Текст книги "Когда наступит тьма"

Точка схода

Я не желаю знакомства с художниками, картины которых приобретаю. Я уверен, что это привело бы к сплошным разочарованиям.

Ж. Г.

Эпилог

Он вошел в выставочный зал Фонда, делая над собой колоссальное усилие, чтобы побороть панический страх, что его кто-нибудь узнает и примется орать от ужаса. Посетителей в тот час было немного, и он был несколько озадачен как всеобщим равнодушием, так и отсутствием обвиняющего перста. За стойкой администратора царила дама с радикально осветленной шевелюрой, у которой он приобрел роскошный каталог и стал его внимательно листать. Триста шестнадцать произведений искусства различных эпох, большой или очень большой ценности. До этого события коллекция Ж. Г. никогда не выставлялась полностью. Содержание всех предыдущих выставок было сознательно ограничено.

В каталоге не объяснялось, что семья (а именно некий вышедший из тумана двоюродный брат, при ближайшем рассмотрении оказавшийся более близким родственником) организовала выставку с целью продать часть коллекции и таким образом оплатить расходы по вступлению в наследство. Это было известно немногим.

По прошествии нескольких часов неторопливого созерцания у него ужасно болели ноги: он был уверен, что икры сильно опухли. Присев на одну из скамеек в зале III, он слегка удрученно поглядывал на шесть картин, время от времени исчезавших, когда кто-либо из посетителей их от него загораживал: изумительный Шагал, африканского вида Барсело[46]46
  Микель Барсело (р. 1957) – каталонский художник, живущий в Париже, на Майорке и в Мали.


[Закрыть] солидных размеров, Милле и автопортрет женщины углем, единственный в коллекции Ж. Г. рисунок, а также одно из немногих произведений, отходивших от пейзажной тематики. Щепетильный критик отметил бы в этой коллекции нехватку современного искусства. Но в целом она была великолепна, невероятна, непредсказуема. Он вздохнул. Лучше бы ему никогда не приходилось сюда являться. Лучше бы в этой выставке вообще не было никакой нужды!

Сидя напротив этих картин, он предался воспоминаниям, и ему пришли на память похороны Ж. Г. В тот день он вернулся домой с чувством полной своей несостоятельности, отупения, спрашивая себя, что делать дальше и как это все произошло. В тот день, сняв парадный пиджак, он машинально пошарил в карманах. В одном из них лежали какие-то бумажки. Это оказались памятные карточки с трех последних похорон, на которых он присутствовал. Он немедленно пришел к заключению, что надевает этот пиджак исключительно на похороны. А после, как ни жаль, забывает усопших в кармане. Ему это показалось непростительным. Спи спокойно, мы тебя никогда не забудем. До той поры, пока не настанет день, когда раны затянутся под покровом времени и боль станет более далекой. Любая, кроме Огромной Боли, в которой заключается вся его жизнь: есть мертвые, которых очень жалко, но они всего лишь мертвы, а если боль – неотъемлемая часть твоей жизни, то есть мертвецы, которых ты никогда не забудешь. И каждая бессонная ночь свидетельствует о том, что жертвам Скорби не позволено утешиться.

Ему не удалось побывать ни на похоронах Ж. Г., ни на последующей поминальной церемонии, потому что на те дни у него была назначена неотложная поездка. И все же он прочитал все газеты, которые ему удалось найти, чтобы ознакомиться с подробностями неожиданной трагической кончины Ж. Г. Ему не стоило труда признать, что на нем может лежать ответственность за то, что злополучный Ж. Г. станет с того дня жертвой забвения, оставленной во множестве пиджачных карманов. Однако чувствовать себя виновным в этой смерти не мог, несмотря на то что это именно он изрешетил его пулями.

1

Незадолго до своей смерти Ж. Г. подошел к рисунку так близко, что чуть не уткнулся в него носом, как будто хотел понюхать бумагу. Минут десять он провел в молчании перед автопортретом Сары Волтес-Эпштейн[47]47
  Еврейская художница Сара Волтес-Эпштейн – один из персонажей наиболее известного романа Жауме Кабре «Я исповедуюсь», возлюбленная главного героя, вундеркинда и историка философии Адриа Ардевола, которой он и исповедуется в рукописи, написанной на черновиках его философской работы «Проблема зла». В романе автопортрет Сары Волтес-Эпштейн переходит по завещанию Адриа Ардевола ее брату, Максу Волтес-Эпштейну.


