себе в Миннесоту!

– Это еще куда?

– В Америку.

– Там пусть и расстреляют, мне-то какое дело? Пусть этим займется Коммандо. Такой обиды Отечество простить не может: позоря меня, она позорит всю страну.

– Будет сделано, Ваше Высокопревосходительство. Коммандо получит приказ.

В тот же вечер Министр полиции и Руководитель протокола созвали экстренное совещание с тремя другими министрами и изложили им свою безумную идею.

– Это безумная идея, – заключил один из министров.

– Вот и мы о том же. Но на этой неделе предстоит еще два интервью, чтобы сообщить об успехах нашей Родины читателям из…

– А журналистов кто прислал?

– La Repubblica и Der Spiegel.

– Господи боже.

– Вот именно.

Последовало продолжительное молчание. В конце концов один из министров сказал: и другого выхода нет?

– Дело срочное. Его Высокопревосходительство в последнее время сильно сдал.

– Это и так ясно.

– Но мы висим на волоске, если…

– Мы висим на волоске, если не прекратим это пагубное увлечение иностранной прессой. Совсем, сука, с катушек съехал. Ну спятил же совсем!

– Угу.

Он услышал «пошевеливайся!», но еще несколько мгновений не понимал, что происходит. У него на кровати сидели два министра: как их сюда занесло, если он сам запирал дверь на ключ, и…

– Пошевеливайся, Белобрысый! – снова скомандовал Министр вооруженных сил. – Через пять минут чтоб был при полном параде. И с родинкой.

– А надеть-то что…

– Да хоть что. Потеплее оденься, не жарко. Родинку не забудь.

Его окружили семь министров и объяснили, в чем загвоздка. Добавив, что отлично знают, что он и сам давно об этом догадался.

– И что же…

– Сам будешь давать интервью.

– А его высокопревосходительство что на это скажет, господин министр?

– С заглавной буквы.

– Что скажет Его Высокопревосходительство, ваше благородие?

– Не твоя забота.

– А… воображение пустить в ход можно?

– Действуй разумно.

– Я же не знаю, что решил Совет министров, ваше благородие.

– Первое интервью завтра в девять.

Кто-то швырнул ему папку и сказал, этого тебе будет предостаточно, чтобы сочинить стоящую речь. А сочинять, как нам известно, ты мастак.

– А если откажусь?

– Тогда я тебя самолично расстреляю. Уяснил, Белобрысый?

В девять утра, с родинкой на щеке, как полагается, он вслушивался в слова переводчика, излагавшего ему первый вопрос заведующего международным отделом газеты La Repubblica. Потом ответил, действуя разумно. И оказалось, что очень забавно выдумывать ни к чему не обязывающие фразы, нисколько ему не вредящие, и к тому же, вполне возможно, не вредящие ни Режиму, ни личности Рулевого. Дело было рисковое, но забавное. Ему уже так опротивело бесконечно подставлять затылок Национальному фронту, что немного поразвлечься было не вредно. Что вы сказали?

– Ваше высокопревосходительство, без сомнения, мыслит очень ясно.

– Яснее ясного, почтеннейший Саверио, если позволите вас так величать…

– Конечно, ваше высокопревосходительство.

– Будьте любезны, с заглавной буквы.

– Разумеется, тысяча извинений, Ваше Высокопревосходительство.

Да, было весело. Хоть он и знал, что Совет министров в полном составе собрался в Зале Разведки и следит за ходом интервью. Никто даже не потрудился ввести в курс дела Великого Рулевого и Благодетеля Нации; они только удостоверились, что его мысли полностью заняты игрой в гольф с самыми обожаемыми и ценимыми им игроками, готовыми к тому же поверить ему все тайны, доступ к которым открыт лишь профессиональным гольфистам высочайшего уровня.

Прочитав репортаж, в котором рассказывалось о его блестящем интервью, сопровождавшийся тремя великолепными фотографиями, Рулевой в восторге, что сумел так отличиться, заметил, что в неустанных трудах на благо Отечества почти запамятовал об этом событии. Когда, говоришь, я с ними беседовал?

Шли дни и недели. Приближалось самое значительное событие сезона, а именно Обращение о Положении Страны, в ходе которого Великий Рулевой обычно читал по бумажке список действительных или выдуманных достижений, чтобы народ удостоверился, что все прекрасно, как никогда, на зависть всему миру. Пользуясь тем, что в соответствии с тщательно разработанной стратегией за несколько часов до выступления у Рулевого очень кстати поднялась высокая температура и ему пришлось срочно прилечь отдохнуть, Совет министров не оповестил о положении вещей никого, кроме тех, кто должен был об этом знать, и ничего не отменил.