[Закрыть]. Гораздо живее и глубже, чем он угадал по фотографии, которую прислала ему с айфона некая Нина. Гораздо лучше. Встав прямо перед рисунком, он начал к нему приближаться; настолько, что ему чудилось, будто он чувствует, как оказался внутри. Художница стояла перед зеркалом, пытаясь не смотреть себе в глаза, и водила по бумаге угольком с волшебной точностью, безжалостно отображая мельчайшие морщинки, доставшиеся ей недаром и не уродовавшие это казавшееся спокойным лицо. Заслышав шум за дверью студии, она отстранилась от зеркала, как будто устыдившись, что ее могут застать за столь долгим самолюбованием. И все это происходило на глазах у изумленного Ж. Г.

– Я скоро вернусь, – донеслось до него.

– Хорошо. – И она снова принялась разглядывать себя в зеркале.

И тут, как в исступлении, принялась набрасывать натюрморт Миньона[48]48
  Абрахам Миньон (1640–1679) – немецкоязычный нидерландский художник, мастер натюрмортов. В романе Жауме Кабре «Я исповедуюсь» также упоминается картинка Миньона с желтыми гардениями: любимая картина Сары Волтес-Эпштейн, подаренная ей Адриа Ардеволом.


[Закрыть], отражавшийся в зеркале возле нее, переместив его на портрете на задний план. Небольшая картина, висевшая на стене и до тех пор не имевшая существования на бумаге, придавала композиции глубину. Желтые гардении Миньона стали бело-серыми; какая жалость. Глубина требует жертв.

Усилием воли Ж. Г. шагнул из портрета обратно.

– Вы знаете, чьей кисти эта небольшая картина на заднем плане? – спросил владелец галереи, видя, что он, очарованный и потрясенный, все не отходит от рисунка.

– Абрахама Миньона, – шепотом ответил он.

Прошла минута неподвижной тишины, и Ж. Г. приблизил нос к подписи, как будто хотел уловить ее аромат. Тысяча девятьсот девяносто шестой год, прочитал он. И вдруг почувствовал, что снова оказался внутри рисунка, в студии художницы, и стоит возле мужчины, говорящего, не ретушируй ничего, любимая: это само совершенство. Тут оба внезапно обернулись, как будто отдавая себе отчет в его присутствии. Несколько мгновений замешательства. И тут мужчина подошел поближе к женщине и поцеловал ее. И Ж. Г. всеми силами души ему позавидовал.

Владелец галереи, с улыбкой наблюдая за Ж. Г., в восхищении стоявшим возле портрета, пытаясь развеять не до конца понятные ему чары, сказал: «Вне всякого сомнения, это оригинал. Из фамильной коллекции».

Ж. Г. ответил не сразу, словно был далеко; впрочем, так оно и было. По прошествии долгого времени он глубоко вздохнул и, не глядя на владельца галереи, пробормотал:

– Сара Волтес-Эпштейн – имя никому не известное. – И, пытаясь унять дрожь: – Почему вы запрашиваете такую цену?

– Потому что даже за такую цену этот рисунок здесь и недели не провисит.

– Меня интересуют картины маслом.

Мужчины молча обменялись взглядами. Владелец галереи понял, что ошибся в расчетах; что можно было запросить вдвое больше. Но было слишком поздно.

– У вас отличная коллекция. И я предоставил вам возможность приобрести этот рисунок из уважения, которое к вам питаю, и потому, что, признаюсь, давно мечтал о сотрудничестве с истинным знатоком. А по стоимости – он понизил голос, – это очень выгодная покупка.

Едва заметное движение зрачков женщины, изображенной на портрете, осталось для них незамеченным, поскольку взгляды Ж. Г. и владельца галереи скрестились, как шпаги.

– И, с вашего позволения, – добавил владелец галереи, – когда он поднимется в цене, это приобретение может дать вам шанс начать переговоры о еще более ценных приобретениях.

– Когда примерно это должно произойти?

– В скором времени.

Ж. Г. снова поглядел на рисунок. Медленно втянул в себя воздух и, глядя в пол, как будто пряча от него взгляд, сказал, беру.

– Отличный выбор. Рад за вас. – Галерист не удержался и потер руки, несколько расслабившись. И внезапно поглядел ему в глаза. – Простите, а как вы узнали, что натюрморт на заднем плане принадлежит кисти Миньона?

– Это бледно-желтые гардении.

– Но как же…

– Да, Абрахама Миньона. – и Ж. Г. протянул руку владельцу галереи. Они пожали друг другу руки в знак заключения сделки. И все слезы, пролитые с тех пор, как Сара Волтес-Эпштейн закончила рисунок, исчезли, словно горсть песка в пустыне. Так происходит обычно с печалями и радостями, которые разворачиваются вокруг картин, когда они покидают студию художника и начинают полный колебаний путь.

Через несколько дней, а их прошло не очень много, по прибытии полиции трое перепуганных свидетелей еще больше встревожились и подумали, нужно было вовремя удрать, ядрена вошь. Один машинально и судорожно курил; другой, из светлой машины, надел пальто и поднял воротник, чтобы укрыться от холодного ветра. А третий возбужденно шагал от одного к другому и говорил, мне не верится, я просто не могу поверить, и покрикивал на собаку, которая вела себя лучше всех. Но ни один из троих не решался еще раз подойти к черному авто. Скоро полицейских машин стало три, голубые мигалки, люминесцентные жилеты, градом сыпались распоряжения, и куда подевались свидетели. Так-так, держите их наготове, мне нужно с ними переговорить. И тот, кто отдавал приказы, просунул голову в водительское окно «BMW» с опущенным стеклом, посветил ручным фонариком и сказал, господи боже, увидев на заднем сиденье мужчину, превращенного в кровавое месиво, а рядом прижавшуюся к нему, словно напрасно ища защиты, женщину, на вид молодую, в пальто красноватого оттенка, которое раньше, скорее всего, было белым или светло-бежевым. Оба лежали неподвижно, позируя для фотографии. Еще один снимок. И еще одно фото для судебно-медицинской экспертизы, чтобы зафиксировать положение ног. Ступни прочно стоят на полу машины, потому что они не успели отреагировать. Девять патронов из магазина на десять единиц. Пять в мужчину, четыре в женщину, но точно это покажет вскрытие. Разумеется. Думаю, что дело рук профессионала. Кажется, да. Установите личность мужчины и женщины. И водителя. Да. И свидетелей. Почему они в этот час были здесь и что видели.

– Посмотрите, пожалуйста.

В руке, обтянутой перчаткой, один из ассистентов держал три гильзы от патрона, которые протягивал ему.

– Что такое?

– Это боеприпасы старого образца.

– Насколько старого?

– Тридцатилетней давности.

– Ты думаешь, как было дело?

– Водитель опустил стекло, и кто-то один раз выстрелил в него в упор, потом заглянул в салон и употребил все оставшиеся в магазине патроны для устранения двух жертв на заднем сиденье.

– Значит, действовали очень хладнокровно?

– Да. Профессионалы. Возможно, балканцы.

– Балканцы?

– Раз у них боеприпасы такие, – объяснил белобрысый.

– В лаборатории разберутся.

– Готов поспорить на свои усы, что стреляли из «црвены-заставы» модели шестидесятых.

– У тебя и усов-то никогда не было, – заметил его товарищ, наклоняясь к водителю и разглядывая его.

Тот сидел неподвижно на своем месте, с напоминающей слезу пулей в левом глазу. Которой его наградили, чтобы он не скандалил и не путался под ногами, пока убийца сводит счеты с сидящими на заднем сиденье. Ведь каким нужно быть… Господи, что за… Тут он почувствовал, как ужасно воняет блевотина, украшавшая дверь водителя с наружной стороны, да и штаны, наверное, я тоже испачкал.

Отойдя от машины, он расправил плечи и полной грудью вдохнул свежий воздух, не отравленный блевотиной и смертью.

– Нужно тщательно осмотреть всю округу. От светофора по дороге вверх и вниз. И по краям. Отпечатки пальцев пешеходов на кнопке. Если у него были сообщники, они, несомненно, оставили какие-то улики. И скажите этим гребаным свидетелям, чтобы сидели смирно, а то еще затопчут вещественные доказательства. Да, сейчас ими займусь. А этот тип куда полез? Вы что, дорогу не перекрыли?

До той ночи, пока Ж. Г. не превратили в фарш в обществе до сих пор не опознанной дамы, он был человеком очень любезным, в жизни которого важную роль играли хорошие связи, чему способствовало неисчерпаемое фамильное состояние.

– Как ты догадалась, что мне понравится автопортрет Сары Волтес-Эпштейн?

– Мог, наверное, и не понравиться. Но это замечательный рисунок.

– И почему ты решила порекомендовать мне Семпау?

– Мы с ним друзья, он давно хотел с тобой познакомиться, да и я тоже…

Ж. Г. ждал, не заведет ли она разговор о комиссионных, но Нина с милым смущением указала рукой куда-то в направлении верхнего этажа и едва слышно пробормотала, мне бы доставило величайшее удовольствие видеть…

– Все, что хочешь. Я в твоем распоряжении. – Он призадумался на несколько секунд. – Я покажу тебе свое последнее приобретение, – сказал он, потирая висок, который ему должны были продырявить через пару часов, как будто его уже заранее что-то жгло.