Речь, впервые за всю историю Отечества не прочитанная по бумажке, а произнесенная и обоснованная аргументами, принесла Режиму колоссальный успех. Рукоплескания до сих пор слышны. Рулевой, ясновидящий, несгибаемый, упорный, мудрый, блестящий и даже очаровательный, с едва заметным чувством юмора в некоторых пассажах, с иронией и даже сарказмом в других, впервые выступал на Стадионе, ничем не защищенный, отважно глядя в лицо подонкам из Национального фронта. Последствия этого были столь благоприятны, что уже ничего не стоило убедить недоверчивых министров, что нет лучшего способа напрямую снабжать Белобрысого необходимой информацией, чем его присутствие на Совете министров. Пусть молча сидит и слушает. С родинкой, как полагается. А если явятся фотографы, пусть сядет ненадолго на председательское место.

– А как же Великий Рулевой и Благодетель Нации? – в ужасе осведомился Белобрысый.

– Такие подробности тебя не касаются.

Со страной сложнее. А вот Режим расцвел настолько пышным цветом, что опросы уже почти не приходилось подделывать, чтобы продемонстрировать завидную популярность Рулевого. И развитие экономики подавало надежды. Люди снова научились улыбаться. Все были счастливы, кроме самого рулевого и прочая.

– С заглавной буквы.

– Рулевого и Прочая.

– Не потерплю! Кто этот самозванец?

– Ваше Высокопревосходительство: мы действуем на благо Отечества, на благо Режима, на благо Вас самих. Вы только поглядите, как стал Вас любить и чтить народ.

– Плевать хотел я на народ.

– Так Рулевой говорить не должен.

– Ты прав: на него и плюнуть много чести. Доволен?

– Я тороплюсь, Ваше Высокопревосходительство. Если Вам интересно, вот отчет о развитии экономики, можете прочесть на досуге.

– Как будто там правду пишут.

– Так и есть. Сейчас так и есть. Раньше не писали, а теперь пишут. И все благодаря Великому Рулевому! Благодаря Вашей самоотдаче. Вашему неустанному…

– Чтоб вам всем обосраться.

И всем пришлось обосраться. Кое-кому от радости; Великому Рулевому – от ярости. Пока не объявилось затруднение.

– Ты это о чем, Белобрысый?

– Я обеспокоен вопросом своей безопасности.

– С чего это?

– Национальный фронт мечтает со мной расправиться.

– Не будут они этим заниматься; ты же знаешь. Сколько лет ты был у них под прицелом, и все было тихо и спокойно?

– Они могут воспользоваться любым удобным моментом. Особенно когда все в порядке. Я не хочу больше ездить в официальном автомобиле с открытым верхом: только в бронированных машинах, и все тут.

– Уже объявлено, что Рулевой собирается посетить Тригород. В автомобиле с открытым верхом. Не время выказывать трусость.

– Но как же…

– Отставить разговоры.

– Не поеду.

– Тогда расстреляем тебя, ты же в курсе.

– Как знаете. Но расхлебывать кашу будете сами. Господа.

– Ты не посмеешь, Белобрысый.

– Еще как посмею. Но этот вопрос можно решить просто и без лишних расходов.

– Как? – хором спросили все шестеро присутствующих министров.

– Помашите народу ручкой, ваше высокопревосходительство.

– Хочу машу, хочу не машу.

– Не помашете народу, убью на месте.

– Ах так?

– Так, ваше высокопревосходительство.

– А что сегодня скажет самозванец?

– В Тригороде Великий Рулевой и Благодетель Нации наполнит наши сердца верой в Отечество и в то, что наш Лидер и Правительство неустанно трудятся на его благо.

– Ах, как мило. Но зачем ездить в автомобиле с открытым верхом? Это же опасно!

– Ваши всегдашние распоряжения, ваше высокопревосходительство.

– Я же сказал, что это опасно!

– Вы не можете ни с того ни с сего начать действовать по-другому, ваше высокопревосходительство. Так заведено с самого начала.

– Да, но ведь в этом автомобиле ездил не я! Разве ты не понимаешь?

– Машите правой рукой!

– Я всегда махал левой!

– Но уже давненько машете правой! Придется вам привыкнуть к новой должности, ваше высокопревосходительство.

– С заглавной буквы!

– Боюсь, что уже не с заглавной, ваше высокопревосходительство.

В это мгновение из окна высокого темного здания высунулось дуло снайперской винтовки, и серебряная пуля вонзилась в затылок Рулевого так метко, что карьере Белобрысого пришел конец.