– А что это? – с любопытством спросила Нина.

– Шагал.

Она промолчала. Ж. Г. не знал, оттого ли, что она совершенно этим не интересуется и просто ищет повода закрутить с ним роман, или же оттого, что ей неловко признаться в своем невежестве касательно Шагала.

Он пропустил ее вперед, и они стали подниматься по лестнице, ведущей на второй этаж. Тут он, не удержавшись, отметил про себя, что при ходьбе ее бедра плавно покачиваются из стороны в сторону. Наверху он обогнал ее, чтобы первым подойти к двери. Ввел пароль, чтобы отключить сигнализацию, открыл дверь, и свет во всем огромном зале зажегся сам. Стены без окон и множество перегородок, не доходящих до потолка в центре широкого зала, который занимал всю площадь второго этажа. Ни одного пустого промежутка на стенах. И несколько картин на полу, приставленных к стене, терпеливо ожидающих, когда им найдут постоянное место.

– Невероятно, – выдохнула Нина, не в силах сдвинуться с места от изумления.

– Проходи, не стесняйся.

Когда они вошли в зал, он остановил ее возле двух работ – рисунка и картины маслом; только они одни не висели на стенах и не стояли возле них, а покоились на подставках, как будто все еще были представлены на аукционе. Справа – автопортрет Сары Волтес-Эпштейн. Ж. Г. указал на него и, чуть наклонив голову, сказал Нине: «Этим я обязан тебе». И тут остановился перед второй картиной. Бородатый мужчина с мешком на плечах, с палкой в свободной руке; но вместо того, чтобы идти по заснеженной улице, он летел над заледеневшими крышами морозного Витебска. Они молча любовались этим чудом. Через несколько минут Нина обернулась к Ж. Г., но тут же снова повернула голову, в смущении, потому что нечаянно увидела, что в глазах его сияли две слезы, еще не успевшие пролиться. Ж. Г. плакал перед полотном; плакал перед чудом. В тишине в жилы обоих проник обжигающий холод снежных витебских равнин. Ему понравилось, что Нина молчит, позволяя картине увлечь ее за собой. Такой подход настолько его растрогал, что в каком-то приступе нежности он положил ей руку на плечо, чтобы составить ей компанию на этом пути.

Так они ходили больше часа, глядя на Мунка, Вермеера, Уржеля[49]49
  Модест Уржель-Инглада (1839–1919) – каталонский художник и драматург. В романе Жауме Кабре «Я исповедуюсь» упоминается картина кисти Модеста Уржеля с видом монастыря Санта-Мария де Жерри.


[Закрыть], Хоппера, Мира[50]50
  Жоаким Мир-и-Триншет (1873–1940) – каталонский художник, живший в Барселоне, известен картинами, изображающими природные пейзажи, насыщенные светлыми красками; его работы – яркий пример каталонского модернизма.


[Закрыть] и многих, многих других, не столь известных, но дивных, и в какое-то мгновение он понял, что страшится, а может быть, и желает, чтобы эта женщина, такая привлекательная, почувствовала, что у нее кружится голова, она задыхается, сражена таким количеством прекрасного, развешенного по стенам. Он уже ценил ее гораздо больше, чем ожидал. И снова Жоаким Мир, потом Коро[51]51
  Жан-Батист Камиль Коро (1796–1875) – французский живописец, рисовальщик и гравер, один из самых выдающихся и плодовитых пейзажистов эпохи романтизма, повлиявший на импрессионистов.


[Закрыть] и Hortus Conclusus[52]52
  «Закрытый сад» (лат.) – латинское выражение, восходящее к цитате из библейской Песни Песней: «Запертый сад – сестра моя, невеста, заключенный колодезь, запечатанный источник» (4: 12). Является символическим обозначением Девы Марии в позднесредневековой и ренессансной литературе и живописи. Иконографический тип hortus conclusus представляет собой изображение Девы с младенцем в прекрасном саду, огороженном высоким забором, подчас в окружении святых жен и ангелов.


[Закрыть] Марка Молинса[53]53
  Марк Молинс – современный каталонский художник из города Тарраса, имеющего особое значение в жизни и творчестве Жауме Кабре.


[Закрыть].

Почувствовав, что у нее устали ноги, Нина присела на одну из скамеек, расставленных в стратегически важных местах; и поморщилась, как будто у нее немного кружилась голова.

– Как можно иметь столько…

– Что ж… Нужно всего лишь посвятить этому жизнь и все состояние. Но поверь, для меня это счастье.

– Все это гораздо поразительнее, чем я думала.

– А что ты себе представляла?

– Картины. Музей. Зевающего смотрителя. Незнакомые картины, которые ничего тебе не говорят… Очень тоскливое зрелище.

– А на самом деле?

– Красота, назвать которую я не умею. Прочная, неоспоримая красота. – Она помотала головой. – Прости, пожалуйста, но мне хочется плакать.

– Поплачь, если хочешь. Это твое святое право. – Он указал на стены. – Они прекрасно тебя поймут.

– Как же я тебе завидую, – сказала она.

И они некоторое время помолчали, как будто в ожидании чего-то, как будто нарочно хотели отсрочить грядущую смерть.

– А что ты будешь выставлять в Цюрихе?

– Тридцать пять картин. Нет, в конце концов их будет тридцать семь.

– Ты часто организуешь выставки?

– Две в год, чтобы помочь своему Благотворительному фонду оплачивать расходы: одна из них в Цюрихе и длится недолго, а другая, в Барселоне, постоянная, и в ней я время от времени что-нибудь меняю. Чтобы моя коллекция могла порадовать и других.

– Это выставка в Городском музее?

– Раньше она была там, а теперь уже два года располагается в здании Фонда.

– Значит, то, что мы видим здесь, – это еще не все.

– Вот именно.

Они еще помолчали. Ж. Г. взглянул на убитую горем женщину, сидевшую на кровати, покрытой красным пледом, и не желавшую смотреть на пустынный пейзаж, простиравшийся перед ней за раскрытым окном. Потом обернулся к Нине.

– Мне жаль, что не все они всегда здесь со мной, хоть они и в здании Фонда. Но когда они возвращаются ко мне, – он широко улыбнулся, – наша встреча прекрасна. Хоть я и хожу инкогнито туда, где они выставляются, чтобы на них взглянуть.

– Ты сам решаешь, какие картины поедут на выставки?

– Конечно. Я доверяю экспертам, но это моя коллекция, и последнее слово за мной.

– И когда Шагал и автопортрет…

– Новые приобретения несколько лет хранятся у меня, прежде чем выйти на свет божий. Как вино в дубовой бочке.

– Ты хочешь, чтобы у них не оставалось сомнений, что здесь их дом.

Он улыбнулся, и оба затихли. Нина еще пару раз прошлась в тишине по залу. А он смотрел не на картины, а на то, как она смотрит на картины. И тут Нина сказала, я бы осталась здесь навсегда.

– Я тоже.

– А это что такое?

Она остановилась в дальнем уголке зала перед подставкой, на которой был представлен простой, но волшебный пейзаж, очень мастерски освещенный. Повернувшись спиной к зрителю, двое шагали по тропинке, которая вилась через жнивье к холмику, за которым сияло восходящее солнце.

– Милле, – ответил он, с успехом скрывая неловкость.

– La paysanne, – прочла с наклейки на раме Нина.

– Тысяча восемьсот пятьдесят четвертого года.

– Да, но что это такое?

Нина указала на казавшуюся анахронизмом фигуру мужчины в каком-то тюрбане, шедшего навстречу восходящему солнцу, почти закрывая собой крестьянку, как будто он был нарисован новым слоем краски, или…

Ж. Г. взглянул на часы, поморщился и сказал, что ж, пища телесная нам тоже необходима. Он направился к двери.

– Я тебе в машине расскажу.

Спустившись на первый этаж, они стоя выпили бокал чего-то не совсем ей знакомого. Молчаливо и отрешенно думая о сокровищах, оставшихся наверху, она долго не замечала, что хозяин дома подает ей бежевое пальто, которому вскоре суждено было послужить ей саваном, держа рукава так, чтобы ей было удобнее его надеть. Ж. Г., стоя возле нее с пальто в руках, решил, что за ужином расскажет ей официальную версию своей жизни и объяснит, что сперва коллекционировал рисунки Общества изящных искусств[54]54
  Общество изящных искусств, или Кружок любителей изящных искусств, – один из главных частных культурных центров Испании, основанный в 1880 г. небольшой группой художников.


[Закрыть]: отвергнутые наброски, подаренные наброски, эскизы и прочее. И наотрез отказался записываться на какие бы то ни было курсы. Я не хочу ни писать маслом, ни рисовать, заявил он. Я хочу любоваться картинами и рисунками, как бывают же читатели, которым никогда не пришло бы в голову написать ни строки, понимаете? Да, просто ты все время к нам ходишь, и… Ну вот и объяснились. Он скажет ей, что самое глубокое впечатление на него произвело приобретение первой картины: сознание того, что она и днем и ночью висит у него на стене, было почти счастьем. Очень скоро он собрал скромную коллекцию и при помощи удачных финансовых операций мог располагать деньгами по своему усмотрению. Тогда началась настоящая пытка: он разглядывал, искал, покупал, торговался, спорил… И самое мучительное: когда у него появлялась возможность приобрести желаемое, но цена была слишком высока, он научился расставаться с произведениями искусства, сопровождавшими его в течение многих лет, но роль которых – тогда он это понял – состояла лишь в том, чтобы за счет их стоимости он мог овладеть более ценным сокровищем. Когда такое происходило, он целые дни проводил в экстазе от нового приобретения и в тоске оттого, что ему пришлось распрощаться с картиной, которую он безмерно любил. Как видишь, Нина, скажет он, жизнь, лишенная великих событий.

Несмотря на это, ему уже давненько не приходилось ничего продавать, чтобы купить что-то новое, поскольку деньги притягивают деньги. Он даже перекупил когда-то проданные им рисунки Рамона Казаса[55]55
  Рамон Казас (1866–1932) – каталонский живописец и график, мастер портрета и карикатуры, лидер национального модернизма.


[Закрыть] и туманный пейзаж Вансельса[56]56
  Жоаким Вансельс Виета (1866–1942) – каталонский художник-модернист, известный своими пейзажами.


[Закрыть], растрогавший его до слез, когда он случайно увидел его опять на выставке в Таррасе: снова повесив его на стену у себя дома, он на коленях поклялся, что никогда больше с ним не расстанется. Изумительная вещь. Как можно написать капли тумана, покрывшие дремлющий лес? Подводя итоги своей жизни, Ж. Г. заключил бы, что дожил до пятидесяти трех лет и до сих пор не знает, какой период в истории живописи ему наиболее близок. Такова моя жизнь, милая Нина. Теперь расскажи мне о себе. К этому моменту мы уже будем есть второе. А на следующий день, вернувшись домой один, набравшись терпения, я снова буду любоваться восходящим солнцем Милле и, может быть, смогу исполнить то, о чем всю жизнь мечтаю.

Внизу, на площадке возле входной двери, их ждал водитель со скучающей миной.

– В Барселону. Ресторан «Кан Кортада».

– В такое время суток? – удивился шофер.

– Меня там ждут, – сухо ответил Ж. Г.

И открыл заднюю дверь, чтобы Нина села туда, где в ее тело должны были вонзиться четыре пули, которым предстояло ее настигнуть именно у первого светофора на шоссе Аррабассада. Они несколько минут ехали молча, и Нина места себе не находила, пока не напомнила ему, что он обещал рассказать ей, что означал анахроничный персонаж на картине, которая, по-видимому, принадлежала кисти Милле. Он не ответил, как будто был очень сосредоточен на том, как шофер ведет машину, или ему сложно было начать этот разговор. И наконец глубоко вздохнул и сказал, ты надо мной не смейся, но, когда я впервые увидел автопортрет Волтес-Эпштейн, я очутился внутри.

– В каком смысле, очутился внутри?

– В прямом. Иначе откуда мне было знать, что гардении на маленькой картине были желтые?

– Послушай, не говори глупостей.

– Я очутился внутри; а точнее, я просунул туда голову. Там был еще мужчина. И оба, и мужчина, и художница, почувствовали мое присутствие.

И после непродолжительного молчания сказал гораздо тише, а что до La paysanne…

– Что?

– Я хочу посмотреть ей в лицо.

– Она же нарисована со спины!

– Для этого мне и нужно очутиться внутри картины.

Они помолчали. Машина ехала плавно, водитель был хороший, и это помогало сохранить спокойствие, несмотря на вздор, который они друг другу шептали. Им было неизвестно, что автомобиль с достоинством приближался к месту их гибели. Тогда Нина чуть слышно сказала, я иногда мечтала спрятаться в симфонии Малера.

– Я тебя понимаю. Как я тебя понимаю.

Они замолчали, до финала оставалось совсем немного. Как в полусне, он продолжил, глядя перед собой:

– Бывает, что видна одна крестьянка.

– Она всегда стоит к тебе спиной?

– Она не совсем повернута спиной: чуть-чуть заметен ее профиль, как раз так, чтобы сделать ее привлекательнее… А иногда их там двое, или ничего, кроме пятен, не видно…

– А этот человек не может выскочить из картины наружу?

– Не знаю. В этом мне хотелось бы удостовериться.

– Страшные вещи ты говоришь.

Ж. Г. рассмеялся и сказал, если я когда-нибудь исчезну, ищи меня внутри моих картин. И с улыбкой:

– На всякий случай, начни с La paysanne.

Он взял ее за руку и прошептал ей на ухо: ты сегодня вечером куда-нибудь торопишься?

– До послезавтрашнего дня я совершенно свободна.

Ж. Г. приподнялся и обратился к водителю:

– Не ждите нас у ресторана, уже очень поздно.

– Как скажете, но я…

– Не нужно, не нужно. Оставьте нас там и поезжайте домой.

– Большое спасибо.

Еще два поворота. Ж. Г. взял Нину за руку, и она не отстранилась.

– Благодарю тебя за то, что не стала смеяться над тем, что я тебе рассказал.

– Что в этом смешного? Это скорее страшно.

– А прятаться в симфониях тебе не страшно?

– Я бы ужаснулась, если бы такое стало возможно. Предпочитаю жить мечтой.

– А я нет. Я не могу.

Автомобиль замедлил ход на въезде в жилые кварталы Барселоны, и на первом попавшемся им светофоре как раз загорался красный. Водитель плавно затормозил.

– Всеми десятью пулями выстрелили из одного и того же пистолета.

– Профессионал, – в третий раз повторил полицейский.

– По всей видимости. Недюжинное хладнокровие. Сначала он остановил машину на светофоре.

– Как?

– Нажал на кнопку пешеходного перехода.

– А откуда он узнал, что подъедет именно эта машина?

– Кто-то его предупредил. Может быть, вон оттуда.

– Вы уже осмотрели пригорок?

– Никаких следов; но иначе и быть не могло. А потом сделал так, чтобы водитель открыл окно.

– Может, он так и ехал с открытым окном.

– В такой холод маловероятно. – Он потер руки, чтобы придать этому замечанию больший вес. – Как бы то ни было, по какой-то причине водитель опустил стекло. Тогда он выстрелил ему в лицо, а потом укокошил тех, на заднем сиденье. Хладнокровно. Расчетливо: все до одного мертвы.

– За две минуты?

– Еще быстрее.

– Кто-нибудь из сообщников ждал его, чтобы скрыться с места преступления?

– Вполне возможно.

– Где ключи от машины?

– Их пока не нашли. Наверное, убийца их себе забрал.

– А свидетели что говорят?

– Я услышал глухие хлопки, когда шел по обочине дороги.

– Пешком?

– Да. Я вышел прогуляться. Я живу недалеко, и врач сказал мне, что каждый день, в общем…

– Да, я понял. И что вы увидели?

– Остановившуюся на красный сигнал светофора машину. Ничего из ряда вон выходящего.

– А я в машине стоял на светофоре прямо за черным «BMW» и подумал, не зевай, разиня, уже зеленый горит, остолоп! И давай моргать ему дальним светом, и говорю ему, козел, зеленее не будет, а потом вышел из машины, злой как цербер, или как оно там называется, потому что я этих фокусов терпеть не могу, и когда уже увидел водителя, а фонари горели тускло, но я увидел, что он смотрит на меня так жалостно, и говорю ему, блин, шеф, ехать-то будем или как, и тут я понял, что он только одним глазом на меня смотрит, тут меня наизнанку, блин, и вывернуло. Да, да. Моя это блевотина: я ведь… Ну хорошо: затошнило меня чуток, и вот. Но я его пальцем не трогал, а? Я невинен как ягненок, в некотором роде.

– Там что, правда внутри еще мертвые лежат? Нет, я никаких хлопков не слышал. Я с собакой гулял, я всегда с ней гуляю после работы, понимаете. И вот, стоит тут машина. Нет, транспорта тут мало в эти часы. И кого тут пришили? Русских мафиози?

– Простите, но вопросы задаю я.

– Ладно, ладно, дошло уже.

– То есть толку от свидетелей ровным счетом никакого.

– Ну да, как водится.

«Зверское убийство Ж. Г., известного филантропа и коллекционера произведений искусства. В ходе жестокого нападения, совершенного на первом километре шоссе Аррабассада, также погиб водитель Ж. Г. и еще одна жертва, личность которой до сих пор не установлена».

– Зачем же они пишут, что не установлена, когда мы знаем, что ее зовут Нина Алтет?

– Чтобы дать время…

– Кому? – настаивал белобрысый.

– Она замужем.

– Была замужем.

– Ну хорошо, была.

– И какое нам дело, была ли она замужем?

– Она была замужем, но не за Ж. Г.

– Шуры-муры.

– С мужем до сих пор связаться не удалось.

– До сих пор?

– Он был в отъезде.

– Видимо, придется разузнать о нем побольше.

– Всю подноготную. Мужья всегда под подозрением.

Несколько дней спустя только очень немногие усмотрели связь или почувствовали разницу между похоронами Ж. Г., важным событием для людей, вращавшихся в столь же высоких сферах, что и виновник торжества, на которых присутствовали политически значимые лица, причастные к управлению культурой, и многие деятели искусства, но почти совсем не было близких родственников, и похоронами Марии Алтет, которую друзья звали Ниной[57]57
  В каталанском языке «Нина» как имя собственное употребляется довольно редко, однако слово nina по-каталански означает «кукла», что делает его популярным в качестве ласкового прозвища.


[Закрыть] Алтет или просто Ниной. Ее муж, человек слишком преклонного возраста для женщины, в которой столь бурно кипела жизнь, дорого бы дал за то, чтобы оказаться на ее месте, вместо того чтобы проходить через подобное испытание. Он сидел потупившись, со все еще озадаченным видом и не поздоровался практически ни с кем из собравшихся на поминки, а собралась там исключительно ближайшая родня, если не считать пяти журналистов, надеявшихся состряпать приличный репортаж. Несчастный вдовец был настолько задавлен горем, недоумением и стыдом, что предпочел бы, чтобы похороны проходили без всякой помпы, как можно скромнее, против чего семья покойной единодушно восстала.

Их кремировали одновременно, одного в Сан-Кугате[58]58
  Сан-Кугат-дель-Вальес – пригород Барселоны, в основном населенный хорошо обеспеченными барселонцами.


[Закрыть], а другую в Барселоне. Кровавое преступление на корню загубило почти наверняка зарождавшуюся историю страстной любви.

2

За двадцать пять лет до тех одновременных похорон Карлес скомандовал, осторожней, а то все накроется! Он повернулся вполоборота, не выпуская руля из рук:

– Ты чего, ты чего, зверюга, не задуши ее!

Карлес, на грани нервного срыва, вел машину как новичок, обращая больше внимания на то, что творится в зеркале заднего вида, чем на правила дорожного движения. Он постоянно наблюдал за Ширгу и чувствовал, что того колотит еще больше. Самое время заметить, что неправильно выбрал сообщника.

– Ааааай!!! Паскуда…

Он отдернул укушенную руку, и девчонка заорала.

– Да заткни ей рот, сука!

И Ширгу зарядил ей оплеуху, такую отеческую, и велел, заткнись, слышь, дура невоспитанная? И машина остановилась на светофоре. Постовой посмотрел в их сторону.

– Христа ради, пусть она заткнется, или все пропало.

Тут ему пришла в голову мысль включить радио, и через несколько отчаянных секунд с визгом малолетней паскуды смешались причитания певицы фламенко. Карлес поглядел на постового и улыбнулся. И тут девчонка затихла.

– Ты гляди не задуши мне ее тут.

– Поехали, зеленее не будет, мать твою, смотри за дорогой!

Предыдущего опыта похищения детей у них не было, но все оказалось необыкновенно просто. Она выходила из школы в толпе разновозрастных школьниц, направлявшихся к автобусам, и они вместе пробились через толпу, как будто в спешке, чтобы аккуратно, но решительно изолировать ее от подружек, и девчонка сама почти не заметила, как оказалась на углу школы совсем одна. Одна. Вовсе нет: в обществе двух неизвестных. И прежде чем она успела сообразить, что происходит, они посадили ее в автомобиль, на заднее сиденье, где один из незнакомцев придавил ее и запихал ей руку в рот, как будто сам хотел, чтобы она его укусила, и машина тронулась слишком резко, так что уже через две или три минуты им стало ясно, что похищать детей гораздо сложнее, чем казалось сперва, и тогда он скомандовал, осторожней, а то все накроется.

Пытка закончилась, когда они доехали до лучшего в мире укрытия, приготовленного для лучшего в мире похищения. Карлес вышел из машины, поднял металлические жалюзи, снова сел в машину, заехал внутрь и припарковал ее на заднем дворе. Потом вернулся, чтобы опустить жалюзи на двери, выходившей на улицу, и закрыл дверь на задвижку изнутри. Подошла очередь второй части лучшего в мире плана. Но альтернативных планов они не подготовили.